случилось с ней какого-нибудь несчастья. А надо сказать, что
если вы связались с таким загадочным и мудреным человеком, как
Фауст, до беды, равно как и до Ада, рукой подать. Всякий раз,
когда служанка открывала низкую дверь кабинета, она
вздрагивала и, отступив на шаг, поспешно крестилась, заметив
на полу старательно вычерченную мелом пентаграмму - каждое
утро она тщательно стирала ее, а на следующий день рисунок
появлялся снова. Углы пентаграммы были испещрены арабскими
письменами; среди изящных букв и цифр порой попадались
странные знаки, которые не смогли бы разгадать даже масоны.
В рабочем кабинете, так же как и в остальных комнатах,
было мало мебели; каждая вещь годами стояла на отведенном ей
месте, не сдвигаясь ни на дюйм. В углу помещался перегонный
куб. В маленьком камине горел уголь - Фауст топил очаг днем и
ночью, летом и зимой, ибо все время страдал от озноба. В
комнате было высокое готическое окно, но плотные шторы как
правило были низко опущены, и дневной свет почти не проникал в
комнату - глаза Фауста привыкли к полумраку, к неяркому,
мерцающему свету очага и золотистым огонькам свечей,- около
дюжины длинных восковых свечек сутки напролет оплывали в
оловянных подсвечниках. Это были высокие белые свечи -
роскошь, по тем временам недоступная большинству краковчан.
Несколько состоятельных горожан снабжали Фауста этими
прекрасными ароматизированными свечами - в их белый воск были
добавлены мирра и травяные бальзамы, а также редкостные и
баснословно дорогие растительные эссенции, извлеченные из
самых прекрасных и душистых весенних цветов. Их благоухание
порой заглушало удушливые запахи паров ртути и других
металлов, смешанные с едкой вонью разнообразных специй
дьявольской кухни алхимика, наполнявшей рабочий кабинет.
Фауст мерил шагами свой рабочий кабинет - десять шагов в
одну сторону, к стене, на которой висел портрет Агриппы, и
десять шагов в другую, к комоду, где стоял мраморный бюст
Виргилия. Шелковая серая мантия, какие обычно носили
преподаватели университета, путалась меж тощих, длинных ног
Фауста; огоньки свечей трепетали от легкого дуновения воздуха,
когда он проходил мимо. Фауст разговаривал сам с собой - он
уже давно приобрел эту привычку, характерную для замкнутых и
одиноких людей, особенно для ученых.
- Просвещенье! Мудрость! Знание! Музыка небесных сфер!
Проникновение во все тайны бытия - от глубин самых далеких
морей до высочайших горных вершин! Возможность с уверенностью
сказать, что кушает на завтрак китайский император и что
шепчет своей любовнице король франков во тьме бесконечной
ночи, во мраке Ада! Прекрасно! Но лично для _меня_ какая от
этого польза?
Казалось, слепые глаза мраморного бюста пристально следят
за каждым движением ученого, расхаживающего взад-вперед по
комнате; возможно, легкое трепетанье пламени свечей и чуть
колышущиеся тени были причиной того, что каменное лицо ожило,
брови слегка приподнялись, а бескровные, тонкие губы римлянина
приоткрылись от удивления: сегодняшняя лекция была совсем не
похожа на предыдущие речи, которые старому магу приходилось
терпеливо выслушивать от доктора Фауста.
- О, да,- продолжал Фауст,- я знаю все это, и даже кое-
что сверх того,- он рассмеялся не без сарказма.- Я могу
уловить гармонию божественных сфер, о которых знал Пифагор. Я
вычислил координаты той самой неподвижной точки, о которой
говорил Архимед, похваляясь, что сможет перевернуть земной
шар. Я знаю, что с помощью могучих сверхъестественных сил,
повинующихся лишь посвященным, я сам могу стать рычагом,
переворачивающим землю. Всю свою жизнь я провел над книгами,
изучая тайные науки. И к чему же в конце концов меня привели
бессонные ночи, бесконечные часы, проведенные над творениями
известнейших мастеров древности, великих магов? То, что
написано в этих книгах, суть пустая болтовня о
сверхъестественном или нелепые выдумки и заблуждения. В конце
концов я обнаружил, что, несмотря на все свои знания, я не
могу избавиться даже от простого расстройства желудка или от
лихорадки, которая мучает меня по утрам. Любой деревенский
пастух, валяющийся со своей подружкой в стогу сена, во сто
крат счастливей меня, ибо уж он-то не страдает от диспепсии и,
конечно, не портит себе кровь, пытаясь разгадать неразрешимые
загадки. О, да, я снискал себе славу среди почтенных горожан и
среди тех, которые именуют себя мудрецами. Имя мое известно не
только на моей родине, но и за ее пределами. Чешский король
увенчал мое чело золотым венком, провозгласив меня одним из
величайших людей эпохи. Король французский, этот блистательный
щеголь с венцом Хлодвига на гордых кудрях, заискивал предо
мной, добиваясь моей благосклонности. Однако, к чему все эти
почести? Они не могут разогнать мою хандру и излечить болезни.
Чего я достиг, стремясь охватить необъятную сферу знаний своим
земным, а следовательно, ограниченным, умом? И зачем нужны мне
мои знания, если все чаще по утрам меня мучает озноб, черты
лица заостряются, а жизненные силы покидают мое тело, которое
- увы! - в назначенный срок предадут земле?
За дверью раздался шум. Фауст, увлеченный спором с самим
собой, не обратил на это никакого внимания.
- Эта безумная погоня за знаниями хороша, когда тебе нет
еще тридцати и о смертном своем уделе ты имеешь лишь самые
общие представления. В юности я грезил о нераскрытых тайнах. Я
мечтал постичь высшую, божественную премудрость, известную
лишь гордым духам и ангелам, чтобы утолить ею ненасытный голод
своего сердца. Немало воды утекло с тех пор, и в волосах у
меня прибавилась не одна седая прядь. И что я вижу,
оглядываясь на свой долгий, нелегкий путь? Я стою у того
самого порога, с которого сошел, и все та же старая исхоженная
дорога виднеется сквозь туман, хотя башмаки мои изрядно
стоптались. Все тот же сердечный голод мучает меня - он не
утолен, но, напротив, возрос тысячекратно.
И что за радость получаю я, гоняясь за призраком, за
ускользающей тенью Истины? Увы, рассуждая здраво, я говорю:
чего бы только не отдал я за то, чтобы вновь обрести здоровый
цвет лица, молодую силу и бодрость духа! Я сижу в своей
каморке и питаюсь жидкой овсяной кашей - единственной пищей,
которую принимает мой испорченный желудок,- в то время как
жизнь кипит за окнами моей мрачной кельи; купцы и
ремесленники, горожане и сельский люд - все очертя голову
бросаются в ее безумный вихрь, и каждый спешит взять от нее
как можно больше! И что мне делать с мертвым грузом моих
знаний, которые я накопил за десятилетия упорного труда, роясь
в древних рукописях, словно жук в навозной куче? Неужели я
потратил свои лучшие годы на то, чтобы в конце концов заменить
собою огромный книжный шкаф с пыльными фолиантами? И это моя
конечная цель? И это все, чего я достиг? Если цена пустого,
вздорного старого хлама - моя жизнь, то до чего же убогим и
жалким должно показаться мое существование тому, кто посмотрит
на него со стороны! Не лучше ли сразу покончить с собой? Вот
этим тонким и острым кинжалом...
И Фауст взял в руки изящный стилет - подарок друга,
ученика великого Николя Фламеля, ныне покоящегося на парижском
кладбище при церкви Сен-Жак-ля-Бушери. Поднеся кинжал поближе
к огню, он долго любовался игрой света на холодной и ясной
стали. Пристально глядя на клинок, он задумчиво произнес:
- Неужели напрасно проникал я в тайны кальцинирования и
сублимации, конденсации и кристаллизации? Что толку в
мастерстве, если мое внутреннее "я", Фауст гомункулус,
бессмертный дух, заключенный в бренную земную оболочку,
томится и страдает, скорбя о своем жалком жребии? Что пользы в
мудрости, если твой разум, жаждущий просветления, обречен
вечно блуждать во тьме, подобно кораблю без руля и без ветрил,
плывущему неизвестно куда по воле ветра и волн? Может быть,
лучше прервать этот тяжелый и мрачный сон одним ударом?
Вонзить лезвие в живот и резко рвануть кинжал вверх, чтобы
распороть тело до самой груди... Так поступали жители
чудесного восточного острова, о котором я грезил,-
величественные, гордые мужи в пышных и ярких одеяниях...
Вертя стилет в руках, он не спускал глаз с блестящего
клинка. Пламя свечей трепетало, и тени плясали на стенах. В
этой живой игре света и теней лицо мраморного бюста казалось
строгим и осуждающим - древний мудрец явно не одобрял того,
что услыхал сейчас от своего младшего коллеги. Стояла глубокая
тишина, нарушаемая лишь еле слышным потрескиванием свечек. И в
этой тишине вдруг громко и отчетливо раздался звук,
прилетевший откуда-то издалека. Звон церковных колоколов.
Фауст вздрогнул, словно внезапно пробудившись от глубокой
дремы. Он вспомнил, что сегодня воскресенье, праздник Пасхи.
Его мрачные мысли развеялись столь же быстро, как и
возникли. Он подошел к окну и приподнял тяжелые занавеси.
- Видно, я надышался парами ртути,- сказал он вслух,
обращаясь к самому себе.- Нужно соблюдать осторожность, ведь
Великое Дело таит в себе двоякую опасность для исследователя:
с одной стороны, всегда возможна неудача, с другой - слишком
быстрый успех нередко влечет за собой головокружение. Мне же
лучше бы сейчас выйти на свежий воздух - благо утро теплое и
солнечное, и молодая трава уже поднялась на лужайках - да
выпить кружку пива в ближайшей таверне. Я чувствую, что мой
желудок примет даже пару жареных колбасок, которые обычно
подают к пиву... Да, несомненно, пары металлов из перегонного
куба вступили в сложное взаимодействие с флюидами моего мозга,
породив столь странные фантазии... Прочь! Немедленно вон из
комнаты, чтобы рассеять их.
С этими словами Фауст накинул на плечи свой плащ,
подбитый мехом горностая, и, проверив, на месте ли его
бумажник, направился ко входной двери - двери в ту бурлящую,
кипучую жизнь, про которую ученый доктор Фауст только что
говорил в своей пространной речи. Эта жизнь уже приготовила
ему много разных чудес и неожиданностей, которые даже столь
искушенный в тайных науках алхимик не мог предугадать.
3
Колокола всех краковских церквей звонили свое "Te
Deum"<<2>>. Фауст шел по Малой улице Казимира прочь от
Флориановой Заставы, направляясь к широкой рыночной площади.
Прислушиваясь к дружному хору колоколов, каждый из которых
имел свой неповторимый тембр, он различал их на слух: колокол
женского монастыря На-Могиле пел нежным, ангельским голоском;
у Св. Венцеслава был чистый серебряный тенор, у Св. Станислава
- звучный раскатистый баритон, а у Собора Богоматери - низкий
и густой рокочущий бас, резко выделяющийся из общего
многоголосья.
Было великолепное, ясное весеннее утро. Казалось, лучи
солнца проникали в каждую щель, в каждый узкий и темный
переулок Старого Города, покрывая позолотой высокие крыши и
остроконечные готические шпили. По небу плыли легкие кучевые
облака - точь-в-точь такие, на которых художники прошлых
времен часто изображали херувимов и другие аллегорические
фигуры. Столь прекрасная погода могла поднять настроение даже
самому мрачному из алхимиков, и у почтенного доктора
разгладились морщинки между бровей. Он выбрал самый короткий
путь до рыночной площади, свернув в кривой и узкий зловонный
переулок, прозванный Тропой Дьявола. Тесно прижавшиеся друг к
другу дома напоминали пузатых толстяков - каждый стремился
раскинуться попросторнее, вылезая на узкую мостовую. Два
