-- Ну и для чего же ты меня используешь? -- поинтересовался он шутливым
тоном, перемежая эту фразу поцелуями.
-- Для того, чтобы ты сказал то, после чего я тебя возненавижу.
-- И зачем же? -- он посмотрел ей в глаза -- они были мертвы и холодны.
Он почувствовал мурашки, забегавшие по его спине.
-- Чтобы убить тебя.-- ответила она.
-- Убить?..-- Он принужденно рассмеялся.-- Разве ты сумеешь кого-нибудь
убить?
И, спохватившись, добавил, растерянно-нервозно улыбаясь:
-- Убить того, кого любишь...
-- Кого люблю -- никогда.
Он обнял ее:
-- Оливия, ты ведь выйдешь за меня замуж?
-- За тебя? -- Она усмехнулась, однако сохраняя слегка
надменно-хладнокровный вид -- Это теперь такие остроты? Что ж, чувство юмора
у тебя хорошее...
-- Что ты хочешь этим сказать?
Он удивленно уязвленно воззрился на нее.
Оливия встала с постели.
-- Я не могу за тебя выйти, мальчик.-- Ответила она, безразлично
ухмыльнувшись,-- Прости.
Его лицо изменилось.
"Черт возьми,-- подумала Оливия,-- похоже он начинает задумываться над
происходящим. Так, глядишь, решит еще и поиграть со мной в мою игру...
Интересно, он взбесится или расплачется?.."
-- Да ты издеваешься надо мной! -- Воскликнул Альберт после
выразительной паузы,-- Дрянь!
-- И вовсе я не издеваюсь,-- возразила Оливия, садясь к зеркалу и беря
в руки расческу,-- просто я не могу выйти за тебя замуж.
-- Но... Но я же люблю тебя, разрази меня гром!
-- Эту дрянь?
-- Оливия!..
-- Извини, дорогой, я с тобой скверно пошутила... Я люблю другого...
Альберт нервно рассмеялся.
-- Другого?! Дэвида Уорнера, не иначе?! Да, уж я помню, как он строил
тебе тогда глазки!..
Она судорожно обернулась, болезненно почувствовав будто бы удар
кинжалом.
-- А в этом есть что-то удивительное? -- поинтересовалась она,
побледнев, но стараясь выглядеть невозмутимой.
Альберт прекратил смеяться.
-- Оливия, Дэвид Уорнер тебя обманул,-- сказал он с невяжущейся к
контексту нежностью,-- глупенькая, он же обручен, неужели ты не знаешь?..
Оливия похолодела, сжав в руке расческу так, что зубья до крови впились
в ладонь.
-- Она его старая подруга, еще аж с младенчества,-- продолжал Альберт,
воспользовавшись паузой,-- и тот вечер, пожалуй был единственным, когда ее с
ним не было... Кажется, она тогда была больна, или что-то в этом роде...
-- Я знаю,-- перебила его Оливия, стараясь унять дрожь в голосе и
остановить слезы, готовые уже политься из глаз.
-- И неужели тебе нравится такое положение вещей? Это же ужасно, такое
унижение! Он тебя не любит...
-- А ты любишь и хочешь, чтобы я бросила сволочь Дэвида Уорнера и
осталась с тобой, по отношению ко мне непорочной, но, правда, тупой
скотиной, Альбертом Стэйтоном?! -- взорвалась она наконец, не в состоянии
больше сдерживаться и не заботясь о том, что стиль ее выпадов, утратив
утонченность, приобрел низкопробно-обличительный оттенок.
-- Что?..
-- Неужели ты так и не понял, что мне нужно было просто на ком-то
отыграться, попортить кому-то нервы в отместку за то, что их перед этим
попортили мне, трахнуться с кем-нибудь и вышвырнуть вон...
-- Оливия...
-- Тебе ясно?
Она взглянула ему в глаза.
Ее взгляд был страшным. Альберт подавленно замолчал.
-- Так вот, входная дверь открыта,-- отрезала она злобно,-- У тебя есть
пять минут, чтобы убраться отсюда.
5.
"Не думать, не думать..."-- словно в молитве шептала она, стараясь
глубиной своего сознания вникнуть в сущность того, что с ней делают эти
люди, эти злые обстоятельства...
Альберт уже давно ушел, но его голос до сих пор звучал в ушах Оливии:
"Он же обручен, неужели ты не знаешь?.. такое унижение! Он тебя не любит!.."
Все рухнуло внезапно, вскрыв смертельные раны и выкинув из последнего
укрытия израненное сердце. Оливия отказывалась понять, как с ней могло
случиться такое, как ее любовь, первую самозабвенную и такую
самоотверженно-чистую любовь могли так хладнокровно выкинуть вон, так
жестоко изуродовать ее сокровеннейшее чувство.
Это даже не были мысли.
"Не думать, не думать..." Заморозить сознание...
Ей теперь не надо было другой реальности.
Какой смысл жить, быть шикарной, красивой, изысканной,.. для кого? К
чему смеяться, радоваться, переживать? Для чего? Люди, не понимающие
откровения не чувствовавших своей души до сих пор -- не достойны видеть...
Не их ли удел лишь слепо сознавать?..
Любовь... Зачем ей было любить?..
Она была уже мертва -- теперь только усыпить мысли.
Нет, ей уже не надо было другой реальности.
"Уснуть и забыть"-- подумала она...
Сколько их оставалось -- она не считала. Она остановилась, выпив
последнюю таблетку.
Смерть грязна и груба -- она знала. Последний лист должен неизбежно
стать страницей прозы.
Отвратительно -- еще не больно... Уже не больно...
Теперь Оливия чувствовала, как никогда, поэтику последней прозаичной
фразы, кружева тошнотворно вычурных фраз и омерзительно плывущих в глазах
картин банально-пошлых извращенных мечтаний. Липкая паутина слов:
"О, рожденные забывать, зачем вы согрешили, помните ли вы то отчуждение
печальной комы неповиновения? Отчуждение, когда небеса, разверзшись,
низвергали бездну на головы нераскаянных...
О, вы, поэты обыденной гнили вчерашних похотливых извращений, неужели
вы не знаете шума моря за спиной странника, идущего вперед, вопреки, ни за
что, прямо по пути к своей погибели, шум ветра, песню ветра, поющую вдох
жизни небытия?
И ничего нет.
Лишь звездная бездна.
Кристаллики льда и ничего.
Очнись, живой, пока ты жив, плутая в сонме перепутанных мыслей. Очнись
и оглянись -- может не зашло еще твое светило бесчестья и славной
кощунственной неги..."
"Убивайте и убиты будете,"-- так сказал пророк. Он видел сквозь века
эти глаза, до мозга прожженные слезами, это лицо, навсегда утратившее былую
прелесть юности, в один день постарев, эту душу, которую, словно ветошь,
клали в прихожей те, к кому она приходила сказать, что любит их больше
жизни.
Увы, нерожденные еще не могут говорить, но я слышу этот страшный глас,
вопль из сотен утроб несчастных матерей: "Жизнь -- это сеть! Сеть лезвий
ножей!.." Кто поранится о жизнь -- уже не оправится от этой кровоточащей
раны.
Кровь. Всюду. Кровавый дождь разбитого сердца. Поминовение убитой
надежды, убитой улыбочкой. Кровь на белом платье, которое было почти
подвенечным.
Но это не имеет значения -- была бы улыбка на лице.
Она обессиленно упала лицом в эту кипу шелка и атласа. Черные лилии,
красные венки роз... Ароматное, удушающее своим видом, зловоние.
"Я должна быть сильной,-- думала она,-- я не могу умереть, я не должна
думать... "
В глазах мутилось, но беспощадные мысли не хотели угасать.
Нет, все чушь...
Он не мог бы быть таким садистски-жестоким...
Она в полусне набрала его номер... во сне -- в полусне.
Гудки, гудки... Абонент отозвался -- солидный женский голос.
-- Здравствуйте, Дэвида будьте любезны.
Вздох... Пауза...
-- Его сейчас нет дома.
-- А, ну извините...
-- ...Нелли, деточка, это вы? -- поинтересовалась дама у Оливии,
перебив ее.
Сердце внезапно будто бы остановилось.
-- Да,-- ответила она, помертвев, не в силах мыслить.
-- Здравствуйте, дорогая. Дэвид вам обязательно перезвонит, когда
вернется.
Совершив насилие над своим остывшим телом, Оливия повесила трубку и
опустилась на диван.
Шелковое платье, запачканное кровью...
...запачканное кровью...
Она медленно взяла нож.
...Не важно -- была бы улыбка на лице...
Боли она не почувствовала -- ее завораживали алые капли, искрами
падавшие на белый и кремовый атлас.
Она вырезала надписи на коже, чувствуя какое-то ненормальное
облегчение, картины плыли перед ее глазами, меняясь и сливаясь в цветные
пятна, а Ричард, вошедший, показался ей всего лишь запоздавшей
галлюцинацией.
-- Оливия! Ты в своем уме?!
-- Я?.. Я пачкаю и порчу бесполезные уже наряды...
-- Ты, ты!..-- он схватил ее за плечи.
-- Не важно,-- произнесла она, бездумно улыбнувшись,-- была бы только
улыбка на устах.
Все плыло...
Последнее, что она запомнила -- это пощечины, которыми Ричард принялся
ее осыпать.
Она проснулась среди ночи внезапно, как будто от звука выстрела и сразу
же слабость придавила к подушке, затрудняя дыхание и наливая свинцом веки.
Забинтованные руки болели.
Ричард спал рядом безмятежно, ни чем не тревожимый.
Оливия медленно встала и, стараясь сохранять равновесие, кое-как
добралась до кухни, чудом не споткнувшись на лестнице. Изображение перед
глазами плыло -- лошадиная доза транквилизатора еще давала о себе знать.
Сердце учащенно билось.
Внезапно она вдруг все вспомнила, все до мельчайших подробностей --
боль, как потом она спала с Альбертом Стэйтоном, как он рассказал ей о
невесте Дэвида, а потом...
"Нелли, деточка, это вы?"...
Нет, нет, думала Оливия, нет, все это не могло быть по-настоящему, он
не может быть не моим, он не мог уйти от меня, и все это мне приснилось...
Слезы, накатив, подступили к горлу. Она судорожно разрыдалась,
обессиленно опустившись на пол в углу кухни, машинально вытирая глаза
пальцами, руками...
Сил у нее уже не было.
Кровь вытекла -- окровавленное белое платье, скомканное, валялось в
холле -- все было кончено.
Оливия не знала, что делать, чтобы заставить не болеть свое истерзанное
сердце.
Пить любовь без разбора она уже не могла -- она была убита, раздавлена,
брошена, не нужна никому.
Руки дрожали...
Она сменила окровавленные бинты и, стараясь унять нервную тряску
пальцев, приготовила наркотик.
"Если будет передоз,-- подумала она,-- я выживу, просто убью еще
несколько дней и вычеркну несколько часов этой пытки ревностью."
Навязчивые слезы застилали взгляд...
Она истерично сделала несколько затяжек.
Теплая, нежная эйфория.
Затрудненное дыхание.
Оливия прикрыла глаза.
Мыслей не было.
Смутные образы, неразличимые, неидентифицируемые, тоскливым чередом
сменяли друг друга, будя осеннюю мягкую меланхолию и хаотические сожаления
об изувеченных наслаждениях.
А почему бы нет?..-- Откуда-то мысль.
"А там, за окном, ночь, туманный ветер разворачивает легкие мягкой
свежестью, утоляя жажду, там шум волн, набегающих на гранит, строгая и
уютная пустынность улиц, каждая из которых, точно родная мать, даст заботу и
сострадание...
Только посидеть на набережной, вдохнуть бархатный запах ночной воды,
выпить свежести темноты..."
Оливия накинула плащ и, стараясь не шуметь, выскользнула из дома в
ночной туман.
x x x
На улице было прохладно и безветренно. Туман лип к телу, похотливо
гладя кожу.
Кругом не было ни души и фонари, тускло горящие на редких перекрестках,
внушали мысли о навязчивых слезах, бесконечно текущих из глаз в ночной
темноте вдали от чужих взоров.
Оливия бесцельно брела куда-то, кутаясь в плащ и уже не обращая
внимания на эти неизбежные слезы. Она не думала ни о чем, потому что все
мысли были об одном и все одинаково, невыносимо болезненны.
Ей хотелось прекратить боль, прекратить это бесцельное брожение по
улицам, бесполезную необходимость что-то делать, все еще кем-то являясь.
