мых, а оно уже сомнительно для историка, но тридцатью годами позже орден
иллюминатов вновь облекается в те же неведомые толпе формы и, черпая си-
лы как в изобретательном гении своих наставников, так и в преданиях тай-
ных обществ мистической Германии, он ужасает мир самым грозным и самым
искусным из всех заговоров политических и религиозных. На мгновение этот
орден пошатнул троны всех королевских династий, а потом, в свою очередь,
рухнул, оставив в наследство французской революции передавшийся, как
электрический ток, высокий энтузиазм, пылкую веру и грозный фанатизм. За
полвека до этих отмеченных судьбой дней, в те времена, когда галантное
царствование Людовика XV, философский деспотизм Фридриха II, скептичес-
кое и насмешливое владычество Вольтера, честолюбивая дипломатия Ма-
рии-Терезии и еретическая терпимость Ганганелли, - в те времена, когда
все это, казалось, надолго возвещало миру одряхление, соперничество, ха-
ос и разложение, французская революция уже бродила, как вино, во мраке и
созревала под землей. Она вынашивалась в умах верящих до фанатизма людей
как мечта о всемирной революции, и, пока разврат, лицемерие или неверие
царили на земле, высокая вера, великолепное проникновение в будущее,
проекты переустройства мира, столь же глубокие и, быть может, более
обоснованные научно, чем наш фурьеризм и наш нынешний сенсимонизм, помо-
гали отдельным группам людей необыкновенных создавать в своем воображе-
нии представление о будущем обществе, диаметрально противоположном тому
обществу, чьи действия до сих пор скрывает и замалчивает история.
Подобный контраст является одной из поразительнейших черт восемнадца-
того века, который до того насыщен идеями и напряженной работой ума во
всех областях, что философы и историки наших дней еще не могут сделать
ясные и полезные обобщения. Дело в том, что в нем есть уйма противоречи-
вых документов и непонятых фактов, с первого взгляда неуловимых, есть
множество источников, замутненных сутолокой века, источников, которые бы
следовало терпеливо расчистить, чтобы добраться до надежной сути. Многие
усердные труженики остались неизвестными и унесли в могилу тайну своей
миссии - ведь столько славных подвигов поглощало тогда внимание совре-
менников, столько блестящих работ и поныне привлекают внимание исследо-
вателей прошлого! Однако понемногу свет возникнет из этого хаоса, и если
наш век сможет когда-нибудь понять собственную сущность, он поймет также
и смысл жизни своего отца - восемнадцатого века, смысл этой огромной ша-
рады, этого блестящего логогрифа, где уживалось столько противоположнос-
тей: подлость и величие, знание и невежество, варварство и цивилизация,
ясность мысли и заблуждения, положительность и склонность к поэтическим
восторгам, неверие и вера, мудрый педантизм и легкомысленная насмешли-
вость, суеверие и горделивый разум. Он поймет это столетие, видевшее
владычество госпожи де Ментенон и госпожи де Помпадур, Петра Великого и
Екатерины II, Марии-Терезии и Дюбарри, Вольтера и Сведенборга, Канта и
Месмера, Жан-Жака Руссо и кардинала Дюбуа, Шрепфера и Дидро, Фенелона и
Лоу, Цинцендорфа и Лейбница, Фридриха II и Робеспьера, Людовика XIV и
Филиппа Эгалите, Марии-Антуанетты и Шарлотты Корде, Вейсгаупта, Бабефа и
Наполеона... Страшную лабораторию, где в тигель было брошено такое мно-
жество разнородных элементов, что в своем чудовищном кипении они изверг-
ли из себя клубы дыма, и мы до сих пор бродим впотьмах, окутанные туман-
ными образами.
Ни Консуэло, ни Альберт, ни даже вожди Невидимых и их адепты не могли
ясно видеть свой век - тот век, в лоне которого все они горели желанием
и надеждой взять его приступом и переродить. Все они верили, что вступа-
ют в преддверие евангельской республики, подобно тому как ученики Иисуса
верили, что вступают в преддверие царства божья на земле, как табориты
Чехии верили, что вступают в преддверие рая, как позже французский Кон-
вент верил, что находится на пороге победоносного распространения своих
идей на всем земном шаре. Однако без этой безрассудной веры не было бы и
настоящей преданности, а без этих великих безумств не было бы и великих
результатов. Что сталось бы с представлением о человеческом братстве без
утопии божественного мечтателя Иисуса? Разве смогли бы мы оставаться
французами, если б не заразились восторженными видениями Жанны д'Арк?
Удалось ли бы нам завоевать первоначальные элементы равенства без благо-
родных химер восемнадцатого столетия? А та таинственная революция, о ко-
торой мечтали разные секты прошлого, каждая для своего времени (неведо-
мые конспираторы минувшего века смутно предвидели ее за пятьдесят лет до
ее прихода, представляя эрой политического и религиозного обновления), -
эта революция принесла с собой такие внезапные бури и потерпела крах так
внезапно, что ни Вольтер, ни другие трезвые философские умы, его совре-
менники, ни сам Фридрих II, великий выразитель логической и холодной
мысли, не могли этого предусмотреть. Все - и самые пылкие и самые благо-
разумные - не могли провидеть будущее. Жан-Жак Руссо отказался бы от
своего произведения, если бы Гора привиделась ему с гильотиной на ее
вершине. Альберт Рудольштадт немедленно превратился бы снова в страдаю-
щего летаргией безумца пещеры Шрекенштейна, если бы мог вообразить эти
кровавые победы, деспотизм Наполеона и реставрацию старого порядка, соп-
ровождаемого господством самых низменных материальных интересов: ведь
он, Альберт, верил в то, что помогает делу немедленного и навечного раз-
рушения эшафотов и тюрем, казарм и монастырей, меняльных лавок и крепос-
тей!
Они мечтали, эти благородные юноши, и всеми силами души старались
претворить в жизнь свои мечты. Они были такими же детьми своего века,
как ловкие политиканы и мудрые философы - их современники. Они так же
дурно или так же хорошо, как те, другие, видели абсолютную истину буду-
щего - эту великую незнакомку, которую каждый из нас представляет себе
по-своему и которая обманывает всех нас, но все-таки подтверждает нашу
правоту в тот момент, когда является нашим сыновьям, облаченная в расц-
веченную тысячью красок императорскую тогу, сшитую из лоскутков, некогда
приготовленных каждым из нас. К счастью, каждое столетие видит будущее
все более величественным, ибо каждое столетие создает все больше труже-
ников, способствующих его торжеству. Что до людей, которые хотели бы ра-
зорвать его пурпурные одежды и окутать вечным трауром, они бессильны,
ибо не понимают его. Рабы существующей действительности, они не знают,
что у бессмертия нет возраста и что тот, кто не представляет себе его
"завтра", не видит и его "сегодня".
Минута, когда глаза Консуэло наконец с восхищением взглянули в глаза
Альберта, была для него минутой наивысшего счастья. Помолодевший, поздо-
ровевший, он был прекрасен в своем опьянении и ощущал в себе такую могу-
чую веру, которая могла бы сдвинуть горы, но сейчас он нес лишь груз
собственного рассудка, отуманенного страстью. Словно Галатея, вылеплен-
ная скульптором - любимцем богов, Консуэло наконец-то стояла перед ним,
пробуждаясь к любви, к жизни. Безмолвная, сосредоточенная, с лицом, оза-
ренным каким-то небесным ореолом, она впервые была так удивительно, так
неоспоримо прекрасна, ибо впервые жила настоящей, полнокровной жизнью.
Благородное чело светилось ясностью, а большие глаза были влажны от ду-
ховного наслаждения, по сравнению с которым чувственное опьянение кажет-
ся лишь бледным его отблеском. И красота Консуэло была так совершенна
именно потому, что она не сознавала ее, не думала о ней, не понимала са-
ма, что происходит в ее сердце. Для нее существовал один Альберт, или,
вернее, она существовала теперь лишь в нем одном, и он один казался ей
достойным безграничного восхищения и безмерного уважения. А сам Альберт,
любуясь ею, тоже преобразился и был озарен каким-то неземным сиянием.
Правда, его взгляд еще таил в себе торжественное величие пережитых бла-
городных страданий, но минувшие невзгоды не оставили на его лице ни ма-
лейшего следа физической боли. На лице его отражалось безмятежное спо-
койствие возрожденного к жизни мученика, который видит, как земля, обаг-
ренная его кровью, уходит у него из-под ног, а разверстое небо сулит
бесконечные награды. Никогда еще, даже в дни расцвета античного или
христианского искусства, ни один вдохновенный художник не создавал более
благородного образа героя или мученика.
Все Невидимые также замерли от восхищения и, образовав круг, преис-
полненные великодушной радости, молча созерцали прекрасную чету, столь
чистую перед лицом бога и столь целомудренно счастливую среди людей. За-
тем двадцать сильных мужских голосов запели хором могучий и безыс-
кусственный гимн, напоминавший античный: "О Гименей! О Гименей!" Музыка
принадлежала Порпоре, которому послали слова и поручили сочинить эпита-
ламу для некоего славного союза, причем щедро вознаградили, не указав,
от кого исходит этот дар. Подобно Моцарту, написавшему накануне смерти
самое вдохновенное свое произведение, "Реквием", заказанный ему та-
инственным незнакомцем, старый Порпора обрел весь гений молодости, когда
сочинял свадебный гимн, поэтическая загадка которого возбудила его вооб-
ражение. Консуэло с первых же тактов узнала манеру своего дорогого учи-
теля и, с трудом оторвав взгляд от любимого, повернулась к певцам, ища
приемного отца, но здесь присутствовала только его душа. Среди достойных
исполнителей его музыки Консуэло узнала многих друзей. Здесь были: Фрид-
рих Тренк, Порпорино, молодой Бенда, граф Головкин, Шубарт, шевалье
д'Эон - она познакомилась с ним еще в Берлине и, так же как вся Европа,
никак не могла понять, к какому он принадлежал полу, - граф де Сен-Жер-
мен, муж певицы Барберини канцлер Коччеи, содержатель кабинета для чте-
ния Николаи, Готлиб, чей красивый голос выделялся среди всех остальных,
и, наконец, Маркус, которого она узнала по выразительному знаку Ванды и
еще ранее - благодаря инстинктивной симпатии, какую вызывал в ней ее
покровитель и названый отец. Все Невидимые сняли и перекинули через пле-
чо свои зловещие черные плащи, и теперь их ярко-красные с белым наряды,
изящные и простые, украшенные золотой цепью с отличительными знаками ор-
дена, придавали группе праздничный вид. Маски висели у каждого на за-
пястье, готовые тут же закрыть лицо хозяина по малейшему сигналу кара-
ульного, стоявшего в дозоре на крыше здания.
Оратор - тот, кто служил посредником между наставниками Невидимых и
адептами, также снял маску и подошел поздравить счастливых супругов. Это
был герцог***, тот самый богатый вельможа, который отдал свое состояние,
ум и пылкое рвение делу Невидимых. Он являлся председателем сегодняшнего
сборища, и это в его замке давно уже нашли пристанище Ванда и Альберт,
спрятанные, разумеется, от глаз всех непосвященных. Его замок являлся
также главным центром всей работы судилища ордена, хотя существовали и
другие резиденции. Правда, многочисленные сборища происходили здесь за
редкими исключениями лишь один раз в год, в течение нескольких летних
дней. Посвященный во все тайны наставников, герцог защищал их интересы и
действовал вместе с ними. Никогда не выдавая их инкогнито и принимая на
себя одного весь связанный с этим риск, он был их посредником в сношени-
ях с другими членами общества.
Когда новобрачные обменялись со своими братьями ласковыми и радостны-
ми приветствиями, каждый занял свое место, и герцог, вновь превративший-
ся в брата-оратора, обратился к увенчанной цветами супружеской чете,
стоявшей на коленях перед алтарем, со следующей речью:
- Дорогие и возлюбленные дети, именем истинного бога, всемогущего,
вселюбящего и всеведущего, именем трех добродетелей, которые в душе че-
ловека являются отражением божественного начала - трудолюбия, милосердия
