возьмет руку невесты и поднесет ее ко рту, недавно пившему вино из одной
чаши со Зденко!
- Может, все это и очень забавно, - проговорила Консуэло, - но я в
этом ровно ничего не понимаю!
- Это потому, что вы не интересуетесь историей, - возразила Амелия, -
и плохо слушали то, что я вам рассказывала о гуситах и о протестантах.
Сколько дней я надрывала голос, чтобы научно объяснить вам таинственное
поведение и нелепые религиозные обряды моего кузена! Разве не говорила я
вам, что великий раскол между гуситами и католической церковью произошел
из-за двух видов причастия? Базельский собор постановил, что давать ми-
рянам кровь Христа под видом вина - осквернение святыни (удивительное
умозаключение!), так как вкушающий, мол, его тело уже одновременно пьет
и его кровь! Понимаете?
- Мне кажется, что отцы собора сами себя хорошенько не понимали, -
сказала Консуэло. - Чтобы быть логичными, они должны были бы сказать,
что причащение вином излишне, но почему это "осквернение святыни", раз,
вкушая хлеб, пьют и кровь?
- Дело в том, что гуситы жаждали крови, а отцы собора прекрасно соз-
навали это. Они также жаждали крови этого народа, но высасывать ее хоте-
ли в виде золота. Римская церковь всегда чувствовала голод и жажду и
всегда насыщалась жизненным соком народов, трудом и потом бедняков. Бед-
няки восстали и вернули себе свою кровь и пот в виде монастырских сокро-
вищ и епископских митр. Вот вся суть распри, к которой, как я вам уже
говорила, присоединилась жажда национальной независимости и ненависть к
чужеземцам. Разногласие по поводу причастия послужило как бы знаменем
для борьбы. Рим и его священнослужители в церквах употребляли золотые
чаши с драгоценными каменьями; гуситы же, подражая бедности апостолов,
пользовались деревянными чашами, протестуя против роскоши католической
церкви. Вот почему Альберт, вбивший себе в голову стать гуситом, хотя
теперь, в сущности, все это потеряло всякий смысл и всякое значение, и
вообразивший, что знает истинное учение Яна Гуса лучше, чем знал его сам
Ян Гус, и стал придумывать всякие виды причастия, сам причащаясь на
больших дорогах со всякими язычниками, нищими и юродивыми. Ведь прича-
щаться во всякое время и со всеми было манией гуситов.
- Все это чрезвычайно странно, - ответила Консуэло, - и, по-моему,
поведение графа Альберта можно объяснить только экзальтированным патрио-
тизмом, доходящим, признаюсь, до исступления. Идея, быть может, и глубо-
ка, но формы, в которые он ее облекает, кажутся мне слишком ребяческими
для такого серьезного и образованного человека. Разве истинное причастие
не состоит скорее в том, чтобы творить милостыню? Что значат пустые, от-
жившие обряды, наверное, даже непонятные для тех, кого он заставляет
принимать в них участие?
- Что касается милостыни, Альберт раздает ее щедрою рукой, и, дай ему
только волю, от его богатства очень скоро ничего не останется. И мне, по
правде сказать, очень хотелось бы, чтоб оно растаяло в руках его нищих.
- Почему же?
- Да потому, что мой отец отказался бы тогда от мысли обогатить меня,
выдав замуж за этого бесноватого. Надо вам сказать, милая Порпорина, -
прибавила Амелия не без злого умысла, - что моя семья не отказалась еще
от этого милого плана. На днях, когда в мозгу моего кузена наступило не-
которое просветление, похожее на мимолетный луч солнца среди черных туч,
отец возобновил наступление на меня с большей настойчивостью, чем я мог-
ла от него ожидать. У нас произошла довольно крупная ссора, после кото-
рой, очевидно, решено попытаться взять меня скучным заточением, подобно
тому как крепость берут измором. Итак, если я ослабею, если изнемогу и
не выдержу натиска, мне придется выйти замуж за Альберта, и выйти против
его воли, против своей воли и вопреки желанию третьей особы, которая де-
лает вид, будто все это ей безразлично.
- Вот-вот, - ответила Консуэло, смеясь, - я ожидала этой колкости, и,
конечно, вы удостоили меня своей утренней беседой лишь для того, чтобы
высказать ее. Я принимаю ее с удовольствием, так как вижу в этой ма-
ленькой комедии, подсказанной ревностью, остаток вашей привязанности к
графу Альберту, и притом более пылкой, чем вы хотите признать.
- Нина! - решительно вскричала молодая баронесса. - Если вы так дума-
ете, вы совсем непроницательны, а если вам доставляет удовольствие это
видеть, значит, вы мало меня любите. Правда, я своевольна, быть может
горда, но откровенна. Я уже говорила вам, что предпочтение, оказываемое
вам Альбертом, восстанавливает меня, но вовсе не против вас, а против
него. Оно уязвляет мое самолюбие, но вместе с тем подает мне надежду на
исполнение моего желания. Мне бы хотелось, чтобы из-за вас он сделал ка-
кую-нибудь безумную выходку, которая развязала бы мне руки и дала воз-
можность, не щадя его более, выказать ему то отвращение, с которым я
долго боролась, но которое в конце концов почувствовала к нему уже без
всякой примеси жалости или любви.
- Дай бог, - кротко ответила Консуэло, - чтобы в вас говорила
страсть, а не правда! Это была бы очень суровая правда, и притом в устах
очень жестокого человека.
Язвительность и запальчивость, проявленные Амелией в этом разговоре,
не произвели большого впечатления на великодушное сердце Консуэло. Уже
несколько минут спустя все ее мысли снова сосредоточились на том, как
вернуть Альберта его семье, и мечта эта внесла наивную радость в ее од-
нообразную жизнь. Это было ей просто необходимо, чтобы уйти от грозившей
ей тоски - недуга, совершенно незнакомого и несвойственного ее дея-
тельной, трудолюбивой натуре, - недуга, который мог стать для нее ги-
бельным. Ведь по окончании продолжительного неинтересного урока со своей
непослушной и невнимательной ученицей ей ничего больше не оставалось,
как упражнять свой голос и изучать старых мастеров. Но и это никогда не
изменявшее ей утешение то и дело отравлялось: праздная, беспокойная Аме-
лия постоянно врывалась к ней, мешая ее занятиям своими пустыми вопроса-
ми и не идущими к делу замечаниями. Остальные члены семьи были угрюмы.
Прошло уже пять мучительных дней, а молодой граф все не появлялся, и с
каждым днем подавленность и уныние, вызванные его отсутствием, возраста-
ли.
После обеда, гуляя с Амелией по саду, Консуэло вдруг увидела по ту
сторону рва, отделявшего их от полей, Зденко. Казалось, он говорил сам с
собой и, судя по интонации, рассказывал себе какую-то историю. Консуэло
остановила спутницу и попросила ее перевести то, что говорило это стран-
ное существо.
- Как могу я переводить бессмысленные бредни, в которых нет ни малей-
шей последовательности? - пожимая плечами, ответила Амелия. - Ну хорошо,
вот что он бормотал, раз уж вам так хочется это знать: "Была однажды
большая гора, совсем белая, совсем белая, рядом с ней большая гора, сов-
сем черная, совсем черная, и рядом еще большая гора, совсем красная,
совсем красная..." Ну что, вас это очень интересует?
- Может быть, если б я могла знать продолжение. Ах! Что бы я дала,
чтобы понимать по-чешски! Я хочу научиться этому языку.
- Это не такой легкий язык, как итальянский и испанский, но вы до то-
го старательны, что, если возьметесь, наверное его одолеете. Если это
вам доставит удовольствие, я обучу вас ему.
- Вы будете просто ангелом! Но только при условии, что в роли учи-
тельницы вы проявите больше терпения, чем в роли ученицы. А что говорит
Зденко теперь?
- Сейчас говорят его горы: "Отчего, гора красная, совсем красная, за-
давила ты гору черную, совсем черную? А ты, гора белая, совсем белая,
зачем позволила раздавить гору черную, совсем черную?"
Тут Зденко запел пронзительным, разбитым голосом, но так верно и с
таким чувством, что Консуэло была растрогана до глубины души.
Песнь его была такова:
"Горы черные и горы белые, много вам надо воды с красной горы, чтобы
вымыть ваши платья;
Ваши платья, черные от преступлений и белые от праздности, ваши
платья, загрязненные ложью, ваши платья, сверкающие гордыней.
Но вот они вымыты, хорошенько вымыты, оба ваши платья, не хотевшие
переменить свой цвет. Вот они изношены, совсем изношены, ваши платья, не
хотевшие влачиться по дороге!
Вот все горы красные, совсем красные. Нужны все воды неба, все воды
неба, чтобы их вымыть".
- Что это? Импровизация или старинная народная песня? - спросила Кон-
суэло у своей подруги.
- А кто может это знать? - ответила Амелия. - Ведь Зденко - неистощи-
мый импровизатор или весьма искусный народный певец. Наши крестьяне
очень любят его пение, а его почитают за святого, воображая, что его бе-
зумие - не прирожденное несчастье, а дар небесный. Они его кормят, но-
сятся с ним; пожелай он только, он получил бы самое лучшее жилище и был
бы одет лучше всех. Все наперебой стремятся залучить его в свой дом:
ведь считается, что он приносит счастье и предвещает удачу. Небо покрыто
тучами, но стоит показаться Зденко, и все с облегченным вздохом повторя-
ют: "Ничего! Града не будет!" Выдастся плохой урожай, - просят Зденко
спеть; и так как в своих песнях он всегда сулит годы плодородия и изоби-
лия, то все утешаются, ожидая лучшего будущего. Но жить Зденко ни у кого
не хочет. Его натура бродяги влечет его в чащу лесов. Так и неизвестно,
где проводит он ночи, где укрывается от холода и гроз. Ни разу за десять
лет никто не видел, чтобы он вошел под чей-либо кров, кроме замка Вели-
канов; он утверждает, что во всех домах округи - его предки и что ему
запрещено показываться им на глаза. Альберта же он провожает вплоть до
его комнаты; он предан и покорен ему, как его пес Цинабр. Альберт -
единственный человек, которому подчиняется эта дикая, независимая нату-
ра; он может одним словом прекратить неистощимую веселость, вечные пес-
ни, неумолчную болтовню Зденко. Говорят, когда-то у Зденко был прекрас-
ный голос, но он надорвал его своей болтовней, пением и смехом. Годами
он не старше Альберта, а ведь по виду ему лет пятьдесят. Они были това-
рищами детства; тогда Зденко был только наполовину сумасшедшим. Он из
старинного рода; один из его предков даже играл видную роль в войне гу-
ситов. Так как в юности у Зденко была хорошая память и вообще неплохие
способности, родители, ввиду его слабого здоровья, решили сделать из не-
го монаха. Долго видели его в одежде послушника какого-то нищенствующего
ордена. Но подчинить его монастырским правилам так и не смогли: когда,
бывало, его вместе с одним из монахов посылали в объезд для сбора по-
жертвований, а с ним осла, нагруженного дарами правоверных, он вдруг
бросал и суму, и осла, и монаха и надолго пропадал в лесах. Когда
Альберт отправился путешествовать, Зденко впал в полное отчаяние, скинул
рясу, убежал из монастыря и сделался настоящим бродягой. Меланхолия его
малопомалу рассеялась, но проблески рассудка, порой мерцавшие среди его
странностей, окончательно исчезли. Речь его сделалась бессвязной, он
стал проявлять непонятные причуды - словом, окончательно сошел с ума. Но
так как он всегда трезв, пристоен и безобиден, то его можно считать ско-
рее идиотом, чем сумасшедшим. Наши крестьяне зовут его не иначе как
"юродивый".
- Все, что вы рассказали об этом несчастном человеке, внушает мне
симпатию к нему, - проговорила Консуэло. - Мне хотелось бы с ним побесе-
довать. Говорит ли он хоть немного по-немецки?
- Он понимает этот язык и даже немного говорит на нем, но, как все
богемские крестьяне, ненавидит его. К тому же, вы сами видите, он так
погружен в свои мечтания, что вряд ли ответит, если вы его о чем-нибудь
спросите.
- Попробуйте тогда заговорить с ним на его родном языке и привлечь
его внимание, - сказала Консуэло.
Амелия окликнула Зденко несколько раз, спросила его по-чешски, как
