полузабытый, мило-провинциальный город моей юности.
Спокойное уличное движение, гремящие трамваи в центре, целые кварталы
ныне бесследно исчезнувших и довольно привлекательных на вид домов,
девушки в юбках, которые через год стремительно укоротятся до самого
некуда, а пока скромно прикрывают колени, ребята через одного в синих
китайских брюках по пять рублей, лотки букинистов почти на каждом углу, с
такими книгами, что если рассказать - не поверят; первая серия "Войны и
мира" в "России" (все улицы заклеены афишами с Бондарчуком, Савельевой и
Тихоновым), английская промышленная выставка в Сокольниках, выставка
"Роден и его время" в Пушкинском музее, табачные ларьки с радугой
сигаретных пачек давно исчезнувших марок, длиннейшая очередь возле
"Детского мира" - продают новый сборник Асадова...
Все вспоминается, все это было, где-то тут я крутился в те дня -
может, минуту назад пробежал вот этим подземным переходом... - знакомился
с девушками, все больше с приезжими, как раз сейчас наплыв абитуриентов,
толкался у входа в Дом кино, добывая два билета на "Загадочного
пассажира", проникал на выставки, пил пиво из желтых бочек и шиковал
сигаретами "Астор" и "Лорд", которые появились вдруг и так же вдруг
навсегда исчезли. Словно и не уходил отсюда на двадцать долгих и так
незаметно промелькнувших лет.
Но самое сильное ощущение в этом невероятном дне, жарком, даже
душном, чуть пасмурном и безветренном - люди.
Я смотрел на них, идущих по улицам, разговаривающих, стоящих в
очередях, чему-то смеющихся или грустящих, и не мог не думать, что
половина из них уже наверняка умерла и похоронена - любой почти человек,
которому за пятьдесят, а сейчас - вот они, передо мной. Ни о чем не
подозревают. Не догадываются, что прошли уже свой путь и существуют только
потому, что сейчас я здесь. Не станет через несколько часов меня в этом
пока что вполне реальном мире, и они тоже мгновенно переместятся с улиц и
площадей туда, откуда вызваны чужой волей на краткий миг. Вот где истинный
парадокс. Страшновато...
А может, не стоит путаться и удивляться? Не менее ли это странно, чем
обратное - когда ты сам умираешь, а все вокруг остается совершенно, до
ужаса по-прежнему. Все живут, смеются трусят, любят - и никому нет дела,
что тебя, именно тебя, единственного, вдруг не стало и не будет больше
никогда. А так и есть, и ни одного человека в ХХI веке не волнует и не
удивляет мое в нем отсутствие.
А я сам? Где я сейчас, что делаю? И если бы мне встретиться сейчас с
тем, молодым, о чем бы мы говорили? Что я хотел бы сказать себе сейчас, от
чего предостеречь и что подсказать? Наверное, ничего. Потому что это
просто незачем. Ничего бы я этим не изменил. В лучшую сторону, я имею в
виду. В худшую - запросто. Ну, допустим, увидев меня, он уверовал бы, что
в любом случае доживет до моих лет, и по молодой глупости что-нибудь такое
выкинул опрометчивое. А благие советы - кто их в девятнадцать лет слушает?
Я, по крайней мере, наверняка не слушал тогда и не стал бы слушать теперь.
Даже от себя самого. Или тем более.
Чтобы отвлечься, я стал думать, как бы мне отметиться тут, чтобы
осталось доказательство, убедительное для меня самого, чтобы не мучиться
потом всю жизнь, как герой Шекли, пытаясь понять - в свой мир вернулся или
в какой-нибудь параллельный?
Перебрал разные варианты, все они явно не подходили, а потом увидел
вдруг вывеску и понял: вот это в самый раз. Зашел в сберкассу и почти все
свои деньги положил на срочный вклад. Риск, конечно, был, деньги
последние, дома ни копейки и поступлений не предвидится, но настроение
было такое, что не до мелочных счетов. А подтверждение выйдет самое
стопроцентное, на гербовой бумаге и с казенной печатью.
И осталось еще одно желание, самое последнее и самое заветное,
которое глубоко сидело у меня в подсознании с того еще момента, когда
Ирина впервые назвала дату моего десанта.
Я сел в метро, доехал до "Студенческой", перешел через улицу, свернул
под арку возле магазина товаров для слепых с довольно бестактным, на мой
взгляд, названием "Рассвет" и нашел скамейку и тени старых лип, с которой
хорошо был виден весь двор.
Здесь жила девушка, та, может быть, единственная, которая была мне
определена на всю оставшуюся жизнь, с которой когда-то все так хорошо
началось под новый, такой теперь давний год и внезапно, неожиданно, нелепо
кончилось. Из-за нее, этой девушки, я и не женился потом, оттого что
никакая другая не вызвала в душе ничего похожего. (Конечно, другие девушки
впоследствии имели место, но...)
Когда мы расстались, я начал даже писать стихи, я получалось вроде бы
и неплохо. Что-то вроде: "Во сне увижу - буду плакать, проснусь, опомнюсь,
улыбнусь..." Тогда мне хватило воли и характера уйти и больше никогда не
искать встреч, не говорить жалких слов, а ведь было, было непреодолимое
желание и год спустя, и два, и пять: разыскать, подойти - сильным,
уверенным в себе, - взять за руку, предложить: "Давай с тобой так и
условимся - тогдашний я умер, бог с ним, а с нынешним - остановимся и
заново поговорим". Нет, не сделал этого.
И вот теперь, через двадцать лет, когда и вспоминать бы уже не
следовало, я снова здесь. За месяц с лишним до рокового вечера в
Серебряном бору.
Я помнил время, когда она должна была появиться, и не ошибся. Она шла
с гордо вскинутой головой, на плече сумка на длинном ремешке, легкая юбка
вьется вокруг загорелых ног, резко звенят каблуки по каменным плитам, и
звон их долго висит в колодце двора. Все три или четыре минуты, пока она
не скрылась в подъезде, я смотрел не отрываясь, подавляя невыносимое
желание окликнуть, подойти, заговорить. Смешное, наверное, и жалкое было
бы зрелище...
Она исчезла в темном дверном проеме, моя первая, несчастливая,
незабытая любовь, а я еще долго сидел, и в голове прокручивалась еще одна
старая песня, которую тоже не вспоминал бог знает сколько лет: "На то она
- и первая любовь, пойми, чтоб мы ее всю жизнь не забывали..." А ведь жил
же и вроде забыл.
Медленно я вышел на улицу. Солнце уже сползало к дымному горизонту, и
его краснеющий сплюснутый круг больше не слепил глаза. От недавно политого
асфальта пахло влажной пылью и бензином. Оставалось последнее дело в этом
времени и этом городе. Я остановил такси, серую 21-ю "Волгу" с красной
крышей, такую старую, что она напоминала разношенный ботинок, сел на
заднее продавленное сиденье.
- В центр, шеф, и не будем смотреть на счетчик. Хоть через
выставку...
В машине был приемник, по "Маяку" передавали мелодии, под которые мы
танцевали свои первые танцы на школьных вечерах: "Красивую мечту",
"Серебряную гитару", "Маленький цветок"... Я чуть не выругался вслух. Что
они, все сговорились, что ли?
- Куда теперь? - спросил всю дорогу молчавший таксист.
Я увидел, что машина поворачивает с улицы Горького на Манежную
площадь.
- До ЦУМа, и хватит...
На Столешниковом я вошел в подъезд нужного мне дома, поднялся на
третий этаж по широкой чугунной лестнице. На площадке было сумрачно и
тихо, сквозь витраж падали пятна разноцветного света. Вот дверь, обитая
вытертым черным дерматином. Три звонка один под другим и таблички с
фамилиями. Две нормальные среднерусские фамилии. А одна какая-то странная,
нарочитая - Дигусар. Почему не Монодрагун? Из заднего кармана я вытащил
предмет, который дала мне Ирина. Можно сказать, что он выглядел, как
дорогой и со вкусом сделанный портсигар. На рифленой золотой крышке
замысловатый вензель из мелких, как бекасиная дробь, рубинов. Поднес эту
штуку к середине двери - и нажал кнопку-защелку.
Дверь на мгновение расплылась перед глазами, словно вышла из фокуса,
и тут же вновь все стало отчетливо. Только обивка теперь была совсем
новая, стеганая ромбами и блестящая, как паюсная икра, и никаких звонков и
табличек.
Я повернул фарфоровую ручку и вошел. Удивляться мне просто надоело.
Зато впервые за этот утомительный, несколько нервный день нашлось место,
где можно было сесть, перевести дух, покурить, не чувствуя на себе чужих
глаз.
Сел в глубокое кожаное кресло, вытянул ноги и только теперь
почувствовал, как устал за сегодняшний день. Так устал, что больше не
оставалось сил ни на одно движение. Усталость происходила от какой-то
непонятной безысходности, от плутания в бесконечном лабиринте проблем,
когда за поворотом возникает другой поворот, ход оканчивается тупиком я
теряешь терпение в нескончаемом переплетении развилок и троп.
Все в эти последние дни запуталось невероятно, сплелось и
перемешалось: Ирина, иновселенцы, мои желания, намерения и сомнения,
прыжок в прошлое, военврач, встреча на Студенческой, наконец, эта квартира
и то неведомое, что меня еще ждет здесь... Слишком много для одного. Кто я
такой, в конце концов, чтобы решать, и не за себя, а за всю мировую
историю? Мне даже взводом командовать не доставляло удовольствия - я люблю
отвечать только за себя. Бросить бы все к черту, и пусть будет, как
будет... Только вот беда, ничего не бросишь и ничего не переиграешь
теперь. Как не вернешься обратно, шагнув в открытый люк..
Квартира эта, при ближайшем рассмотрении, производила странное
впечатление. В ней словно бы и не жили никогда. Обставили пять комнат
дорогой и со вкусом подобранной мебелью, словно готовили интерьер для
съемок фильма из дореволюционной жизни, навели идеальный порядок и ушли
куда-то. Все настоящее - и все неживое. Единственный след чьей-то
исчезнувшей жизни - раскрытая коробка "Северной пальмиры" на письменном
столе и два окурка в ребристой хрустальной пепельнице. Я обошел все
комнаты и коридоры, вновь вернулся в кабинет, взял из коробки папиросу,
закурил. Вполне нормальный вкус.
Сквозь толстые стены и двойные рамы снаружи не проникали уличные
шумы, от плотных портьер в комнатах стоял золотистый полумрак.
Черт знает, где меня носит...
Чтобы, наконец, разделаться со всем, я вытащил из нагрудного кармана
письмо, что уже в машине отдала мне Ирина, разорвал конверт. Почерк у нее
оказался удивительно четкий и правильный, я видел такой только в старых
прописях по чистописанию. Нормальный образованный человек, по моим
понятиям, писать так просто не может.
"Алексей, - писала она. - Я знаю, что ты мне так и не поверил и
считаешь шизофреничкой. Поэтому я не сочла нужным говорить тебе то, что
сейчас пишу. Надеюсь, теперь твои взгляды изменились в должном
направлении..." И дальше на трех страницах, в спокойном академическом тоне
она сообщала мне, что квартира, где я сейчас нахожусь, является как бы
спорным пунктом пришельцев, их операционной базой. Выключенной, как скала
в реке, из нормального течения времени. Но неизвестной причине ее прежний
обладатель пропал без вести где-то в начале 60-х годов, и квартира
застряла там же, как кабина лифта между этажами. И, разумеется, попасть в
нее из середины 80-х так же невозможно, как сесть в ушедший двадцать лет
назад поезд.
Ирина предлагала, если я хочу, остаться там, где я есть сейчас, в
роли полномочного резидента и эмиссара, то есть в такой иге, какую сама
Ирина занимает в нашем времени. Все необходимое для моей легализации в
квартире имеется. Если меня такая перспектива почему-либо не устраивает, я
могу возвращаться, как условлено, произведя определенные манипуляции с
автоматикой управления. Инструкции прилагаются. Далее Ирина вдруг сбилась
