басилевс ответил тонким сопрано, словно где-то глубоко в сердцевине под
ребрами годичных кругов тосковало сердце дриады.
- Жданов!!! - закричал Пучков в рупор, который свернул из ладоней.
Зискинд зашептал на него: "Да тише же". Он слушал дерево.
- Красиво, - сказала Анна Павловна. Зискинда обожгло. Он представил
себя с Анной Павловной, как они сидят в Большом зале на Михайловской
площади, четвертый ряд, правая сторона, места крайние от прохода, огни
приглушены, публика полудышит, он держит ее руку в своей, чтобы она не
взлетела на воздушном шарике Шумана, и буря от плещущих рук, которая
вот-вот грянет, не унесла ее в заоблачье, далеко, где вороны похотливые
рыщут, навроде безбилетного Жданова.
Кончилась музыка. "Самоедка" ворочалась на корнях. Скрипели пружинные
рессоры. Дорога сползала в низину, косила на одну сторону. Пучков сплюнул:
"Валахия!" - и вывернув к обочине, стал.
То ли туча клочьями грязной ваты залепила в кронах прорехи, то ли
сами кроны сплотились вверху, чтобы выдержать грозовую брань, - но
схмурилось в одночасье.
- Репино? - почувствовав, что машина остановилась, вскинулся Капитан.
Анна Павловна погладила ему лоб рукой, и он жалобно зачмокал губами.
Успокоился.
- Жданов! - орал Пучков и давил на резиновую пищалку. Жданов не
отзывался. - Хватит уже, выходи! Знаем, ты за дерево спрятался.
- Вон, - сказал Зискинд, - там.
Неподалеку в промежутке между дубовыми башнями что-то тускло
отсвечивало. Зискинд первым соскочил на обочину и подал Анне Павловне
руку. За ними вылез Пучков, а четвертым, пошатываясь спросонья, - Капитан.
Пучков поставил пищалку на автомат, чтобы ее позывные заменяли им
ариаднину нить.
Это был никакой не Жданов. Это был высокий железный ящик, вроде тех,
что на городских улицах торгуют шипучей водой. Пучков оценил его
профессиональным прищуром, поскреб кожух и успокоился. Он всегда
успокаивался, когда рядом имелась техника.
Сверху на аппарате стояла механическая птица, которую Зискинд после
короткого совещания с Пучковым определил как кукушку.
- Так-с, - Пучков почесывал руки, - что тут у нас... "Опустите монету
в щель", понятно. "Нажмите..."
Пальцы механика уже примеривали монету Кишкана к щели над черной
кнопкой. Зискинд сделался очень бледный. Волнуясь, он оттирал Пучкова от
аппарата.
- Кто его первый нашел? Ты?
- Ты, - соглашался Пучков, но место не уступал.
Зискинд стал наседать, в его фосфорных пальцах, словно бритва, была
зажата монета; чья - чью? - две их монеты танцевали смертельный танец;
щель была равнодушна к обеим; монеты терлись, разлетались и сталкивались,
череп бился о череп, и в глазницах бурлила ночь.
Капитан, улыбаясь, смотрел на механическую кукушку. Анна Павловна
стояла, смотрела, потом сказала:
- Послушайте, джентльмены, я не знаю, чего вы стараетесь, но дамам
обычно принято уступать.
- Эта мертвая птица, Анечка, она умеет гадать, - сказал Капитан. - Я
видел таких в Уэльсе, тамошние валлийские шарлатаны...
- Ну мальчики, ну пожалуйста.
- Анна Павловна, какие могут быть возражения, - сказал Зискинд.
- И я говорю. - Пучков освободил ей дорогу.
Монета Анны Павловны провалилась в щель.
- Кнопку, - напомнил Пучков и показал на кнопку.
Где-то над головами плыла ворчливая туча. Автомат молчал. Капитан
отыскал в темноте обросший мохом бугор и сел, вытянув ноги. От него
осталась одна улыбка и тихое телячье причмокивание.
Анна Павловна стукнула по кожуху кулаком, по лбу ее проползла
морщина. Пучков со знанием дела давил на кнопку возврата. Зискинд тихо
переживал.
И тут выкрашенная в серебро кукушка, приподняв раздвоенный хвост и
низко опустив крылья, задергала головой и выдавила хриплое "ху" -
одно-единственное.
- Год, - едва слышно прошептал Зискинд.
- Да уж, - Пучков надул небритые щеки.
Анна Павловна посмотрела на одного, на другого, потом на птицу, потом
себе под ноги.
- Зискинд, теперь ты, - сказал Пучков.
- Я уступаю.
- Была не была, - Пучков опустил монету.
И снова - хриплое "ху", одно-единственное. Пучков пожал плечами и
отошел. Зискинд медленно заносил руку над щелью, долго держал ее в воздухе
- примеривался, потом так же медленно провалил кружок в аппарат. И замер,
уставившись на кукушку. Та выхрипела свое "ху" и безжизненно свесила
голову.
Капитан засмеялся. Зискинд с обидой посмотрел в его сторону.
- Я вспомнил... - начал говорить Капитан, но Зискинд его оборвал:
- Твоя очередь.
- Мне не на что, я свою потерял.
- Так несправедливо. Мы знаем, а у тебя, может быть...
- Здесь твоя. - Пучков достал кошелек. - Случайно нашел, на.
- Пучков, чтобы мне не вставать, брось за меня, пожалуйста.
- Нет, все слышали?
- Я брошу, - сказала Анна Павловна и опустила монету.
Кукушка продолжала молчать.
- Наелась, - сказал Капитан.
- Господа, - взял слово Зискинд, - что же это такое? - Он оглядел
всех нехорошим взглядом. - А тот год, который мы заплатили?.. Если из
этого, - он показал на кукушку, - вычесть этот, - он помахал билетом, -
получается...
- Ноль получается, - сосчитал за него Пучков.
- Ноль. - Зискинд стал тревожно оглядываться, словно решал из-за
какого ствола ждать постука старухи с клюкой.
- А вот мы ее... - Пучков нырнул за стволы и через минуту вернулся,
неся в руке саквояж с инструментами. Он быстренько расправился с задней
крышкой и стал копаться во внутренностях. Зискинд подсвечивал ему
зажигалкой.
- Ржавые, - раздался из глубины голос Пучкова. - И пружина, и
кривошип.
- Ржавые? - переспросил Зискинд.
- Все штыри сточены, кроме первого. С ней все ясно. Поэтому и кричит
только раз. - Он вылез, поставил крышку на место и стал отряхиваться от
ржавчины. Птица подняла голову, опустила хвост и крикнула. После этого
раздался щелчок, будто с дорожки соскочила игла, и птица крикнула снова. И
пошло. Она хрипела и щелкала, щелкала и давилась звуками. Она сыпала год
за годом, но никто уже не считал, всем уже расхотелось. Зискинд, тот
вообще вставил в уши пальцы, а Пучков поднял саквояж и отправился к
"самоедке".
Через час в лесу просветлело и объявился Жданов. За каким-то из
поворотов начиналась древняя вырубка, и на ней меж оплывших пней сидели
двое.
- Пучков, у тебя болотной воды осталось? - спросил Жданов, вытирая
рукавом рот, когда "самоедка" поравнялась с сидящими.
- С галлон, - ответил Пучков.
- Налей. - Жданов протянул кружку. Руку его вело. - Пьем мертвую. -
Он толкнул в бок сидящего на соседнем пне Кишкана. - Мертвую пьем? - Тот
качнулся, но не упал, мотнул опущенной головой и, не разлепляя век,
вытащил из-за спины нож. Сделав им вялый взмах, он вернул нож на место.
Жданов посмотрел на Анну Павловну и повторил, уронив голову: - Мертвую.
- Приехали - пьяный Жданов. - Анна Павловна всплеснула руками. - А
этого ты где подцепил?
- Вот. - Жданов поднялся и откуда-то из-за пня достал холщовый мешок.
Только сейчас все заметили, что на нем Кишкановы шаровары. - Спокойствие,
смотреть никому не советую, особенно, козочка, тебе. - Он приподнял мешок:
легко - весу в нем было не много. Что-то выпуклое и круглое проступило
сквозь натянувшуюся холстину. Он тряхнул. Резкий, сухой стук. - Зискинд,
ты слово "ксениласия" знаешь?
- Ксениласия - гостогонство, один из законов Ликурга для очистки
государства от иностранцев.
- А "людодерство"? Можешь не отвечать. Знаю, что знаешь. Так вот,
господа, мне тут путем обмена штанов кое-что удалось выяснить. В мешке,
как вы уже догадались, обыкновенные человеческие черепа...
- Значит, этот его мешок...
- Кладовая для ваших голов, - закончил за него Жданов. И
усмехнувшись, поправился: - Наших.
- Послушай, а как же ты? И штаны? - Пучков кивнул на ждановскую
тонзурку и безразмерные Кишкановы шаровары.
- А что - я? Простая житейская наблюдательность. Нос у него какой?
Сизый. От этого я и плясал. Тебе, Зискинд, как любителю исторической
точности скажу вот что. Кишкан работал в замке Цепеша пивничером - завом
винными погребами. А вино из погребов графа считается лучшим в Европе. И
это странно, потому что виноград на его земле, я извиняюсь, говенный.
Способ приготовления, естественно, хранился в великой тайне, а наемные
мастера-виноделы загадочным образом исчезали.
- О... - открыл рот Пучков.
- Откуда я это знаю? Он, - Жданов показал на Кишкана, - как всякий
приличный пьяница считает себя писателем. Сочинение, которое он крапает
последние десять лет, называется "Вехи жизненного пути". Я нашел рукопись
в шароварах, когда мы поменялись штанами. Почерк такой, что текст почти не
читается, но кое-что я разобрал. Например, секрет Цепешева вина.
Оказывается, делать его так просто, что узнай об этом Европа, Цепеш
быстренько бы пошел по миру. Всего-то умения - добавляй к мере вина
четверть меры человеческой крови.
Кишкан зашевелился во сне и нервно передернул плечами.
- Минуточку, - Жданов запустил руку под шаровары и достал стеклянную
трубку, по виду схожую с градусником. На одном из ее концов была навернута
резиновая присоска. Размахнувшись, он пришлепнул прибор к багровой полосе
кожи между воротом и заросшей скулой Кишкана.
- Илла лахо, - пробормотал Кишкан, а Жданов уже вертел стекло перед
носом.
- Остается десять минут, - сказал он, изучив показания. - Пучков, ты
спрашивал про шаровары. Их я не то чтобы обменял, просто убедил его
спьяну, что в Европе, куда он собрался драпать, мода на шаровары прошла.
- Зачем это тебе, Жданов?
- Не знаю, вдруг захотелось. А почему нет? Удобно, не тесно, отличная
защита от мух. И потом - не обменяйся я с ним штанами, как бы мы получили
рукопись? Вот ты, Анютка... Постойте, а где Анютка?
Анны Павловны нигде не было. Ни за машиной, ни под машиной, ни на
дороге.
- Может, она дело справляет? Пойду посмотрю в кустах. - Жданов
обшарил кусты, покричал, поаукал и ни с чем вернулся к машине. - Чертова
баба. Леший ее что ли унес?
- Слишком он был красивый, леший, - улыбнулся Капитан.
- Не понял. Ты про кого? - Жданов подозрительно на него посмотрел.
- Про того, к кому она побежала, когда ты ставил Кишкану градусник.
Он стоял вон за тем дубом.
- Слушай, ты, пьяная кочерыжка. Значит, все видел, дал ей спокойно
уйти и думаешь, так и надо?
- Жданов, Жданов... Знал бы ты, Жданов, как у нее светилось лицо,
когда она его увидала. Я с детства не помню такого счастливого света. Если
бы женщина когда-нибудь вот так на меня посмотрела, я... - Улыбка его
стала печальной, а голос тихим. - Я не то что год, я бы всю жизнь отдал за
такой взгляд.
- Дурак, - безнадежно махнул рукой Жданов.
- Сам ты дурак, - сказал молчавший до того Зискинд. - И души у тебя
ни на грош.
- Ну и этого понесло - "души". Что такое душа, я, может быть,
побольше вашего знаю. И злой я потому, может быть, что не на меня она
посмотрела. Обидно, просто сдохнуть хочется, так обидно.
- И мне, - тихо сказал Пучков.
- Тьфу! Как в обмороке - взгляд, свет... - Жданов яростно натирал
виски. - Этот через минуту проснется, а мы тут сопли пускаем. Уходить
надо. Забыли? - Он с размаху поддал мешок. - И вообще, все, что есть на
свете, все это плотской обман и прельщение. Чьи это слова, Зискинд?
- Апостола Иоанна.
- Вот видишь. Соблазн для глаз - тело красивое. Заводи Пучков,
сматываемся.
