Вообще-то все это очень интересные вещи, и ценные, но для меня они - так,
игрушки. Нет, я их очень люблю.
- У вас так рано темнеет, как у нас - в августе. Солнце почти село. -
Анна Павловна посмотрела на западную стену двора, хотела увидеть солнце,
но не увидела, вместо солнца, словно хребет разлегшегося по верху стены
дракона, тянулись сточенные зубцы.
- Валахия - сумеречная страна, солнце обходит нас стороной, а если бы
я не нашел тебя, солнце вообще бы погасло. Анечка, ты сама - солнце.
Солнышко. Хочешь, я тебе покажу мое ртутное озеро? Когда над ним зажигаешь
свечу, так красиво... Не знаю, что и сказать, так красиво. Хочешь?
- Хочу.
Лифт был простенький, как в ее старом доме на Моховой, зеркало в
деревянной раме, тусклое и в морщинах трещин. Лампочка в стеклянном чехле.
Чехол - мутный и красный, и лица их сделались красными, так что смотреть
страшно. Кнопок с цифрами этажей не было, и когда лифт мягко пошел, она
так и не поняла, куда они едут - вниз или вверх. В зеркале отразился их
поцелуй - долгий? короткий? - он длился, пока дверцы не разошлись, и
Цепеш, обняв ее за плечи, не вывел наружу.
- Ты веришь в счастье? - спросила Анна Павловна, разглядывая
ракушечный грот, в котором они оказались. - Я раньше в него верила иногда,
только оно всегда было какое-то маленькое, как брошка или натертый пятак.
А сейчас знаю, что оно есть. Есть и все.
- Пятак - смешно.
- Правда? Это память о моем первом муже. Однажды он поехал на
теплоходе в Швецию, или в Данию - куда-то туда. Так он там натирал пятаки,
чтобы они блестели, и на каждый пятак выменивал себе крону. Он тогда
"форд" себе оттуда привез, и всем рассказывал, что тот ему в шестнадцать
рублей обошелся.
- Ловко. Расскажи мне о нем.
- Влад, я уже не помню. Про пятаки помню, а про мужа - нет. Я сейчас
думаю, что у меня его вообще не было. Был, и не было.
- Он любил тебя?
- Наверно, и сейчас любит. Какое красивое зеркало.
- Оно из Венеции, очень старое, от одного дожа. Значит, любит?
- Из Венеции? Ой, на нем трещины.
- Это пуля.
- Ой.
- Смешная история, как-нибудь расскажу. Здесь моя домовая церковь.
- Здесь, в гроте? А я не крещеная. Я всегда думала, Бог - что-то
такое далекое, страшное. Далекое и холодное. Как смерть. - Она вдруг
остановилась и засмеялась, смехом прикрывая испуг.
- Бог - это огонь, - сказал Цепеш. - Я верю в огонь. Есть редкое
старое слово, которое я очень люблю. Огнепоклонник. Я - огнепоклонник.
- Здесь так холодно.
- Ну, это пока, скоро здесь будет жарко. И будет много огня, ведь ты
тоже любишь его больше всего на свете.
- Анна кивнула, потому что знала, потому что любила, потому что
горела в любви, и пламя было выше звездного света.
Влад заглянул ей в глаза и, увидев это, сказал:
- У тебя странная несовместимость с мужьями. Как будто ты их сжигала
заживо.
- Что ты, Влад, я всех их очень любила.
Он кивнул:
- Да, как любит огонь - сжигая.
И подумал: "Теперь твой огонь я".
- Я всех их любила, но чем больше я их любила, тем они делались
почему-то меньше и меньше. А потом наступал момент - кажется, вот человек,
близко, а рукой потянешься - нет его. Наверно, все эти годы я прождала
тебя. Так долго.
- Все проще. Такая у тебя кровь - кровь королей.
Анна Павловна рассмеялась:
- Если так, то ты говоришь мне об этом первый.
- Потому и с мужьями у тебя выходило плохо. Я знаю. Кровь, она как
огонь - очень много значит в судьбе. Хочешь, я открою тебе одну свою
тайну? Здесь, в доме, у меня лучшая коллекция образцов человеческой крови.
Другой такой ни у кого нет.
Сколько сил, денег, веков он потратил, пока ее собирал. В ней
тысячелетия, в ней вожжи, которые правили временем. В ней - все, и это все
- здесь, у него в доме. Кровь великих фамилий - Цезари, а до них -
Македонец, по капле - ото всех есть. Европа, Восток, Россия - есть, есть,
и ваши цари, и те, кто после царей. И люди - великие из великих, назови
кого вспомнишь - есть, капля, одна лишь капля, запертая в драгоценном
стекле, - но каждая такая капля стоит потоков, морей, океанов крови всех
их. - Цепеш отбросил руку туда, где под плоской небесной крышей, под
рвущимися на ветру облаками, за призрачной толщиной стен смеялись и слезы
лили, и стрелялись, и стреляли в других, любили и не любили, и предавали
тысячу раз на дню, чтобы громче скулила совесть, чтобы исповедью заткнуть
ей пасть, чтобы, рожая детей, не родить крысоголовых уродов, которые
только и ищут, как бы пожрать отцов, - бесчисленное число песчинок, таких
мелких, что глаз уставал различать их среди зыби земли.
Анна Павловна слушала его и не слышала. Она помнила лишь глаза между
тяжелых стволов, да пыль под велосипедными шинами, и как у нее голова шла
кругом - от счастья, от дороги, от солнца, что вспыхивало на виноградных
шарах. И снова - мягкую пыль, ладонь его, слова его - слова? - слов не
было, было счастье, было забытое прошлое, которого уже никогда не будет,
были губы, и было больно, а потом мост опустился и открылись ворота в дом,
и вот он с ней, а она с ним, он - ее, а она - его, уже навсегда его.
Только что-то до смешного странное он ей говорит, или не странное -
страшное? Нет, она его любит, с ним нет страха, с ним как ни с кем, Бог
мой, так она его любит. Бог мой, Влад...
- А Бога кровь у тебя есть? - сказали невзначай губы.
Влад вздрогнул, вдруг подавившись словом, потом ответил:
- Зевса, Диониса, Аполлона...
- И Иисуса есть?
- Апостолов, учеников...
- Владинька, это я просто спросила, сама не знаю зачем.
Он кивнул, он знал, что просто ничего не бывает.
- Ты на меня обиделся? Прости.
Он поцеловал ее в щеку, тепла в его губах не было, но она не поняла
от любви и, поймав его помертвевшие губы, грела теплом своих, пока он
мягко не оттолкнул ее от себя.
Откуда у них это? "Бог". Как недержание - Бог, Бог, а ведь ни одна не
верит. И все-все-все-все такие. И ни одна не знает, не видит, не нюхала
его запаха. Или нюхали, и на него у них аллергия?
Он оставил ее у мертвого озерца ртути отдохнуть в висячей беседке.
Спит, сразу уснула. Смотрела, смотрела, как плавает отражение свечки, как
тень от склонившейся головы тихо превращается в сон, сон зовет, и она
пошла, ей слышится голос Влада. Она видит его, он въезжает на велосипеде
на облако, он смеется, в облаке кто-то есть, кто-то прячется под облачной
плащаницей, слышны лишь неясные звуки, похожие на осенний дождь. Потом
становится холодно и, правда, начинает накрапывать, она ждет, она боится
промокнуть. Влад! Влад! Она вздрагивает, слышит: "Анна!" Влад у нее за
спиной. Он смеется, он говорит: "Вот она, ты про нее спрашивала". И
протягивает ладонь. Она красная.
Цепеш сместил окуляр космовизора. Ртуть погасла, и локон ее погас, а
вместо покоев дома показалось свиное рыло. Он раздвинул угол обзора и
пальцами свободной руки одновременно вдавил две клавиши: "Звук" и "Запах".
Скрипела цепь, мост опускался. Гремели во рву хвосты механических
крокодилов и поднимали муть. Кишкан, ерзая по седлу, прилаживал к голове
свою красную служебную феску со свалявшейся золотой кистью. Зискинд как
будто дремал. Свинья рыла пыль копытами, искала колорадских жуков. Солнце
село почти. Тени строений, людей, деревьев, скота бессловесного
соединились в одну, сбратались. Влад нажал клавишу "Вижу ночью", и стало
светло-светло, как при солнце. Только свет был с красноватым отливом.
Мост опустился. Кишкан помахал кнутом и сонно сказал: "Ец".
Свиномобиль запылил, дернулся и подкатил под ворота. Цепеш взял крупным
планом лицо пленного пассажира и нажал клавишу "Мысль".
...Какие ломкие ветки. Уже скоро. Лучше закрыть глаза. Я с детства
боюсь высоты. Колокольня, церковь, крыша, чердак - ЧЕРДАК! Отец
рассказывал, когда у деда по вечерам собирались гости, то каждый раз для
гостей устраивалась охота на голубей. Попозже, когда темнело и в окна
стучались первые звезды, а в комнате били старинные купеческие часы, дед
вел гостей на чердак. Там все было уже приготовлено. Наглухо заставлены
окна, белье снято, пыль выбрана. По команде кто-нибудь из домашних пускал
из клетки пойманного загодя голубка. Света на чердаке не было, гость шел
со свечой в руке, в другой он держал наган. Голубь метался под балками от
грохота и громкого смеха. На полную ревел граммофон. Наконец какой-нибудь
из гостей делал счастливый выстрел, и птица валилась в пыль. Страшный
рассказ. Зачем он так? И зачем - мне? Я боюсь темноты, встреч на пустых
улицах, спусков к воде, подворотен, расклеенных на стенах газет...
"Голубок. - Чтобы не отравиться смехом, Цепеш раздавил на зубах
стеклянную пулю ампулы и запил миндальную горечь соленой струей вина. -
Ну, Кишкан-голодранец, голубки - это по твоей части. Голубки - это тебе.
Это для твоей голубятни."
Он еще отхлебнул вина, перевел окуляр на Анну и увидел ртутные
отблески, перебегающие с века на веко.
Она красива, как страшно она красива! Сто тысяч прежних любовей
вылепили ее красоту. Тело ее белело, омытое в волнах ртути. Спит.
Мраморно-белая. Афродита-Морфо. Не просыпайся. Люблю тебя такую, не
просыпайся. Это не смерть, это - выше. Вечность, покой, мрамор.
Не было под рукой клавиши "Вечность", была клавиша "Смерть", но он ее
не нажал, с каждым разом ему все труднее давалось прикосновение к этому
плоскому холодному зубу, отливающему снеговой белизной.
Жучьи волосы, закинутые за плечи, лениво дергались в такт ленивым
движениям рук. Кишкан неспешно и важно распрягал на дворе скотину. Свинья
зло трепетала тушей, норовя вытопорщенными округ себя иглами уничтожить
все двуногое и живое.
- Ец! - крикнул он на нее. - Илла лахо!
- Эй! - Он сделал рукой знак пленнику.
Зискинд с бледно-желтым лицом молчал. Он думал, что уже умер, и место
вокруг него - круглый двор, выложенный булыжником, запекшаяся во вмятинах
стен чернильная темнота ночи, зубцы на стенах - все это след тяжелой
печати ангела, которой тот опечатывает ворота Ада.
Изнутри к горлу поползла едкая горячая лава. Его тошнило. Он пробовал
сдерживать тошноту, вспоминал холодный лед, коньки, Юсуповский сад,
летящие на фонари хлопья. Но лед плавился, сад сжигала война, фонари...
Его вырвало на железный пол "самоедки". Сердцу стало не легче, но голове -
чище.
- Эй! - услышал он вблизи себя голос. И увидел большие твердые
пальцы, плывущие отдельно от рук. Пальцы коснулись его висков - одного,
другого. Потом твердым стежком прошлись по коже щеки. Подержались за
подбородок. Уплыли.
- Не сдох, илла лахо. - Кишкан улыбался. Острый кривой клинок уже
рассекал на части тугие витки веревки, стягивающей тело пленника.
- Пучков, Жданов - здесь? Капитан? Анна Павловна? - Зискинд тихо
спрашивал имена, боясь спугнуть имя голосом.
- Все здесь, почему не здесь, сегодня не здесь - завтра здесь, никто
мимо не ездит.
- Там, в лесу... Я падал, меня спасли, я...
- Падал, а кто не падал? Я не падал? Все падали, илла лахо, в дом, в
дом, айда, кому говорят!
Кишкан приподнял Зискинда за подмышки и поставил на землю. Потом
легонько подтолкнул в спину. Земля под ногами дрогнула и подалась им
навстречу. Булыжники, словно болотные пузыри, важно текли у ног, из
каждого изнутри глядел на Зискинда мутный каменный огонек, который
называется "душа камня". Но Зискинд не видел, не понимал, не чувствовал
земного течения. Немые ноги ворочались где-то внизу, стены слева и справа
