Эгин невольно улыбнулся этому "очень собой впечатляющи". Это явно про
варанский флот под предводительством Альсима. Правда, он прибыл, мягко
говоря, к шапочному разбору, даже к самому окончанию шапочного разбора, то
есть через неделю после десанта южан и выхода девкатра, и никакой "подмоги",
воспетой Сорго, из себя не представлял. Но чего только не наплетешь в
хвалебной оде, которую ты посвятил самому гнорру Свода Равновесия? Как
сказал по этому поводу Альсим, "История еще оценит нас как победителей
девкатра, спасителей Медового Берега и усмирителей Юга" и, похоже, был прав.
Тенденция имелась. Но не было за столом ни Альсима, ни Лагхи, чтобы
разделить с Эгином эти соображения.
"Сейчас они уже в Пиннарине", -- подумал Эгин. Имя столицы вонзилось в
самое беззащитное, мягкое подбрюшье его души острейшей ледяной иглой, ибо в
нем, словно маленькая шкатулка в большой, содержалось другое имя -- Овель. И
с этого момента Эгин уже не слушал ни поэтических всхлипываний Сорго, ни
собственных мыслей, ибо они пустились бешеным галопом вслед кораблям Свода,
прямо по морю. Пустились в столицу, где Овель, незабытая чужая жена,
прогуливается по Террасам, вышивает крестом, беззастенчиво лопает сладкий
щербет и, возможно, иногда вспоминает о нем.
Смежив веки среди всеобщего веселья, Эгин просто сидел и думал о том,
что ради этого "иногда", ради этого "возможно", нетрудно пройти весь путь от
Медового Берега до Пиннарина пешком, с посохом и переметной сумой на плече.
Что ради него можно инкогнито вернуться в столицу и простоять на краю скалы
с видом на "Дикую Утку", место замужнего заточения Овель, сутки, двое,
неделю. Что ради этого можно научиться летать и принимать облик Лагхи
Коалары, разыскать ключи от империи сна, чтобы властвовать хотя бы над ее
ночами. Что для того, чтобы отобрать у гнорра эту каштанововласую тень, чьи
глаза вмещают в себя море Фахо так, что еще хватает места для зимнего неба,
не жаль трех, пяти, десяти лет.
Издалека донеслись переливы аютских труб. Во временном лагере Гиэннеры,
который был разбит выше по течению Ужицы -- поближе к Большому Суингону,
горцам и их медку -- отходили ко сну лучницы, заступали на посты ночные
дозоры, в объятиях своего странного мужа постанывала, должно быть,
любвеобильная Куна-им-Гир, военный комендант Медового Берега. Мысль об
аютцах, которые наверняка арендовали это проклятое, увы, место из-за меда,
вернула Эгина к реальности.
Прежде всего, прежде Овель и гнорра, стояла для Эгина клятва, данная
Авелиру. Завтра он, Эгин Светлый, должен идти и искать. Искать точный венец
Черного Цветка, искать его силу и слабость, искать, как искоренить его.
Впрочем, он, Эгин Светлый, уже слишком многое понимает, чтобы тратить дар
Пестрого Пути на искоренение. Черному Цветку можно уготовить иную судьбу...
Авелир был бы доволен.
