увы, становится скорее способом программирования разных ЭВМ, чем корнем,
питающим нашу честь, гордость, уверенность в будущем...
- Но если вы думаете, что я имею какое-то отношение к тем, кто
размахивает по делу и без дела лозунгами вроде "Свободу Украине!", то
спешу отмежеваться от них. Нет, я никакой не приверженец советской власти
и коммунизма. Если откровенно, вообще мало что в этом смыслю - в местных
газетах, да и по телеку многого о вас не узнаешь, а расхожая брань давно
приелась. Но однажды я проснулся среди ночи и сказал себе: "Джон, хоть ты
и не понимаешь ни слова по-украински, но твоя прародина там, где
похоронены деды и прадеды. И ты больше не сможешь отмахиваться от нее.
Потому что она - в твоем сердце.
- Похвально. Но мы зашли слишком далеко в биографические дебри, -
прервал я своего собеседника. - Вы пока не сказали ничего о главном, ради
чего мы тут и торчим...
- Вы правы, Олег Романько... Мы действительно торчим у всех на
виду... Присядем где-нибудь в уголке. - Джон Микитюк быстро, уверенным
взглядом аборигена-завсегдатая окинул вестибюль, взял меня под локоть -
пальцы у него были стальные, я почувствовал их, хотя он и увлек меня за
собой осторожно, вежливо, чтоб я - не дай бой - не решил, что меня
волокут.
Мы очутились в дальнем углу за закрытым по причине столь позднего
времени киоском с сувенирами. Сели в мягкий, глубокий диван и провалились
почти до самого пола, даже ноги пришлось вытянуть - хорошо, что тут никто
не ходил.
- Кофе? Виски?
- Ни того, ни другого. Мне завтра чуть свет уезжать.
- Вы уезжаете? - В голосе Джона Микитюка прорвалось огорчение.
- Да, в Лейк-Плэсид, на состязания по фигурному катанию. Итак, что вы
знаете о деле Виктора Добротвора?
- Во-первых, Виктор - мой друг. - Джон Микитюк взглянул на меня,
словно проверяя, какое это произвело впечатление. Я и бровью не повел,
хотя это было для меня полной неожиданностью: мне нужны были
доказательства, а не заявления.
Убедившись, что я остался холоден, он продолжал:
- Познакомились лет пять назад в Нью-Йорке, на международном турнире.
Я еще был любителем, выступал на Олимпиаде в Монреале, правда, не слишком
удачно. Теперь - профессионал, а нам еще не разрешено встречаться в
официальных матчах. Хотя, если так и дальше пойдет, то усилиями господина
Самаранча для профессионалов вскоре откроют и Олимпийские игры. Ну, это
так... Словом, мне понравился Добротвор-боксер, и я ему об этом признался
без обиняков. Мы жили в одном отеле. Поднялись к Виктору в номер и
проболтали почти до утра.
- Это, как вы сами сказали, Джон, во-первых. Что во-вторых?
- Во-вторых вытекает из во-первых, но раз вы, Олег Романько...
Я прервал его и сказал:
- Зовите меня Олегом. Не люблю, когда повторяют без толку фамилию, о
кей?
- Хорошо, Олег, - согласился Джон. - Мне Добротвор понравился, больше
того - сегодня он нравится мне еще больше.
- Уж не после этой ли истории? - не утерпел я съязвить.
Джон Микитюк вскинул руку.
- Не торопитесь, прошу вас, с выводами. Когда узнаете, в чем тут
дело, вы не станете осуждать его, даже... даже узнав, что он, возможно,
специально, то есть сознательно взял в поездку эти лекарства.
"Так, значит, я был прав, решив, что Виктор меня жестоко обманул?" -
Лед обиды сковал сердце: так бывало со мной всегда, когда доводилось
разочаровываться в человеке, которого любил.
- Виктор - честный человек. К моему глубокому огорчению, я узнал об
этой операции слишком поздно, когда уже невозможно было предупредить
Виктора об опасности. Хотя, скажу без обиняков, не все ясно и мне самому,
но всех, кто приложил руку к этой истории, кажись, удалось вычислить...
- Джон, вы опять говорите загадками!
- Но и вы, Олег, потерпите немного, самую малость и выслушайте мои
объяснения! - Микитюк вернул должок.
- Ладно. Без спешки и факты. Голые факты.
- По рукам. Так вы и впрямь отказываетесь что-либо выпить?
- Даже кока-колу и ту не хочу.
- Кока-колу я вообще не пью, потому что в ней содержится наркотик.
Да, да, кокаин, если вам это не известно. У меня действительно пересохло в
горле. Эй! - Джон негромко, но как-то властно, уверенно окликнул официанта
в белых брюках. - "Сэвэн ап", два. - Официант чуть ли не стремглав кинулся
выполнять заказ, возвратился мигом с запотевшими баночками тонизирующего
напитка и высокими бокалами. - Еще чего нужно, Джон? - поинтересовался он
подобострастно.
- О кей! - поблагодарил Джон Микитюк, и официант неохотно попятился,
буквально пожирая глазами моего собеседника.
- Не удивляйтесь, меня здесь каждая собака знает. Чемпионы - они
всегда на виду. - Он усмехнулся, но без тщеславия, а пожалуй, даже с
грустинкой.
- Итак, к делу...
- В прошлом году в Москве, на Кубке Дружбы, к Виктору подошел
канадский боксер - имя его я пока называть не стану, поскольку не выяснил
еще до конца мотивы его поступка, а это может стать решающим фактором, - и
передал привет от меня. Маленькая деталь: я его об этом не просил...
Виктор оказал парню внимание: покатал по Москве, в Третьяковскую галерею
сводил - правда, нашему такая честь была ни к чему, он в своей жизни ни
разу не переступил порог музея. Словом, они сблизились, вы знаете, в
спортивном мире - в любительском, конечно, я ведь только в 26 лет после
победы на чемпионате мира перешел в профессионалы - люди сходятся
запросто. Когда они расставались, парень должен был попросить Виктора
привезти ему лекарство для тяжелобольной матери. У нас оно стоит очень
дорого. И это действительно так, а ему, студенту, приходится считать
каждый цент. Он указал и необходимое количество упаковок для курса
лечения... Умолчал лишь о самом важном - эфедрин в Канаде относится к
запрещенным наркотическим средствам и за провоз его можно угодить в
тюрьму.
- Конечно же, никакой больной матери у парня нет, и Виктор угодил в
самую примитивную ловушку, не так ли?
- Нет, не так. Мать действительно очень больной человек и ей позарез
нужны лекарства. Тут он был правдив, и это обстоятельство, видимо,
позволило ему изложить свою просьбу с максимальной убедительностью...
- Так где ж этот парень? Почему он не заявил, что лекарства были
предназначены ему и никому другому, что Виктор Добротвор никакой не
контрабандист наркотиками, а просто человек, взявшийся помочь другому в
беде?
- Вот в том-то и загвоздка: парень пропал в тот же вечер. Исчез,
растворился, испарился - подберите любое другое слово и вы будете правы.
Он действительно не оставил никаких следов! Всю эту подноготную мне
поведала его девушка, Мэри... Мы когда-то встречались с ней... но бокс для
меня был важнее... Так она, во всяком случае, решила. Парень оказался,
видать, покладистее и, полюбив, намеревался жениться... Но это уже
второстепенные детали...
- И никто, кроме этого парня, не может засвидетельствовать эту
историю?
- Никто. Если ее расскажу я, меня сочтут за сумасшедшего, в лучшем
случае. Виктору подобное заявление тоже не поможет. Кстати, он не поверит
и мне...
- Почему?
- Я звонил к нему, предлагал встретиться... Он бросил трубку. Когда
же я, набрав вторично номер его телефона, хотел объясниться, он вот что
сказал: "Я никого из вас видеть не желаю. С подонками не вожусь..." Вот
так я стал подонком в глазах Добротвора. Мне ничего другого не оставалось,
как встретиться с вами, Олег, и исповедаться в надежде, что вы как-нибудь
передадите мои слова Виктору.
- Не густо, и в то же время - много. По крайней мере для меня все это
очень важно. Спасибо вам, Джон...
- Возможно, мне удастся кое-что выудить в ближайшие пару дней. Но
ведь вы уезжаете...
- Я возвращусь в Монреаль на обратном пути. Буду улетать самолетом
Аэрофлота. Ровно через девять дней. У меня останется почти сутки
свободного времени...
- Как разыскать вас?
- Отель назвать не могу. Еще не знаю. Вот что, Джон, позвоните по
телефону 229-35-71, спросите Анатолия Власенко: он будет в курсе...
- А о Викторе он в курсе?
- Только то, что известно всем...
- Это меня устраивает. Прощайте, Олег. Мне доставила удовольствие
наша встреча, хотя она и носила несколько односторонний характер, -
сказал, поднявшись и крепко пожимая мне руку, рыжеволосый "брюнет" Джон
Микитюк, украинец, не говоривший на родном языке, к которому я
почувствовал искреннюю симпатию.
4
В Лейк-Плэсиде в лучах не по-декабрьски ослепительного солнца горели,
переливались мириады крупных кристаллических снежинок. Снег лежал на
крышах домов, устилал Мейн-стрит - главную улицу этой двукратной
олимпийской столицы, присыпал елочки у входа в украшенный затейливой
резьбой бело-розовый особнячок под названием "Отель "Золотая луна".
В пресс-центре вежливый служитель, оторвавшись на секунду от
созерцания зубодробительных телеподробностей схватки где-то на
нью-йоркской улице, нажал кнопку дисплея, и на экране появилась надпись:
"Олег Романько, СССР, 17-26 декабря, "Золотая луна", отдельный номер, 42
доллара, без удобств". Американец молча взглянул на меня и, увидев готовый
сорваться с моих уст вопрос, предупредил его: "Мейн-стрит, 18". И вновь
углубился в сопереживание с героями боевика: он болел, как мне показалось,
и за "красных", и за "белых".
Пресс-центр располагался не в здании колледжа, что рядом с "Овалом",
ледовым стадионом, как его называли в 1980-м, когда здесь проходила зимняя
Олимпиада, а в подтрибунном помещении крытого катка, где завтра выйдут на
старт первые соискатели наград.
Подхватив спортивную сумку и неизменную "Колибри", что объехала со
мной чуть не полмира, я выбрался по широкой бетонной лестнице из душного
тесного зальца и полной грудью вдохнул легкий, морозный, пахнущий арбузами
воздух. Не знаю, как на кого, но на меня первый снег действует как допинг:
жилы переполняются силой, сердце стучит мощно и ровно, как некогда, когда
доводилось выходить на старт, шаг выходит пружинящий, надежный. Наверное,
мне следовало бы заняться каким-нибудь зимним видом спорта, лучше,
конечно, горными лыжами, да теперь об этом жалеть поздно - моя спортивная
карьера давным-давно позади.
Я задержался у бронзовой Сони Хенни и вспомнил, как мальчишкой попал
на американский фильм (трофейный, естественно, ведь именно благодаря
победе над гитлеровской Германией в Советском Союзе увидели шедевры
мирового кино чуть ли не за четверть века) "Серенада солнечной долины",
где знаменитая, да что там - легендарная норвежская фигуристка Соня Хенни
демонстрировала свои умопомрачительные фигуры на фоне умопомрачительной
красоты местных гор, в пучках почти физически ощутимых лучей солнца, под
чарующие звуки музыки Глена Миллера. Это была потрясающая симфония любви,
где все так прекрасно и чисто, что я плакал от счастья, и в душе родилось
чувство обретенной цели, которая делала каждый день еще одним шагом к тому
прекрасному, что уготовала мне жизнь. Даже позже, став взрослым и немало
поездив по свету со сборной командой страны, я сохранил в глубине души это
чистое и звонкое, как весенняя капель, чувство.
Теперь за спиной бронзовой Хенни медленно врастал в землю старый,
обветшавший ледовый дворец, где блистала она в 1932 году. Мне показалось,
что за последние четыре года он заметно постарел и сгорбился, и ни одно
окно не светилось в нем. Грусть, непрошеная и легкая, тронула сердце, и
ком подступил к горлу...
