нежное бабье лето было загнано к мусорным ящикам, желобам и
выступам домов. Там оно помирало среди обугленных кленовых
листьев и разорванных трамвайных билетов. Холодные хризантемы
тонули в мисках цветочниц. Хлопали зеленые ставни закрытых
квасных будок. Голуби говорили "умру, умру". Воробьи
согревались, клюя горячий навоз. Черноморцы брели против ветра,
опустив головы, как быки. Хуже всех пришлось пикейным жилетам.
Ветер срывал с них канотье и панамские шляпы и катил их по
паркетной мостовой вниз, к бульвару. Старики бежали за ними,
задыхаясь и негодуя. Тротуарные вихри мчали самих
преследователей так сильно, что они иной раз перегоняли свои
головные уборы и приходили в себя только приткнувшись к мокрым
ногам бронзовой фигуры екатерининского вельможи, стоявшего
посреди площади.
"Антилопа" на своей стоянке издавала корабельные скрипы.
Если раньше машина Козлевича вызывала веселое недоумение, то
сейчас она внушала жалость: левое заднее крыло было подвязано
канатом, порядочная часть ветрового стекла была заменена
фанерой, и вместо утерянной при катастрофе резиновой груши с
"матчишем" висел на веревочке никелированный председательский
колокольчик. Даже рулевое колесо, на котором покоились честные
руки Адама Казимировича, несколько свернулось в сторону. На
тротуаре, рядом с "Антилопой", стоял великий комбинатор.
Облокотившись о борт машины, он говорил:
-- Я обманул вас, Адам. Я не могу подарить вам ни
"изотта-фраскини", ни "линкольна", ни "бьюика", ни даже
"форда". Я не могу купить новой машины. Государство не считает
меня покупателем. Я частное лицо. Единственно, что можно было
бы приобрести по объявлению в газете, -- это такую же рухлядь,
как наша "Антилопа".
-- Почему же, -- возразил Козлевич, -- мой "лорендитрих"
-- добрая машина. Вот если бы еще подержанный маслопроводный
шланг, не нужно мне тогда никаких "бьюиков".
-- Шланг я вам привез, -- сказал Остап, -- вот он. И это
единственное, дорогой Адам, чем я могу помочь вам по части
механизации транспорта.
Козлевич очень обрадовался шлангу, долго вертел его в
руках и тут же стал прилаживать. Остап толкнул колокольчик,
который издал заседательский звон, и горячо начал:
-- Вы знаете, Адам, новость -- на каждого гражданина давит
столб воздуха силою в двести четырнадцать кило!
-- Нет, - сказал Козлевич, - а что?
-- Как что! Это научно-медицинский факт. И мне это стало с
недавнего времени тяжело. Вы только подумайте! Двести
четырнадцать кило! Давят круглые сутки, в особенности по ночам.
Я плохо сплю. Что?
-- Ничего, я слушаю, -- ласково ответил Козлевич.
-- Мне очень плохо, Адам. У меня слишком большое сердце.
Водитель "Антилопы" хмыкнул. Остап продолжал болтать:
-- Вчера на улице ко мне подошла старуха и предложила
купить вечную иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил.
Мне не нужна вечная игла, я не хочу жить вечно. Я хочу умереть.
У меня налицо все пошлые признаки влюбленности: отсутствие
аппетита, бессонница и маниакальное стремление сочинять стихи.
Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете
электрической лампы: "Я помню чудное мгновенье, передо мной
явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты".
Правда, хорошо? Талантливо? И только на рассвете, когда
дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже
написал А. Пушкин. Такой удар со стороны классика! А?
-- Нет, нет, продолжайте, -- сказал Козлевич сочувственно.
-- Так вот и живу, -- продолжал Остап с дрожью в голосе.
-- Тело мое прописано в гостинице "Каир", а душа манкирует, ей
даже в Рио-де-Жанейро не хочется. А тут еще атмосферный столб
душит.
-- А вы у нее были? -- спросил прямолинейный Козлевич. --
У Зоси Викторовны?
-- Не пойду, -- сказал Остап, -- по причине гордой
застенчивости. Во мне проснулись янычары. Я этой негодяйке
послал из Москвы на триста пятьдесят рублей телеграмм и не
получил ответа даже на полтинник. Это я-то, которого любили
домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина
-- зубной техник. Нет, Адам, я туда не пойду. До свидания!
Великий комбинатор отправился в гостиницу, вытащил из-под
кровати чемодан с миллионом, который валялся рядом со
стоптанными башмаками. Некоторое время он смотрел на него
довольно тупо, потом взял его за ручку и выбрался на улицу.
Ветер схватил Остапа за плечи и потащил к Приморскому бульвару,
Здесь было пустынно, никто не сидел на белых скамейках,
изрезанных за лето любовными надписями. На внешний рейд, огибая
маяк, выходил низкий грузовик с толстыми прямыми мачтами.
-- Довольно, -- сказал Остап, -- золотой теленок не про
меня. Пусть берет кто хочет. Пусть миллионерствует на просторе!
Он оглянулся и, видя, что вокруг никого нет, бросил
чемодан на гравий.
-- Пожалуйста, -- промолвил он, обращаясь к черным кленам,
и расшаркался.
Он пошел по аллее не оглядываясь. Сначала он шел медленно,
шагом гуляющего, потом заложил руки в карманы, потому что они
вдруг стали ему мешать, и усилил ход, чтобы победить колебания.
Он заставил себя повернуть за угол и даже запеть песенку, но
уже через минуту побежал назад. Чемодан лежал на прежнем месте.
Однако с противоположной стороны к нему, нагибаясь и вытягивая
руки, подходил гражданин средних лет и весьма обыкновенной
наружности.
-- Ты куда?! - закричал Остап еще издали. - Я тебе покажу
хватать чужие чемоданы! На секунду оставить нельзя! Безобразие!
Гражданин недовольно пожал плечами и отступил. А Бендер
снова потащился с золотым теленком в руках.
"Что ж теперь делать? -- размышлял он. -- Как
распорядиться проклятым кушем, который обогащает меня только
моральными муками? Сжечь его, что ли? "
На этой мысли великий комбинатор остановился с
удовольствием.
"Как раз в моем номере есть камин. Сжечь его в камине! Это
величественно! Поступок Клеопатры! В огонь! Пачка за пачкой!
Чего мне с ними возиться? Хотя нет, глупо. Жечь деньги --
пижонство! Гусарство! А что я могу на них сделать, кроме
нэпманского жранья? Дурацкое положение! Музейный заведующий
собирается за триста рублей Лувр учинить, любой коллектив
каких-нибудь водников или кооперативная корпорация
драмписателей за миллион может выстроить полунебоскреб с
плоской крышей для лекций на свежем воздухе. А Остап Бендер,
потомок янычаров, ни черта не может сделать! Вот навалился
класс-гегемон на миллионера-одиночку! "
Размышляя о том, как поступить с миллионом, великий
комбинатор бегал по аллеям, садился на цементный парапет и
сердито смотрел на качающийся за волнорезом пароход.
"Нет, от пожара придется отказаться. Жечь деньги-трусливо
и не грациозно. Нужно придумать какой-нибудь эффектный жест.
Основать разве стипендию имени Балаганова для учащихся заочного
радиотехникума? Купить пятьдесят тысяч серебряных ложечек,
отлить из них конную статую Паниковского и установить на
могиле? Инкрустировать "Антилопу" перламутром? А может быть...
"
Великий комбинатор соскочил с парапета, озаренный новой
мыслью. Не медля ни минуты, он покинул бульвар и, стойко
выдерживая натиск фронтальных и боковых ветров, пошел на
почтамт.
Там по его просьбе чемодан зашили в рогожку и накрест
перевязали бечевой. Получилась простецкая с виду посылка, какие
почтамт принимает ежедневно тысячами и в каких граждане
отправляют своим родственникам свиное сало, варенье или яблоки.
Остап взял химический карандаш и, возбужденно махнув им в
воздухе, написал:
ЦЕННАЯ
Народному комиссару финансов. Москва.
И посылка, брошенная рукой дюжего почтовика, рухнула на
груду овальных тючков, торбочек и ящиков. Засовывая в карман
квитанцию, Остап увидел, что его миллион вместе с прочим грузом
уже увозит на тележке в соседний зал ленивый старичок с белыми
молниями в петлицах.
-- Заседание продолжается, -- сказал великий комбинатор,
-- на этот раз без участия депутата сумасшедших аграриев О.
Бендера.
Он долго еще стоял под аркой почтамта, то одобряя свой
поступок, то сожалея о нем. Ветер забрался под макинтош Остапа.
Ему стало холодно, и он с огорчением вспомнил, что так и не
купил второй шубы.
Прямо перед ним на секунду остановилась девушка. Задрав
голову, она посмотрела на блестящий циферблат почтамтских часов
и пошла дальше. На ней было шершавое пальтецо короче платья и
синий берет с детским помпоном. Правой рукой она придерживала
сдуваемую ветром полу пальто. Сердце командора качнулось еще
прежде, чем он узнал Зосю, и он зашагал за ней по мокрым
тротуарным плитам, невольно держась на некоторой дистанции.
Иногда девушку заслоняли прохожие, и тогда Остап сходил на
мостовую, вглядываясь в Зосю сбоку и обдумывая тезисы
предстоящего объяснения.
На углу Зося остановилась перед галантерейным киоском и
стала осматривать коричневые мужские носки, качавшиеся на
веревочке. Остап принялся патрулировать неподалеку.
У самой обочины тротуара жарко разговаривали два человека
с портфелями. Оба были в демисезонных пальто, из-под которых
виднелись белые летние брюки.
-- Вы вовремя ушли из "Геркулеса", Иван Павлович, -
говорил один, прижимая к груди портфель, - там сейчас разгром,
чистят, как звери.
-- Весь город говорит, -- вздохнул другой.
-- Вчера чистили Скумбриевича, -- сладострастно сказал
первый, -- пробиться нельзя было. Сначала все шло очень
культурно. Скумбриевич так рассказал свою биографию, что ему
все аплодировали. "Я, говорит, родился между молотом и
наковальней". Этим он хотел подчеркнуть, что его родители были
кузнецы. А потом из публики кто-то спросил: "Скажите, вы не
помните, был такой торговый дом "Скумбриевич и сын. Скобяные
товары"? Вы не тот Скумбриевич? "
И тут этот дурак возьми и скажи: "Я не Скумбриевич, я
сын". Представляете, что теперь с ним будет? Первая категория
обеспечена.
-- Да, товарищ Вайнторг, такие строгости. А сегодня кого
чистят?
-- Сегодня большой день! Сегодня Берлага, тот самый,
который спасался в сумасшедшем доме. Потом сам Полыхаев и эта
гадюка Серна Михайловна, его морганатическая жена. Она в
"Геркулесе" никому дышать не давала. Приду сегодня часа за два
до начала, а то не протолкаешься. Кроме того, Бомзе...
Зося пошла вперед, и Остап так и не узнал, что случилось с
Адольфом Николаевичем Бомзе. Это, однако, нисколько его не
взволновало. Начальная фраза разговора была уже готова.
Командор быстро нагнал девушку.
-- Зося, -- сказал он, -- я приехал, и отмахнуться от
этого факта невозможно.
Фраза эта была произнесена с ужасающей развязностью.
Девушка отшатнулась, и великий комбинатор понял, что взял
фальшивый тон. Он переменил интонацию, он говорил быстро и
много, жаловался на обстоятельства, сказал о том, что молодость
прошла совсем не так, как воображалось в младенческие годы, что
жизнь оказалась грубой и низкой, словно басовый ключ.
-- Вы знаете, Зося, - сказал он, наконец, -- на каждого
человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в
двести четырнадцать кило. Вы этого не замечали?
Зося не ответила.
В это время они проходили мимо кино "Капиталий". Остап
быстро посмотрел наискось, в сторону, где летом помещалась
учрежденная им контора, и издал тихий возглас. Через все здание
тянулась широкая вывеска:
ГОСОБЪЕДИНЕНИЕ РОГА И КОПЫТА
Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты
