- Ты скучный, все молчишь и молчишь. И слава о тебе идет, и тебя
почитают, а ты как холодянка-лягушка. Мне с тобой холодно. Как огонь не
берет залитую головню, так и тебя не зажечь.
Баба ушла к другому, а Одинцу все нипочем, будто ничего и не было. В
одном Иля была права: с ней Одинец пусть был холоден, но другие не знали
его холода. Верно говорится, что жене труднее угодить, чем миру.
Одинец завладел кузнечной снастью, которую ватаги всегда берут с
собой для нужных починок, и ему некогда было скучать за любимым делом. К
нему приросли четыре биармина так прочно, что их не разлить бы водой и не
оторвать клещами. Поглядел бы теперь Изяслав на подмастерье, которого он
не раз хулил за небреженье к мастерству! Не пропали уроки зря. Одинцу
наука пошла впрок.
Вместе с помощниками-биарминами он нажег угля, построил кузничку и
наладил горновые мехи. Он работал в охоту и без устали. Отпускал
выщербленные пилы, зубрил и наново закаливал. Сваривал и наново
перековывал треснувшие топоры, прямил и отгибал струги, острил долотья,
правил ножи и делал любую работу.
У повольников нашелся небольшой запас сырого кричного железа. Из него
кузнец изготовлял самое нужное для биарминов - гарпунные и острожные
насадки. Много другого наковал бы кузнец, который не забыл ни одного слова
из умельческих наговоров при ковке и закалке всякой снасти. А где взять
железо? Не пустить ли в горн ненужные железные шлемы, бронь, кольчуги,
мечи и боевые топоры? Нет, нельзя! Ватажники решили сохранить дорогое
оружие. Неровен час... А новгородец без оружия - что медведь без когтей и
зубов.
Своих биарминов Одинец учил ремеслу строго, как его самого натаскивал
суровый Изяслав. У Одинца всякая вина была виновата, и его
подмастерья-ученики не получали потачек.
Среди мастеров строгость никогда не считалась обидой. Попались ли
Одинцу особенно понятливые биармины, или каждый человек может хорошо
учиться, когда всей душой тянется к знанию, но биармины делали быстрые
успехи.
Наука шла без лишних слов. Одинец не умел и не любил многословить.
Каждое его слово гвоздем влезало в головы биарминов. Сходясь на общей
работе, кузнечные подмастерья, которых звали Расту, Тролл, Онг и Болту,
скорее друзей других ватажников осваивали новгородскую речь. И Одинец
первым из повольников начинал все лучше понимать по-биарминовски.
...Ватажному старосте не пошли впрок дальние дороги, повольничья
жизнь и морской берег. Не было здоровья Доброге. Его не оставлял кашель,
его знобило. Он слабел телом и уже не примером, а одним ясным разумом
держал ватажников в руках.
Бывалый охотник боролся с болезнью, не хотел лечь в новой избе на
скамью и забыться на мягкой медвежьей шкуре. Доброга и с повольниками и с
биарминами на расшивах и на кожаных лодьях рыскал по Двине и по морю. А
что дальше, там, за морем?
Биармины рассказывали, что морские берега от двинского устья сначала
расходятся, а потом поворачивают на сивер. У биарминов было предание о
месте где от одного морского берега на другой, с восхода на закат, можно
переплыть дня за два. Биармины не ходили в море далеко. А что же за тем,
за узким местом? Говорят, что берега опять расходятся.
Поплыть бы туда, поискать настоящий край Земли... А не другому ли
придется рыскать в море? Доброга никому не признается, но все чаще
задумывается: другие до него уходили из жизни, и ему припасена та же
судьба.
Никогда не бывало таких мыслей. Теперь-то только и жить с молодой
женой, которую Доброга любил всей душой, как никогда никого не любил.
Заренка же забыла ревнивые девические мысли о водяницах, ходит за
мужем, ждет, что болезнь пройдет с зимними холодами, как было прошлым
летом, и ни о чем дурном не думает. Она видит, что любый весел и счастлив,
бодр духом. У него на щеках играет румянец, глаза ясней, чем у молодых. Да
и не старый муж у нее.
О конце помышляет тот, кто чувствует его приближение. И никому
другому его не понять. Так лучше. Всему свое время, свой час.
3
Доброга любил зайти в кузницу, поглядеть как в горне горит яркое
пламя и как яро рдеет железо. С наковальни, из-под большого молота,
которым бьет подручный, сыплются звездочки искр, гаснут, за ними спешат
новые. Малый молоток ходит указчиком. Мастер звякнет им по наковальне, -
подручный понимает.
На кузнецов хорошо смотреть. Биармины позавесили грудь и ноги кожей,
волосы стянули ремешками, руки голые, черные от угля и окалины. Заправские
кузнецы! Научаются железному делу и не в шутку, будут мастерами.
Новгородской земли прибыло, новгородцы имеют в биарминах верных
союзников, друзей и опору. Эх, подольше бы пожить! Здесь тоже будет
пригород. Мал острожек, но дорог почин. Доброга подозвал Одинца. Они
сидели рядом на сосновой плахе. Ватажный староста рассказывал, как он
сызмальства бродил по Черному лесу, сколько троп топтал. Всякое бывало.
Случалось по два и долее лета, кроме своих товарищей, не видеть
человеческого лица. С чужими приходилось не одним добром считаться, -
делить дорогу рогатиной, ножом, стрелой, лить кровь. Сердце тешилось в
схватках. Но теперь Доброга понимал, что нет хуже свары и боя между
людьми. Много земли, до чего же много! Не обойдешь землю, не обоймешь.
Нужно жить на земле радостно и просторно, без всякой обиды другим людям.
- Не так делаешь! - крикнул Одинец подмастерью. Показав Расту, что и
как нужно, он вернулся к Доброге.
А у того новое слово:
- Мы с тобой хотели смешать кровь.
- Смешаем.
Перед вечером все ватажники собрались на морском берегу, на опушке
Черного леса. Вырезали пласты мшистого дерна и в мягкой земле между
черными корнями выкопали ямку.
Товарищи стянули Доброге и Одинцу руки ремнем и острым ножом с одной
руки на другую царапнули одним взмахом. Братья опустились на колени и
вытянули над ямкой связанные руки. Кровь слилась в одну струечку и
закапала в землю.
Товарищи накрыли братьям головы дерном, и оба громко клялись Небом и
Ветром, Солнцем и Месяцем, Лесом и Водой, Стрелой и Мечом, Сохой и Серпом
быть верными, поровну делить горе и радость, труды и добычу и все, что или
в руки придет, или навалится, на спину.
Сырая земля приняла братскую клятву вместе с кровью и навечно ее
сохранит.
Не вставая, Доброга сказал тихим голосом для одного Одинца:
- Тебе оставляю все. Все и всех. Прими.
- Приму.
- Не разумом, сердцем прими. Не по клятве, возьми по любви.
- Возьму, - шепнул брат брату.
Вслед за Доброгой и Одинцом другие совершали священный и чтимый обряд
побратимства. И парами, как Доброга с Одинцом, и по четверо вытягивали
наперекрест руки над общей ямкой. Ватага слеплялась братской кровью и
скреплялась торжественной клятвой.
Ямку засыпали и обратно уложили дерн. Сверху полили сладкой водой,
чтобы поскорее срослись травяные корешки, кругом поставили оградку из
живых ивовых черенков.
Глава третья
1
Оводы, пауты, слепни и хищная строка нестерпимо резали звериную
шкуру. Мошка-гнус жгла губы, глаза и нежное вымя оленух. От муки
мученической олени забежали в реки, и речные воды охладели. Поднялись
толстые ночные и знобкие утренние туманы. Мошка ослабела, комар отяжелел,
спрятались слепни-оводы. День укоротился.
Окрепли свечи на сосновых ветках, хвоя потемнела. На Черный лес нашла
Дрема. Лесная птица молча кормилась на зрелых богатых ягодниках Птенцы
заматерели, равняются со старыми. Озерная и морская птица оторвалась от
гнездовий, рыскала повсюду, жировала и сбивалась в стаи. Волчьи выводки
учились выть вечерними зорями.
С Ваги, от Доброгиной заимки, с вестями от братьев-повольников
прибежала расшива:
"На новом огнище не пропали хлебные семена. Из трубки выкинули
сильный колос, и сильно наливает зерно. Быть урожаю, а нам быть с
хлебушком".
"Те товарищи, кто ходил вверх по реке от заимки, вернулись живы и
здоровы. Они добрались до истока реки. Там, в озерах и болотах, среди
сильных бобровых гонов, зачинается река. Там живет дикая весь. Весины с
повольниками драться не дрались, но и дружбу не завязали. Повольники не
стали ломать весинов и спустились назад по реке, а на реке весинов нет.
Идя обратно, на хороших местах ставили избушки для охотничьих зимовок.
Пушного зверя много".
"По зимнему первопутку пошлют в Город обоз. С ним приказчик боярина
Ставра повезет все, что дадут в счет долга. Обозу накажут вернуться назад
до весны".
Вестники привезли гостинец - сладкого лесного темного меда в липовых
долбленках.
Ватажники поспешили собрать все пушные меха, которые выменяли у
биарминов и сами добыли. И скорее погнали назад посыльные расшивы с тремя
строгими наказами:
"Чтобы обозные в Новгороде повестили весь народ: шли бы охочие люди
на новые богатые земли, на свободные широкие реки. Шли бы смело люди
всякого рода и племени, кто живет дедовским обычаем и по. Новгородской
Правде".
"Зимнему обозу привезти побольше железа. Железо брать сырое, в
крицах, а не в изделиях. Все нужное из железа сделаем сами".
"Самим же посыльным вместе с расшивами на Доброгиной заимке не
застревать, а возвращаться поскорее, чтобы не попасть в ледостав. И здесь
богатые ловли, и здесь не хватает рук".
Вверх по Двине пошли обе расшивы, высоко груженные пышным "мягким
золотом". Они повезли еще один груз, самый дорогой, хотя гребцам не
прибавилось работы: поясные поклоны друзьям-товарищам, а родным -
земно-любовные:
Поминая Радока, плакали Заренка и Сувор. Еще горше Заренка плакала,
вымаливая теплое родительское прощение девичьего самовольства. А вытерев
слезы, она просила передать отцу и матери, что их дочь счастлива с
нечаянным и негаданным мужем, с ватажным старостой Доброгой, и не желает
себе никакого иного счастья...
2
И Доброга не желает другого счастья. Если бы человек мог заставить
реки течь назад и сумел сам жить сначала, Доброга своей волей выбрал бы и
повольничью жизнь и Заренку. Но в его сердце нет легкой радости.
Где только не кропили храбрые новгородские охотники-повольники густой
алой кровушкой лесные мхи и речные пески! Ничуть не страшно ложиться для
вечного сна, но горько, мучительно-тягостно расставаться с любимой. И
Доброга борол свою болезнь, как никогда не борол никакого недруга.
Тшудд, отец Суворовой жены Бэвы, заметил, что хиреет его сердечный
друг Доброга, и призвал на помощь биарминовских колдунов-кудесников.
Вскоре под вечер на большой кожаной лодье приехало сразу четверо.
Первый, самый молодой, молча два раза обежал пустое место на берегу
Двины перед острожком и ватажником.
Другой вылез на берег и вместе с первым три раза то же место окружил
ногами. Высадился третий, старый. Они проделали втроем тот же обряд, но не
бежали, а шли шагом. И на ходу они носами шумно вынюхивали Зло и
отпугивали его руками.
Покончив со своим делом, три колдуна вытащили из лодьи четвертого -
старого старика, ветхого старца. У него было сухое тело, на плечах еле
держалась большая, как котел, голова с голым черепом. От старости на
бороде росло считанных три волоса. Колдуны подтащили старца к острожку под
руки, всех повольников поставили ниткой и велели не сходить с места, а
Доброге приказали идти за собой.
Колдуны останавливались перед каждым повольником и поднимали за
подбородок бессильную тяжелую голову старца. Древний кудесник всматривался
в человека:
- ...а не этот ли самый по вражде, по черной зависти или просто от
