Я же тебе сказал: уже утро.
- Может, и утро. В этом мешке окон нет. А если утро, так что?
- Утро, Жданов, это такое время, когда человеку приходится выбирать.
- Вот я себе и выбрал, - Жданов обвел рукой темную убогую конуру с
обмазанными известкой стенами.
- Жданов, думаешь, я не знаю, почему ты с этой компанией увязался?
- Хорошо тебе - знаешь. Мне бы про себя знать. А то только одно и
знаю: как был дурак, так дураком и помру.
- Нет, Жданов, ты не дурак. Дурак так про себя не думает. И потом -
это же все слова. Дураком ты себя не считаешь, их считаешь, меня, а себя -
нет. И насчет помру. Для тебя ж это - так, фигура речи. Ты ж ведь не
собираешься помирать. Всех думаешь пережить, на всех похоронах покойникам
рожи строить.
Кишкан стоял на пороге - без лица, просто вырезанная из черного
картона фигура, которая не пропускает свет.
- Я знаю, чего ты хочешь - ты хочешь всем отомстить. Ей, им -
каждому, но главное - ей. И все у тебя наверняка - тонкий расчет, так
сказать.
- Похоронить, отомстить... Кишкан, а не слишком ли большого злодея ты
хочешь из меня сделать? Тебя послушать, так твой Влад-Дракула по сравнению
со мной прямо святой Франциск. И вообще, то, что ты мне сейчас говоришь, -
просто бессмысленные, ничего не значащие слова. Все только и делают, что
говорят бессмысленные, ничего не значащие слова. Я сам всю жизнь говорю
бессмысленные, ничего не значащие слова.
- Ты других слов не слушаешь.
- Других нет, все пустота и бессмыслица.
- Вот-вот, уже близко. Пустота и бессмыслица. А нищие - это кто?
- Какие нищие?
- Нищие, побирушки. Которые все чего-то хотят. У которых вечно вот
здесь гложет. - Рука из траурного картона переломилась надвое, угол локтя
отошел в сторону, и невидимая на черном ладонь пропала где-то на черноте
слева под черным скосом плеча.
- Я тебя понял, Кишкан. Тот счастливый, у кого нет никаких желаний,
да? Мысль старая и не твоя. И такая же бессмысленная, как все остальное.
- Твои попутчики так не думают - несчастные люди, правда? Помнишь,
что ты мне про Анну Павловну говорил там на поляне, на пне?
- Не помню, врал чего-нибудь как всегда. Ей, между прочим, тоже в рай
дорога не светит.
- Ты ж тогда на поляне думал, что я, кроме как поминать имя Аллаха
всуе, и слов-то других не знаю. А говорил ты вот что. Как у нее между ног
чесалось, ты говорил, - так она тебя домогалась. А ты все ждал, чтобы она
сама под тебя легла, нарочно неприступную крепость изображал, нарочно про
супружескую верность все уши ей прогудел - изменять грех, святое писание в
пример приводил, а сам, как увидишь ее колено, так каждый раз трусы потом
приходилось отстирывать. Говорил ведь, говорил? Что она пьет из других их
любовь, говорил, и когда ничего в них больше не остается, кроме сморщенной
пустой оболочки, выбрасывает и ищет новых. Паучиха - так ты ее называл. А
еще меня с ней предлагал познакомить, цену даже назначил - что, и про это
врал?
- Давай, Кишкан, говори. Ты еще не все про меня рассказал. Как я
писался до шести лет по ночам - про это скажи, не забудь; как деньги украл
у матери из копилки, чтобы одна знакомая школьница аборт себе могла
сделать. Давай, Кишкан, у тебя хорошо получается. В пасторы бы тебе, а не
в эти, как его, гостогоны. Ты же евнух, Кишкан, сам ничего не можешь,
только слюну пускать. Это же не ты, это зависть твоя в тебе говорит. Что,
не так?
- Ну понесло, обиделся. Жданов, я же тебя ни в чем не обвиняю. Просто
зашел сказать, что уже утро, вставать пора. Дверь я не закрываю, туалет -
налево по коридору, последняя дверь. Воду только осторожно спускай -
цепочка может порваться. Ну все, вроде. На обед тебя позовут.
Жданов чесался. Чем яростней ногти его скребли усталую, давно не
мытую кожу, тем злее делался зуд и чернее мысли.
Он стянул с себя Кишкановы шаровары, смял и забросил в угол. Ноги
были все в бороздах от расчесов, желваки вен чуть не лопались, кровь
болела.
"Нищий. - Он прошлепал босиком к двери. - Увидела б меня сейчас
Анна".
Коридор был короткий, шагов на двадцать. Лампа в проволочном чехле
висела над головой - бледный полудохлый светляк, намертво запутавшийся в
паутине.
Он прошел в коридор, остановился у первой двери, толкнул ее и
заглянул внутрь. Что-то вроде кладовки. Пыль, вонь. Какая-то дрянь на
полках. От дальней стены у пола, от мутных, свалявшихся клубков темноты до
слуха долетел шорох и мягкие неразборчивые перебеги в пыли.
- Эй! - крикнул Жданов.
Звуки стихли. Медленный коридорный свет потихоньку затекал за порог,
тишина молчала, нестерпимо начал одолевать зуд. Уже ни о чем не думая,
только бы успокоить кожу, сосредоточенно, как заведенный он принялся
скоблить себя пальцами, кровь вперемешку с грязью больно набивалась под
ногти, легче не становилось.
- Что, дядя, чешется? - Жданов вздрогнул, услышав бледный голос из
глубины. Свет уже расползся плоской электрической лужей, достигнув
нешироких пределов мира, на пороге которого мучился от чесотки Жданов. На
краю светового пятна у дальней стены под полками сидело на корточках
маленькое угловатое существо из плоти. Ребенок. Мальчик, судя по медному
перебою в голосе.
- Я, когда сильно чешется, серу от сосны потолку, на нее поплюю и
мажусь. Еще...
- Ты что здесь делаешь? Ты кто?
- Еще волчец помогает.
- Какой волчец? Погоди, мальчик, ты чей?
Жданов переступил порог. Босые ноги утонули в пыли. Он хотел подойти
к мальчику, но детский голос сказал:
- Эй, дядя, сюда нельзя. Здесь я живу, а не ты.
Жданову стало смешно, он даже про зуд забыл.
- Прописан, значит? Хорошо тебе, жилплощадь имеешь. Один живешь?
- А ты что, не один?
- Я? - Смешливость его как рукой сняло. - Паренек, послушай, я тут
человек новый, недавно сюда приехал, ты мне лучше скажи: может, тебя
обижает кто? Взаперти держат? Скажи - я помогу. У тебя родители есть?
Зовут-то хоть тебя как?
- Покурить дай.
- Слушай, - Жданов начинал злиться, - нет у меня покурить. Не курю я,
и тебе не советую.
- Ну и иди, мне некогда. - У мальчика на коленях уже лежит раскрытая
книга. Он слюнявит огрызок карандаша и старательно мажет грифелем по
странице.
Жданов молча смотрел, как бережен его карандаш, как беспокойно липнет
к губе комок языка...
Дрожь началась из сердца. По нервам, по ломким трубкам артерий она
выстрелила по памяти, большой белый шар разорвался в его мозгу, он
вспомнил: была книга, были точки, буквы, слова - пустой звук, ни эха, все
белое, без следа, пустое снежное поле, зевота, смерзшиеся от скуки глаза.
Палец сонно перелистывает страницу. И вдруг - где кончается снежный берег
- огонь, обвал. Глаз горит, зрачок на полмира. В нем сад, дерево, женщина,
тело женщины, стыдно, надо бежать, убежать, куда-нибудь, а куда? двор?
улица? спуск за Английским мостом? надо, чтобы никто не увидел, стыдно,
надо, чтобы поменьше света, кладовка? тише! запереться, замок не работает,
вставить в дверь швабру, если увидят - умрешь.
Он целует сточенный карандаш, он дает свои губы ей, грифель тянется к
ее телу и, не дойдя, плавится от стыда, прячется в мелких завитках
листьев. Дерево обвивает змея. Он раскрашивает змею в зеленый, чтобы
спрятать ее в листве, чтобы она не видела белых точек стыда, вспыхивающих
в его зрачках...
Слева должны быть старые лыжи.
Он не хочет туда смотреть, он знает, что там увидит. Он делает шаг в
коридор и, уже закрывая дверь, замечает, как рука мальчика гладит в
полутьме крысу.
Червь и бог, руки его дрожали, он мял скомканный воротник, пылающий
уголь языка жег иссохшие губы, грудь ломило, в сердце били барабаны войны.
- Убить! Убью! Только смерть! Проснися, рыцарь, путь далек...
Сволочь! Ужо тебе, Синяя Борода!.. Ты родился из чьей-то лжи, как
Калибан...
- Зискинд, это я - Капитан. Зискинд, ты что? Не узнаешь? Это я.
- С отвагой на челе и с пламенем в крови... Да, пламя! Я тем же
пламенем, как Чингисхан, горю... Пламя, пламя! И бледной смерти пламя
лизнуло мне лицо и скрылось без следа...
Капитан тряс Зискинда за плечо. Тот стоял на коленях, упершись
головой в стену, ничего не видя, не слыша, не слушая, чувствуя только, как
сгорают на языке слова и пальцы наполняются болью, царапая мертвую стену.
- Воды тебе принести? У тебя температура, голова горячая, да встань
же ты, идем, тебе надо лечь, дурень.
- От страха сгорела рубаха... как моль над огнем, на теле моем...
Нет! - Кулак Зискинда с силой вонзился в стену, под желтой кожей кипело
черное море вен. - Пусть загремят войны перуны! Пусть бога-мстителя
могучая рука... - Он вскинул голову. - Меч! Где мой меч? Где мои
пистолеты? Выстрел за мною... готов ли ты? - Пальцы его шарили по стене. -
Есть еще время... откажись... и я тебе прощу все... Стреляйте... Я себя
презираю, а вас ненавижу... Нам на земле вдвоем нет места... Я
выстрелил... - Голова его замерла, он будто прислушивался к чему-то, к
какому-то дальнему эху, выстрелу или голосу, слышному ему одному, ладони
оставили стену, руки были уже на груди, ища спрятанное под кожей сердце.
Лицо его стало ясным, улыбка - грустная, но улыбка - затеплилась на
углах рта. "Слава Богу, - подумал Капитан, - сейчас это кончится. Все от
нервов, слишком у него много нервов. Душа такая."
Зискинд поднялся на ноги. Качнувшись, ухватился за стену. Медленно,
неуверенно, будто после больницы, пошел вдоль стены.
- Тебя, последняя надежда, утешенье, последний сердца друг... - Он
дошел до двери и обернулся. - И если ты боишься, то отъезжай в сторону и
помолись, а я тем временем вступлю с ним в жестокий и неравный бой.
Зискинд толкнул дверь и вышел. Голова его была вскинута, в пальцах
зажата погнутая английская булавка.
"Люблю, потому что не может быть". - Она поцеловала его в ямочку под
ключицей. Он улыбнулся, не открывая глаз, потянулся губами к ней, она
ответила ему своими губами, и все повторилось снова.
Потом они лежали, молчали, она слушала умирающий запах роз, слова
куда-то ушли, большая теплая пустота наполнила всю ее изнутри, потом
кольнул страх, она посмотрела на Влада, "дура", сказала сама себе, "он
твой, чего тебе еще надо?"
Влад встал, смешно растопырив веки, будто не узнавая, приложил палец
к губам, на цыпочках, тихо-тихо, под тихий взгляд ее глаз подошел к розам
и вдруг сильно и высоко подбросил их к потолку в ее сторону.
Розы были холодные, как из снега, с ледяными иголочками шипов, она
вскрикнула, уколовшись, цветы легли на постель, усыпав ее облетевшими
лепестками, раскрасили пол вокруг, она лежала и мерзла, покрытая с головы
до ног мертвым покрывалом цветов.
Влад смеялся. Она тоже попробовала улыбнуться, не получилось, "как в
гробу", - мелькнула мысль, но она прогнала ее, не дав испугаться сердцу.
- Как ты думаешь, - спросил Влад сквозь смех, - можно булавкой убить
дракона?
- Маленького? - спросила Анна, не понимая.
- Маленького? - переспросил Влад. Пузыри смеха лопнули на его губах.
Он отломил от ветки бутон, зажег спичку, поднес ее к лепесткам, сухое
пламя цветка смешалось с жарким - огня. - Вот такого? А ты таких драконов
видала? - Смеясь, он взял огонь в рот и выдохнул его вместе со смехом. -
Маленький огнедышащий пресмыкающийся червяк по имени Цепеш Четвертый.
Почему ты такая серьезная? Не смешно? Я губы обжег, иди поцелуй.
Она прошла по цветам, давя подошвами рассыпанные на полу бутоны, он
обнял ее за голые плечи, она вжалась в него, сердце ее стучало о его
