пастухов, ни лай собак, ни даже клекот орла. Убедившись, что ему никто не
угрожает, беглец припал темными, запекшимися губами к теплой воде. Он пил
долго и жадно и оторвался от лужи лишь тогда, когда живот его распух, а к
горлу подступила тошнота. Варахран кое-как встал, добрел до сумки и съел,
медленно двигая челюстями и тяжко вздыхая, кусок плоского черствого хлеба.
Потом, подобрав сумку, забился в расселину, вымытую дождями, и тотчас же
погрузился в мутный сон.
Очнулся Варахран три часа спустя и не по своей воле. Его разбудил
странный звук, доносившийся неведомо откуда. Варахран сжался в комок и
замер в своем убежище. Звук нарастал, и чем громче он становился, тем
сильнее прижимался беглец к сухой глинистой стене расселины. Но постепенно
испуг сменился изумлением.
За безжизненными холмами, которых, казалось, даже звери избегали
из-за их неприветливого вида, кто-то весело горланил песню. Она была
несложной:
Горшок измучила тоска,
Разбился он на три куска.
Исправим - ерунда!
Но если срубят голову,
То не приставят новую.
Вот это уж беда...
- Не дух ли пустыни там тешит свое черное сердце? - пробормотал
беглец посеревшими губами.
Неизвестность томила его больше страха; осторожно, как волк,
подкрадывающийся к стаду овец, он выбрался из расселины, припал к огромной
глыбе лесса, оторванной весенним потоком от стены оврага, и высунул
голову.
Из-за холма, поросшего чахлой солянкой, выехала толпа всадников.
Удивительное зрелище представляли неведомые путники. Лица их осунулись и
потемнели. Посерели от пыли головные повязки, войлочные шапки и медные
шлемы. Из дыр и щелей рассеченных мечами и разодранными копьями золоченых
панцирей свисали обрывки узорчатых одежд. К покоробившимся серебряным
щитам присохла грязь. В боках колесниц, отделанных синим яхонтом, зияли
пробоины. Из под клочьев, оставшихся от богато расшитых черпаков и мягких
войлочных попон, выглядывали острые ребра утомленных коней.
Путники спешились. Их насчитывалось, на взгляд, до ста человек.
Половина была в круглых шапочках, туго перепоясанных хитонах и длинных
узких штанах. Сердце Варахрана радостно забилось - так одеваются согдийцы.
Кони жадно потянулись к воде, но их отогнали ударами бичей. А ведь
обычно первыми пьют кони... Только напившись сами, люди напоили животных и
пустили пастись, спутав ремешками передние ноги. Затем нарубили сухой
прошлогодней колючки и разожгли пять больших костров. Все это они делали,
не произнося ни слова. Лишь один из них все еще тянул, хотя уже не так
громко, песню о том, как бедный горшок затосковал и разбился.
Это был худощавый, немного сутулый человек среднего роста, в
диковинной, под стать его ухваткам, одежде. Голову певца укрывала мягкая
шапка из шкуры леопарда. Знак принадлежности к высшей касте. Плащ,
развевающиеся полы которого свисали почти до пят, был также сшит из
пятнистых шкур. Своим необычным нарядом певец отчетливо выделялся из всех
находящихся подле озера людей. "Наверно, мадай, - подумал Варахран. - Но
почему такой просторный плащ?" Старейшины горцев, которых он видел в Реге,
носили только по одной барсовой шкуре. Беглец старался разглядеть лицо
"пятнистого человека", но это ему не удавалось, потому что певец, как
нарочно, все время поворачивался к нему спиной.
- Замолчишь ли ты, наконец? - услышал Варахран чей-то гневный окрик.
- Отчего ты так разорался?
Вархан увидел в одной из колесниц мужчину с волосами до плеч,
обрюзгшим желтым лицом, гноящимися глазами, массивным носом и густой
курчавой бородой. Судя по одежде, это был перс. Он сделал резкое движение.
Раздался звон цепей.
- Я не ору, - поправил его веселый певец. - Я пою. А пою оттого, что
на душе моей радостно.
- Чему же ты радуешься, сын праха, когда плакать надо?
- Ты плачь, если тебе хочется. Мне-то зачем плакать? Я радуюсь тому,
что избавился от всех бед и скоро увижу родину.
- Будь ты проклят вместе с твоей родиной, - злобно проворчал тот, кто
сидел в колеснице. Он снова загремел цепями и приподнялся. - Эй, помогите
мне сойти!
Никто не сдвинулся с места. Тогда какой-то человечек в долгополой
персидской одежде, боязливо оглянувшись на окружающих, бочком приблизился
к повозке и подал желтолицему руку. Громыхая оковами, пленник спрыгнул на
землю и со стоном схватился за колено.
- Да покарает вас Анхраман, дети навозных червей!
Услышав это, один из путников, тоже в персидских шароварах, выхватил
нож и бросился на пленника:
- Замолчи, шакал, или я отрублю твой поганый язык!
Пленник испуганно выставил перед собой ладони и попятился. Певец
удержал нападающего за рукав:
- Успокойся, Бесс!
- Не уговаривай меня! - Тот, кого звали Бессом, резко отстранил
певца. - Почему он проклинает нас, а не себя? Не по его вине я стал тем,
чем стал? Не по его ли вине мы с прошлой осени бродим по дорогам, как
дикари, и пути нашему не видно конца? И он еще призывает на меня кару
богов? Трех смертей тебе мало, трусливая гиена!
Он снова замахнулся кинжалом, но певец опять его удержал.
- Ты говоришь справедливо, Бесс, - сказал он мягко. - Он, конечно,
заслуживает казни. Но... убивать подобных людей без суда нехорошо. Пусть
его судьбу решает Совет Старейшин государства.
Бесс, насупив мохнатые брови, плюнул в сторону пленника и с
недовольным ворчанием спрятал кинжал в ножны.
- Хотя ты плохой человек, но все-таки человек, - обратился певец к
пленнику. - Садись у костра и дай отдых телу. Сейчас сварится похлебка,
поджарится на вертелах мясо. Подкрепимся и опять тронемся в путь.
Пленник, хромая, доплелся до костра: человечек в персидской одежде
бережно поддерживал его под руку.
- О добрый Охрамазда! - рыдал пленник, лежа на колючей траве. - Чем
прогневил я тебя, бог света? Или уже нет силы в твоей руке, и власть надо
всем сущим захватил твой злой брат Анхраман?
Он скрипел зубами и ударял себя кулаком по виску, но никто не сказал
ему слова утешения.
Певец уселся рядом. Только сейчас Варахран хорошо разглядел его.
Беглец чуть не вскрикнул, - он где-то видел этого человека!
Поднявшийся ветерок трепал пряди его длинных золотистых волос, то
относя их в сторону, то кидая на умный лоб или впалую бронзовую щеку.
Порою дым костра летел прямо на "пятнистого"; тогда полоски его изогнутых
у концов, не слишком густых, но пушистых бровей нависали еще ниже над
впадинами глубоко сидящих, слегка прищуренных синих глаз, таких странно
светлых на этом темном лице, небольшой, по-женски нежный рот под
рыжеватыми усами сжимался, губы выпячивались, кончик тонкого, с выгнутой
спинкой, в меру короткого носа приближался к смуглым губам, а крепкий
подбородок выдвигался далеко вперед. Кто сказал бы, сколько ему лет?
Улыбаясь, он казался молодым и красивым; когда улыбка пропадала, лицо его
отпугивало своей мрачностью.
Где встречал Варахран этого человека? Не в Реге? Нет. Где же? Беглец
не мог вспомнить.
- Рыдай, - с насмешкой поощрял певец желтолицего пленника. - Стенай!
Проливай слезы, пока это еще в твоей воле. А я, чтобы не иссяк источник
твоих слез, расскажу легенду о царях из рода Гахамана.
Он изобразил нарочито торжественную позу, как бы передразнивая
настоящих сказителей, и взял в руки вместо дутара кривую палку.
- Начинаю! - выкрикнул он петушиным голосом и ударил тонкими пальцами
по несуществующим струнам. - В небе месяц плывет, в реке вода течет. Котел
сделан для того, чтобы говорить, уши - для того, чтобы слушать. Итак,
слушайте!
Веселое начало позабавило Бесса, и он громко расхохотался. Его сухое,
обветренное, горбоносое лицо стало от напряжения красным. Усмехнулся
сидевший подле Бесса бледный иранец в простой одежде. Воины придвинулись
ближе. Даже пленник перестал бить себя по голове и плакать.
- Далеко на юге, у теплого моря, в синих горах, не ведая горя,
жил-обитал персидский народ, - продолжал человек, одетый в шкуры леопарда.
- Жил-обитал, с богами не споря, пас лошадей и овец на просторе.
Гахаманиды им управляли, - это был, дети, славный род. И Гахаманид, по
имени Кир, стал первым царем персов.
Певец молча помахал рукой над палкой, словно перебирая струны, и
снова заговорил:
- Далеко он меч свой простирал. Много разных стран завоевал.
Поражений никогда не знал. Джан! Така-тун... Помните Камбиза молодца? Он
пошел - вах! - по тропам отца. Он египтян устрашил сердца. Джан! Така-там,
така-тун... И его племянник, сын Гистаспа, Дарий крепко наносил врагам
удары - и страна персов стала, дети мои, такой могущественной, что не было
ей равной во всем мире. Не осталось на земле государства, не захваченного
персами, кроме Юнана. Не осталось на земле золота, не захваченного
персами, кроме юнанского золота. Не осталось на земле мужей, не проданных
персами в рабство, кроме юнанских мужей. Ну, как можно было такое
стерпеть? И Дарий Первый, сын Гистаспа, пошел войной на юнанов.
Певец усмехнулся, запрокинул голову, как это делают подлинные
сказители, опять ударил пальцами по "струнам" и затянул умышленно
дребезжащим голосом:
- Ва-а-ах!.. Мечом рубит юнанаов - их меч не берет. Копьем пронзает -
их копье не берет. Стрелы мечет - их стрела не пробивает. Разгромили юнаны
персидских воителей Дато и Артафарна. Что за напасть?
Ва-а-ах!.. Пошел войной на юнанов сын Дария Ксеркс. На корабле
подплывет - корабль потопят. По суше приблизится - на суше избивают. А по
воздуху лететь - крыльев нет. Что за напасть?
Ва-а-ах! Ни Артахшатра Первый, ни Дарий Второй, ни Второй Артахшатра,
ни Третий - сколько их ни жило, Дариев и Артахшатров - не разгрызли
грецкий орех. Что за напасть?..
Глаза певца сузились: он косил на персов и весело скалил зубы, а они
все больше тускнели, и даже Бесс, который совсем недавно так беззаботно
хохотал, сидел сейчас, наклонив голову, точно бык, и тяжело двигал
желваками. Только его сосед, бледный перс, по-прежнему усмехался.
- Много ли времени прошло, или мало, но силы у персов совсем не
стало, - снова заговорил певец. - И если когда-то их войско топтало поля,
что возделал Юнана народ, то нынче другая пора настала, и все получается
наоборот. Идет на восток Искендер Двурогий, и Дарий Третий уносит ноги, но
едва ли он их далеко унесет!..
Бесс помрачнел, а пленник не выдержал и скрипнул зубами. Но никто не
сказал певцу ни слова. И Варахран догадался, что персы боятся этого
веселого человека с ясной улыбкой и тонкими, как у девушки, руками.
- А почему так получается? - Певец отбросил палку. Брови его
сдвинулись на переносице, лицо стало злым. - Почему, я спрашиваю тебя,
Дариавуш Кодоман? - Он схватил пленника за плечо. - Потому, что все вы
только берете, - берете, но не отдаете! Берете у нас и других народов
золото. Берете скот. Берете людей. Но не даете нам взамен ничего! Где,
когда и кто это терпел, а? Вот почему все бросили тебя, Дариавуш Кодоман,
в тяжелый для тебя день, и никто не подаст тебе глотка воды, когда
приблизится твой конец. Так покарал бог род Гахамана за его преступления!
- Довольно, Спантамано! - крикнул Бесс. - Ты забыл разве, что и я,
твой друг, происхожу из этого рода?
Певец молча отвернулся.
Спантамано! - воскликнул он и выскочил из-за укрытия.
Забыв о сумке, он бросился к костру. Путники глядели на него
