него упал дракон.
Извергая потоки, столбы белого пламени, он сомкнул когти там, где на
этой морде должны были быть глаза. Дикий, оглушающий рев вырвался из
глотки обитателя глубин, и клешни взметнулись вверх, но дракон не ждал,
скользнул ниже, и несколько щупалец задергались в конвульсиях... Над
берегом поплыл густой, тошнотворный запах паленого.
До Юты донеслась волна жара, клешни чудовища метались, ловя дракона в
небе и не умея поймать. Ящер был намного меньше и уязвимее, но на его
стороне было преимущество внезапности и страшное оружие - огонь.
И тогда чудовище снова взревело, но это был не крик боли и
неожиданности. Ярость и оскорбленное достоинство были в этом крике. Удар -
и дракон отлетел, как отброшенный ногой котенок.
И спрятавшиеся в скалах, трясущиеся храбрецы услышали вдруг в
надсадном вое вполне членораздельную, раздраженную речь:
- Король! Король!! Что это?! Ты предложил ее сам! Именно ее! А теперь
что?! Ты нарушил условия! Ты мошенник, король!
Но дракон кинулся снова, и чудовище умолкло.
Храбрецы в скалах пялили друг на друга глаза, Остин, залегший в
какой-то щели, схватил ртом горсть песка... Но до Юты, к счастью, слова
чудовища не дошли, потому что она кричала, не слыша себя:
- Арман, нет! Арма-а-а... Пророчество-о...
А дракон будто обезумел. Одно крыло его теперь слушалось с трудом, он
заваливался на бок, но огонь из глотки был скор и беспощаден. Волны с
шипением покрывались будто волдырями, и клубы пара поднимались над морем,
затягивая поле битвы, мешая зрителям и не давая понять, кто побеждает...
Пар то и дело освещался вспышками пламени, а, поднимаясь вверх,
заволакивал небо, и солнце, и вот стало темно - такие густые облака
сомкнулись над головами сражавшихся...
Когда порыв ветра разорвал на мгновенье пелену перед Ютиными глазами,
схватка продолжалась уже далеко в море. Огонь вспыхивал все реже и реже;
лесом вскинулись вдруг черные щупальца и тугой петлей захлестнулся
раздвоенный, с пикой на конце хвост - смертоносный хвост чудовища. Громкий
глотающий звук - и темная туша чудовища провалилась под воду, увлекая за
собой охваченного, спеленутого этим хвостом дракона.
Алчно ухнув, сомкнулись волны. Пар поднимался выше и выше, и вот
открылась поверхность моря, и чистый горизонт, и солнце.
Всякий воин, вступая в битву, должен быть готов к смерти.
Но всякий воин, даже самый отчаянный храбрец, всегда лелеет надежду
остаться в живых.
Когда Арман вырвался из-за скал и увидел клешни, протянутые к
прикованной к скале женщине...
В бездонных тайниках его памяти, прапамяти, оставшейся от предков,
гнездился закон жизни: схватившийся с потомком Юкки обречен. Все могучие
инстинкты немедленно приказали Арману бежать, сломя голову; но в этот
момент, в этот самый момент он стал неподвластен ни инстинктам, ни
здравому смыслу.
Клешни тянулись к Юте.
И тогда он понял, что погиб. Потому что порождение моря не осквернит
Юту даже прикосновением, и ни волоска не упадет с ее головы, и за это он,
Арм-Анн, сейчас отдаст жизнь.
Самый отчаянный храбрец идет в бой с надеждой выжить; свалившийся на
голову дракон показался морскому чудовищу безумцем - похоже, он твердо
решил умереть в схватке.
Внезапность и огонь были верными союзниками Армана - чудовище ведь
готовилось к трапезе, а не к смертельному поединку. Растерявшееся и
возмущенное, в эти первые секунды оно понесло наибольшие потери.
Арман нападал и нападал, и не жалел себя, и разом забыл все древние
наставления о бойцовой доблести - не доблесть хотелось ему проявить, а
изувечить врага как можно серьезнее. И он жег и кромсал, и растерянность
чудовища вскоре сменилась яростью.
"Непобедим был Сам-Ар, и одолевал уже он, но Юкка, да задушит
проклятье его имя, исхитрился подло и захлестнул в петли свои Сам-Ара, и
увлек в пучину, и угасил пламя его, и обезоружил его..."
Арман не был непобедим, и потомок Юкки, пожалуй, справился бы с ним и
на поверхности. Справился - если б Арман не бился, как последний раз в
жизни. А так оно и было.
Удар тяжелого, тугого, как мокрый канат, щупальца обжег его крыло,
потом еще и еще; крыло обвисло, а клешня захватила лапу, сдавила, и
треснула Арманова чешуя, и от немыслимой боли помутилось сознание. Пар
поднимался от кипящего моря, густой, удушливый пар. Рванувшись, Арман
дохнул огнем - зашипела, покрываясь волдырями, бугорчатая кожа чудовища.
Рев; Арману показалось, что шея его сейчас сломается, как сухая щепка.
Два кольца затягивались на шее, еще три прижимали к бокам крылья, и
крылья трещали, ломясь. Живая удавка тянулась и захлестывалась, и Арман
слишком поздно понял, что сейчас произойдет.
Рывок. Туша чудовища камнем низверглась на дно, и Арман увидел вдруг,
как на месте неба сомкнулись волны.
Погас огонь, и чужой мир, стихия, несущая смерть, обступила раненного
дракона. Солнце здесь было не солнце уже, а размытый круг на поверхности
волн, и вместо воздуха, которым можно дышать - стаи, полчища крошечных
пузырьков, живописно посверкивающих, ловящих блики на тугие бока,
стремящихся вверх, вверх, туда, где солнце и ветер...
"Так погиб могущественный Сам-Ар, и помните, потомки..."
А чудовище проваливалось все глубже, и сжимало Армана все сильнее, и
сквозь искры, пляшущие в его глазах, пробилась вдруг простая и беспомощная
мысль: все напрасно. Утопит и вернется за Ютой.
И тогда в ужасе шарахнулись прочь морские обитатели. Забились в
раковины все, кто имел раковину; кинулись прочь обладатели плавников,
остальные прижались ко дну, слившись с ним, став его частью...
Потому что обезоруженный, задыхающийся дракон невиданным усилием
разорвал смертельные объятья и схватился с царствующим в своей стихии
морским чудовищем, и никогда за всю свою долгую жизнь потомок Юкки не
встречался еще с таким соперником.
Сумасшедший, да зачем?! Разве та жертва на скале стоила его жизни?
Драконы не могут дышать под водой, ему бы на поверхность рваться, а он,
окровавленный, с рваным горлом - кидается, нападает сразу справа и слева,
задыхается, но бьет, кромсает, смыкает и размыкает челюсти...
И чудовище смутилось, потому что ему-то жизнь была чрезвычайно
дорога. Проклятье, должен же быть предел безумию!
Со дна поднимались тучи песка. Обламывались и вертелись в водоворотах
веточки кораллов; в глубокой-глубокой впадине обнажился и сверкнул зубами
человеческий череп.
Этот, обезумевший, шел до конца. Не ярость вела его - нечто большее,
чем ярость, огромное и чудовищу недоступное. И, поняв это, потомок Юкки
впервые в жизни испугался.
Не дракона - дракон издыхал. Испугался того, что двигало им. Того,
что превратило страх смерти - святой, всеми владеющий страх - в посмешище.
И вот тогда-то, смятенный, сбитый с толку и не желающий более
неприятностей, потомок Юкки отступил, оставив жизнь дракона океану.
Солнце поднялось высоко. Прошел час, не меньше, прежде чем первые
смельчаки решились выбраться из укрытий в скалах.
Юта пребывала в сознании; глаза ее безучастно скользнули по лицам
несмело приблизившихся людей - и снова уставились на море, подернутое
рябью.
Люди подходили и подходили - среди них крестьяне и рыбаки,
каменотесы, приковавшие Юту к скале, и даже офицеры стражи. Один из них
сжимал в опущенном кулаке серый плащ сбежавшего колдуна.
Последним вышел Остин.
Он брел, проваливаясь в песок, враз постаревший, с запекшимися
губами. Люди шарахались от него, как от чумного, как от прокаженного -
напрасно он ловил чей-нибудь взгляд. Кто-то, уходя с дороги, плюнул ему
под ноги.
- Юта... - сказал Остин, странно бегая глазами. - Юта...
Ветер швырнул пригоршню брызг ей в лицо, и крупные соленые капли
катились по щекам, но глаза оставались сухими. Ее взгляд не отрывался от
поверхности моря, поглотившего чудовище и дракона.
Он на дне. Теперь он на дне, и толща воды сомкнулась. Под тяжестью ее
погребены перепончатые крылья - и хрипловатый голос, укоризненные глаза,
прохладные ладони. Прощай.
Офицер стражи шагнул к Остину и бросил, почти швырнул ему серый плащ
колдуна. Голыми руками попытался выдернуть из камня железную скобу,
удерживающую тонкую Ютину щиколотку - не смог, уронил руки, отошел, глядя
в песок.
- Юта, - дрогнувшим голосом проговорил Остин, - не верь. Неправда
это...
Она не слышала. Стоящих перед ней будто и не было - она смотрела на
море.
- Ну, чего уставились? - почти взвизгнул Остин, оборачиваясь к людям.
Никто не взглянул в его сторону.
- Отвязывать, что ли... - пробормотал Остин, похоже, обращаясь к
самому себе. - Господа офицеры... Отвязывать? Или вернется?
Короля наградили таким взглядом, что он сник, сгорбился, сразу стал
обиженным и жалким. Каменотесы медленно, будто через силу, принялись
снимать цепь, протянутую поперек Ютиной груди. Королева оставалась
безучастной.
На берег накатывали приливные волны - длинные, безопасные, совсем не
похожие на те, поднимаемые чудовищем... Люди стояли по щиколотку в воде и
не замечали этого. Брызги пены достигали уже Ютиных ног.
А солнце поднималось и поднималось, и ажурная сеточка невесть откуда
взявшихся облаков прикрывала его, будто вуалью. Солнечная дорожка на
волнах поблескивала мягко, приглушенно, будто не солнечная даже, а лунная.
И тогда Ютины губы шевельнулись. Увидев ее глаза, все обернулись
одновременно, как по команде.
И разом вскрикнули, разглядев что-то в воде. Мгновение - и берег был
снова пуст, люди отпрянули под защиту скал, и только Юта по-прежнему
стояла у своего камня, раскинув прикованные руки.
Долго-долго не было следующей волны. Вот она пришла - и глаза Ютины
открылись шире.
Волны прибывали и прибывали. Юта стояла, прямая, тонкая, будто
впечатанная в скалу.
И вот за камень, громоздившийся на границе моря и суши, ухватилась
человеческая рука. Соскользнула беспомощно и ухватилась опять.
Юта стояла. От скал слабо донеслись крики удивления.
Вторая рука потянулась - и упала в мокрый песок. Новая волна помогла,
протащила истерзанного человека вперед - и отхлынула, окрасившись кровью.
Он оперся на локти. Еще усилие - поднял голову.
Глаза их встретились.
Лоснились на солнце вылизанные морем камушки. Волна, как игрок в
кости, то прибирала, то снова выбрасывала их на песок. Над морем
покрикивали осмелевшие чайки; от скал медленно приближались осмелевшие
люди.
Распростертый на песке человек смотрел на женщину, прикованную к
скале. В лучах высокого солнца она была невыносимо прекрасна.
