- Что же ты можешь сказать? - без обиняков потребовал я.
- Вы о чем, Олег Иванович?
- О суде, о наркотиках, разве не ясно?
- Почем я знаю, что вас интересует? Обычно спортивные журналисты
пекутся о нашем самочувствии и радуются победам, не так ли? Если вы о
лекарстве, так яснее не бывает. Я на суде показал: в личное пользование
вез. Могу добавить, так сказать, из первых рук новость: Международная
федерация бокса, куда обратились представители стран, участники которых
тоже представлены в моей весовой категории, разъяснила, что снадобье это в
число запрещенных федерацией допинговых средств не входит. Вопрос снят...
- Нет, Виктор, не снят! Две тысячи ампул стоимостью в десять тысяч
долларов - в личное пользование?
Добротвор и бровью не повел.
- Почему же десять? Если по рыночным расценкам, так сказать,
розничным, все пятьдесят, ни монетой меньше. Это мне сообщил один доброхот
из местных репортеров. Я ему и предложил купить товар гамузом, за полцены,
глядишь, и приработок будет поболее, чем за статейки в газете... - Виктор
явно блефовал и не скрывал этого. "Да он еще издевается надо мной!" - с
нарастающим возмущением подумал я.
- Витя, - как можно мягче сказал я, уразумев наконец, почему он так
агрессивен, - Витя, я ведь не интервью у тебя беру и не о проявлениях
"звездной болезни" собираюсь писать... Просто мне горько, невыносимо
горько становится, когда подумаю, как ты будешь глядеть людям в глаза
дома... Ведь на каждый роток не набросишь платок... Ты на виду, и тебе не
простят и малейшей оплошности... Как же так?.. Что же случилось с тобой,
Витя?
- И на старуху бывает проруха... Какой же я дурак... - вырвалось у
него.
- Ты о чем, Виктор?
Но Добротвор вмиг овладел собой. Правда, в голосе его уже не звучал
издевательски насмешливый вызов, он стал ровнее, обычнее, но створки
приоткрывшейся было раковины снова захлопнулись.
- Нет нужды беспокоиться, дело закрыто, наука, конечно, будет. Из
Москвы летел, купил лекарство для приятеля в Киеве - он астматик, без него
дня прожить не может. Как говорится: запас беды не чинит... Так я товарищу
из консульства нашего - он ко мне приезжал (Власенко был у Добротвора и
мне ни слова?!) - и сказал, такая версия и будет...
- Я ведь по-человечески, по-дружески, Виктор, а ты... Мне-то зачем
лапшу на уши вешать?..
- Так надо, Олег Иванович. - Голос его неумолимо грубел. - Извините,
мне завтра драться...
Возвратившись в гостиницу, я попросил у портье видеокассетник в
номер. Не успел снять плащ, как принесли новенький "Шарп". Я поставил
кассету, сунутую Власенко, и несколько раз просмотрел репортаж из
аэропорта. Нового выудить мне так и не удалось, но что-то смутно волновало
меня, и это непонятное волнение раздражало. Что-то было там, я это
улавливал подспудно, но что, никак понять не мог. Я проанализировал каждое
слово диктора, репортера, вновь и вновь, возвращая пленку к началу,
вглядывался в выражения лиц Добротвора, таможенника, полицейских, словно
надеялся прочесть на них скрытые, невидимые письмена. Но, увы, лица как
лица. Равнодушное, привычное к подобным открытиям чернобородое цыганское
лицо таможенника - человека и не пожилого, но и не молодого, лет 38-40,
борода придавала ему солидность. Два полицейских как близнецы: одного
почти баскетбольного роста, дюжие ребята, оба безбородые и безусые - тоже
не излучали особых эмоций. Репортер? Много ли разглядишь, когда человек
просто-таки приклеился к глазку видеокамеры?
И вдруг - стоп!
Парень-осветитель с двумя мощными лампами. Он находился на отшибе, в
самом углу кадра, и я долгое время не обращал на него внимания. Даже
толком не разглядел лицо.
Меня поразило другое: его спокойствие и заранее занятое место слева
от таможенника - свет падал на стойку, где и развернулись основные
события. Погоди... разве уже тогда, в аэропорту, не я обратил внимание на
толпу репортеров, встречавших самолет? Но отмахнулся от мысли, что в этом
есть что-то необычное, заранее подготовленное: ведь сразу прибыло две
советские спортивные делегации - боксеры и сборная по фигурному катанию, и
внимание к нам после того, как мы не поехали летом на Игры в Лос-Анджелес,
повышенное, вот и встречали во всем блеске телевизионных юпитеров.
Но тогда почему никто даже головы не повернул в сторону фигуристов -
славных юных мальчишек и девчонок, такой живописной, веселой и оживленной
толпой вываливших из чрева "боинга"? Почему все внимание, все - ты
понимаешь, _в_с_е_! - приковано к Виктору Добротвору? На Храпченко даже не
взглянули телевизионщики. Да что телевизионщики! Таможенник, выпотрошив
баул Добротвора, не спешил залазить в такую же черную сумку Храпченко, и
она сиротливо маячила на самом краешке стола. По логике вещей, поймав на
контрабанде одного советского спортсмена, нужно было тут же приняться за
другого, логично допустить, что они в сговоре, делали дело вместе?
Вот тут-то осветитель и оказался ключевой фигурой. Он стоял в
з_а_р_а_н_е_е_ выбранной точке, и свет его юпитеров падал на стол
таможенника так, чтобы оператор мог заснять мельчайшие детали, чтоб ничто
не ускользнуло от объектива!
Выходит, они знали, что Добротвор везет большую партию запрещенных
лекарств...
Значит, Виктор соврал, обманул меня, съюлил, рассчитывая, что и я
попадусь на официальной версии. И ты, Витя...
Наверное, так оно и было, но подвел тех, кто ожидал прилета
Добротвора, судья, оказавшийся человеком порядочным, мудро рассудившим,
что негоже и в без того трудные времена напряженных отношений между двумя
системами добавлять порцию масла в огонь, от него и так уже становится
слишком жарко в разных частях света - и на Востоке, и на Западе. Судья,
седоголовый сморчок, едва возвышавшийся над столом, вынес соломоново
решение, и оставалось только гадать, зачем, с какой целью Виктор Добротвор
повез в Канаду злополучный груз...
Когда зазвонил телефон, я уже забрался в прохладную чистоту широкой,
мягкой постели, готовясь расслабиться, освободиться от дурных мыслей,
уснуть сном праведника и проспать свои шесть честно заработанных часов
отдыха.
"Толя? С него станется", - пришла первая мысль.
Свет зажигать не стал: в номере и без того было светло от огромной
рекламы кислого и невкусного пива "Лэббатт", установленной на крыше
противоположного дома.
- Да!
- Я хотел бы вам сказать, зачем и кому вез Добротвор эфедрин в
Канаду! - услышал я незнакомый голос.
- Кто вы?
- Мы можем встретиться в холле через десять минут. Вам достаточно,
чтобы одеться и спуститься вниз?
- Кто вы? - выигрывая время, повторил я.
- Отвечу, когда вы будете внизу. - В трубке раздались частые
прерывистые гудки.
Я мигом оделся, галстук завязывать не стал - просто натянул на белую
рубашку пуловер, а воротничок выпустил наверх. Выходя из комнаты, взглянул
на часы - без четверти двенадцать.
В вестибюле, как обычно, шумно, накурено и многолюдно, кутерьма,
одним словом: народ поднимался из бара, расположенного в подвальном этаже,
открывались и закрывались стеклянные двери ресторана, откуда доносились
джазовые синкопы и неясный говор десятков людей. Я, признаюсь, растерялся
в этом скопище людей, но головой крутить по сторонам не стал, чтобы не
привлекать внимания. Судя по голосу, хотя телефон и искажает интонации
весьма значительно, звонивший виделся мне не старым, лет до тридцати, но,
по-видимому, заядлым курцом - очень уж типично для любителей крепких
сигарет с хрипотцой привдыхал воздух. К тому же незнакомец скорее всего
брюнет - говорил он быстро, напористо, нетерпеливо, что свойственно таким
людям.
"Впрочем, с таким же успехом он может быть и блондином", - рассмеялся
я в душе над собой, понимая, что эти дедуктивные изыски в стиле Шерлока
Холмса не больше не меньше как скрытая попытка сбить волнение, обмануть
разум, увести его в сторону, чтобы встретить незнакомца спокойно и
неторопливо.
- Две минуты наблюдаю за вами, ловко вы управляетесь со своими
эмоциями, - раздался за моей спиной голос, почему-то сразу внушивший мне
доверие, хотя он, естественно, значительно отличался от услышанного по
телефону.
Обернувшись, я расхохотался: передо мной стоял невысокий
огненно-рыжий парень в кожаной коричневой куртке и белом гольфе, с
широкими, выдававшими спортсмена плечами; его голубые глаза с удивлением
уставились на меня. По-видимому, он ожидал чего угодно, но только не
такого искреннего веселья. Он враз помрачнел, желваки на удлиненном, но
приятном лице задвигались вверх - вниз, и глаза налились густой синевой
августовской ночи.
- Извините, это я над собой. Мне пришло в голову представить вас
заочно. Реальность отличается от портрета, подсказанного моим
воображением...
- Каким же вы надеялись увидеть меня? - Парень продолжал хмуриться, в
голосе его теперь сквозило любопытство, но не обида.
- Жгучим брюнетом, любителем крепких сигарет, лет 30.
- Тут вы, как говорится, попали пальцем в небо! - воспрянул духом мой
визави. - Возраст только почти угадали - мне недавно стукнуло двадцать
восемь. Что же до остального - никогда не курил и не курю, впрочем, и не
пью. Я - боксер. Профи, профессионал по-вашему.
- Откуда вы знаете меня? - спросил я, разом прерывая "светскую
беседу". Ибо, согласитесь, когда за тридевять земель, в далекой и
малознакомой стране под названием Канада, о которой тебе достоверно
известно лишь, что она на втором месте после СССР по занимаемой территории
и что здесь пустило корни не одно поколение земляков-украинцев, разными
ветрами унесенных с родных хуторов, так вот, когда здесь вас будят среди
ночи, вытаскивают из постели и предлагают встретиться с незнакомым
человеком, невольно будешь вести себя настороженно.
- Вас зовут Олег Романько. Больше того, в книжонке, выпущенной
издательством "Смолоскип", есть ваша спортивная биография, что является
определенной гордостью для вас. В такие списки попадают лишь уважаемые и
чтимые среди украинцев люди...
- Вы украинец? - искренне удивился я.
- Разрешите представиться - Джон Микитюк. Но не переходите на
украинский язык - я его не знаю. Родители бежали, если можно так
выразиться, из-под Львова вместе с теми, кто улепетывал с немцами в сорок
четвертом. Чем они там напугали советскую власть или чем она их
настращала, не скажу: о тех далеких временах у нас в семье не принято было
теревени разводить. Но все, что касается родной земли, и по сей день
остается святым. Вы, естественно, спросите: как же так - святое, а язык
утрачен, забыт? Объяснение самое что ни на есть простое и банальное:
работая тяжко, кровью и потом добывая на чужбине каждый доллар, предки мои
задались целью дать мне более достойную жизнь. Потому-то дерзнули
сотворить из меня чистейшего англосакса и учили одному английскому. При
мне даже разговаривать на нашем родном языке себе не позволяли. Парадокс!
- Случается, - сказал я равнодушно, по-прежнему сомневаясь, как
следует себя вести с этим неведомо откуда свалившимся на меня "землячком".
То, что он не знал языка, еще ни о чем не говорило - сколько раз
доводилось сталкиваться тут, в Канаде, да и в США, и в ФРГ с украинцами,
слова произносившими по-английски. Как ни странно, это обстоятельство не
мешало им быть воинствующими националистами. Смешно, право же,
националист, не говорящий на "ридний мови". Но в наш дисплейный век язык,
