Толпа, растянувшаяся по дороге из Версаля в Париж, - толпа,
похожая на вышедшую из берегов сточную канаву, которая после
сильного дождя захлестывает черными грязными волнами жителей
дворца, попадающихся ей на пути, и опрокидывает их в своем
неистовстве. - толпа эта по обеим сторонам дороги образовывала нечто
вроде водоворота из жителей близлежавших деревень, торопившихся
поглазеть на происходящее. Некоторые из этих любопытных
смешались с толпой и с криками последовали за королевской каретой,
однако большинство оставалось молча и неподвижно стоять по
обочинам дороги.
Можем ли мы сказать, что они сочувствовали королю и королеве?
Нет, потому что они не принадлежали к классу аристократии, а весь
остальной народ, даже буржуазия, в большей или меньшей степени
терпели жесточайший голод, охвативший всю страну. Они не поносили
ни короля, ни королеву, ни дофина: они хранили молчание. А
молчаливая толпа - это, пожалуй, пострашнее, чем толпа,
выкрикивающая оскорбления.
Зато доносились громкие приветствия: Да здравствует Лафайет! -
тот время от времени обнажал левой рукой голову и приветственно
взмахивал правой рукой, в которой сжимал шпагу; и Да здравствует
Мирабо! - тот выглядывал из кареты, где, будучи шестым, он был
очень стеснен, и, пользуясь случаем, вдыхал воздух полной грудью.
Таким образом, встреченный молчанием, Людовик XVI слышал, как
у него перед носом аплодировали популярности, для него навсегда
потерянной, и гениальности, которой ему недоставало всю его жизнь.
Жильбер, обычно сопровождавший короля во время его прогулок, и
теперь держался неподалеку; смешавшись с толпой, он шел рядом с
правой дверцей кареты, то есть с той стороны, где сидела королева.
Мария-Антуанетта никогда не могла понять стоицизма Жильбера,
которому заимствованная у американцев жесткость в отношениях
придавала еще большую резкость. Она с удивлением взирала на этого
человека: не испытывая ни любви, ни преданности к своим монархам,
он лишь исполнял то, что называл своим долгом, однако готов был
сделать ради них все, что делалось другими из любви и преданности.
И даже более, потому что он был готов отдать ради них свою жизнь,
а далеко не все любящие и преданные на это способны.
Со всех сторон королевскую карету обступали люди: одни - из
любопытства, другие - приготовившись, в случае необходимости,
прийти августейшим путешественникам на помощь: третьи, весьма
немногочисленные, - имея дурные намерения; помимо этого, по
обочинам дороги, проваливаясь по щиколотку в грязь, шагали
торговки и грузчики; время от времени казалось, что людские волны,
пестревшие цветами и лентами, огибали более плотную волну.
Этой волной оказывались пушка или какой-нибудь фургон, в
котором пели и кричали во все горло женщины, Пели они нашу
старинную народную песню:
У булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей.
А то, о чем они судачили, было выражением их надежды: Теперь у
нас будет хлеба вдоволь - ведь мы везем в Париж Булочника, жену
Булочника и их Подмастерье. Королева, казалось, слушала, ничего не
понимая. Она держала, крепко зажав между ног, юного дофина,
испуганно глядевшего на толпу, как только и могут смотреть на нее
королевские дети во время революций, что и происходило на наших
глазах с королем Римским, герцогом Бордосским и графом
Парижским.
Следует, однако, признать, что парижская толпа была более
снисходительна и великодушна, ибо она чувствовала свою силу и
понимала, что может, если захочет, и помиловать.
Король следил за происходящим безразличным и тяжелым
взглядом.
Ночью он почти не сомкнул глаз; он плохо ел за завтраком; он не
успел расчесать и напудрить волосы; его щеки покрылись щетиной; на
нем было мятое белье - все это представляло его в весьма невыгодном
свете. Увы, король был не из тех, кто может в минуты испытаний
проявить характер: перед трудностями он обыкновенно склонял
голову. Он поднял ее лишь однажды, на эшафоте, перед тем, как
потерять ее навсегда.
Принцесса Елизавета была воплощением нежности и смирения,
ангелом, посланным Богом на помощь осужденным: на ее долю
выпало утешать короля в Тампле в отсутствие королевы, она же
утешала королеву в Консьержери после казни короля.
Двуличный граф Прованский поглядывал исподлобья; он отлично
понимал, что, по крайней мере, в данную минуту, ему ничто не грозит;
сейчас из всех членов королевской семьи он пользовался наибольшей
популярностью. Почему? Кто знает?.. Возможно, потому, что остался
во Франции, в то время как его брат граф д'Артуа покинул родину.
Если бы король умел читать в душе графа Прованского, то не
известно, был ли бы он ему по-прежнему признателен за то, что он
называл преданностью графа.
Андре словно окаменела; она спала не больше королевы, а
позавтракала ничуть не лучше короля, однако могло показаться, что
для этой возвышенной натуры жизненные невзгоды не имели никакого
значения. У нее не было времени ни на то, чтобы поправить прическу,
ни на то, чтобы переодеться, однако ни один волосок не выбивался из
ее прически, ни единой складки не прибавилось на платье. Она
напоминала статую, которую словно обтекали людские волны, а она не
замечала их; было очевидно, что ум или сердце этой женщины
занимала одна-единственная всепоглощающая мечта, к которой она
стремилась всею душой, как магнитная стрелка стремится к Полярной
звезде. Среди живых людей она напоминала тень, и только ее взгляд
свидетельствовал о том, что это живой человек: в глазах ее против
воли появлялся огонек всякий раз, как она встречалась взглядом с
Жильбером.
Не доезжая сотни футов до кабачка, о котором мы уже
рассказывали, кортеж остановился; крики стоявших вдоль дороги зевак
стали раздаваться еще громче.
Королева выглянула из окна, и это ее движение, похожее на поклон,
вызвало в толпе ропот.
- Господин Жильбер! - позвала она.
Жильбер подошел ближе к дверце. Он с самого начала пути из
Версаля нес шляпу в руках, и потому ему не пришлось в знак
почтительности обнажать голову.
- Слушаю вас, ваше величество. То, как он произнес эти слова, ясно
указывало на готовность Жильбера исполнить любые приказания
королевы.
- Господин Жильбер! - повторила она. - Что поет, что говорит, что
кричит ваш народ?
Судя по форме, фраза эта была приготовлена заранее; королева,
видимо, уже давно ее вынашивала, прежде чем бросить через окно
прямо в лицо толпе.
Жильбер вздохнул с таким видом, будто хотел сказать:
Она не меняется! Затем он произнес вслух, печально поглядывая
на королеву:
- Увы, ваше величество, народ, который вы называете моим, был
когда-то и вашим; не прошло и двадцати лет с тех пор, как господин де
Бриссак, галантный придворный, которого я напрасно стаи бы здесь
сейчас искать, показывал вам с балкона городской Ратуши на этот же
народ, выкрикивавший тогда: Да здравствует Мария-Антуанетта! и
говорил вам: Ваше высочество! У вас двести тысяч поклонников!
Королева закусила губы; этого человека невозможно было обвинить в
недостаточной находчивости или заподозрить в непочтительности.
- Вы правы, - согласилась королева, - однако это свидетельствует
лишь о том, что люди изменчивы.
На сей раз Жильбер только поклонился, не проронив ни звука.
- Я задала вам вопрос, господин Жильбер, - заметила королева с
настойчивостью, которую она проявляла во всем, даже в том, что ей
самой могло быть неприятно.
- Да, ваше величество, - молвил Жильбер, - и, коль скоро вы
настаиваете, я отвечу. Народ поет:
У булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей.
- Знаете ли вы, кого в народе зовут Булочницей?
- Да, сударь, я знаю, что меня удостаивают этой чести; мне не
привыкать к подобным прозвищам: раньше меня называли госпожой
Дефицит. Есть ли какая-нибудь аналогия между первым прозвищем и
вторым?
- Да, ваше величество, чтобы в этом убедиться, достаточно
вдуматься в первые две строчки, которые я только что вам привел:
У булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей
Королева повторила:
- Деньжата, что ничего не стоят ей... Не понимаю, сударь..
Жильбер молчал.
- Вы что, не слышали? - нетерпеливо продолжала королева. - Я не
понимаю!
- Ваше величество, вы продолжаете настаивать на том, чтобы я
объяснил это?
- Разумеется.
- Это означает, ваше величество, что у вас были весьма услужливые
министры, в особенности министр финансов, господин де Калон;
народу известно, что вашему величеству стоило лишь попросить, и вам
давали деньги, а так как, будучи королевой, большого труда не стоит
попросить, принимая во внимание, что такая просьба равносильна
приказанию, то народ и поет:
У булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей,
Иными словами, стоят ей лишь одного усилия: произнести просьбу.
Королева судорожно сжала белую руку, лежавшую на обитой
красным бархатом дверце.
- Ну хорошо, - проговорила она, - этот вопрос мы выяснили. Теперь,
господин Жильбер, раз вы так хорошо умеете объяснять мысль народа,
перейдем, если не возражаете, к тому, о чем он говорит.
- Он говорит: Теперь у нас будет хлеба вдоволь, потому что мы
везем в Париж Булочника, Булочницу и юного Подмастерья.
- Вы объясните мне эту вторую дерзость так же, как и первую, не
правда ли? Я на это очень рассчитываю - Ваше величество! - с прежней
печалью в голосе молвил Жильбер - Если вам будет угодно вдуматься
даже, может быть, не в самые эти слова, но в надежду, в них
заключенную, вам станет очевидно, что в них нет ничего для вас
обидного.
- Посмотрим! - нервно усмехнувшись, отвечала королева. - Ведь вы
знаете, что я ничего так не желаю, как понять, господин доктор. Итак,
я с нетерпением жду ваших разъяснений.
- Правда это или нет, ваше величество, но народу сказали, что в
Версале шла бойкая торговля мукой, и потому в Париже не стало
хлеба. Кто кормит бедный люд? Булочник и булочница квартала. К
кому отец, глава семейства, ребенок умоляюще протягивают руки,
когда за неимением денег дитя, жена или старик-отец умирают от
голода? К этому булочнику, к этой булочнице. К кому первому после
Бога обращаются с мольбой? Кто заинтересован, кто содействует
скорейшему сбору урожая? Тот, кто этот хлеб распределяет. Не вы ли,
ваше величество, не король ли, не ваше ли августейшее дитя являетесь
раздатчиками хлеба, который посылает всем нам Господь? Так пусть
вас не удивляет это ласковое обращение народа; возблагодарите его за
надежду, за его веру в то, что король, королева и дофин будут теперь
жить среди сотен тысяч голодных, и, значит, голодные будут
накормлены.
Королева прикрыла на мгновение глаза и дернула головой, пытаясь
справиться с охватившим ее гневом и проглотить обжигавшую ее
горечь.
- А то, что кричит этот народ вон там, впереди и позади нас, за это
мы должны быть ему благодарны так же, как за прозвища, которые он
нам дает, и за песни, которые он распевает?
- Да, ваше величество! И эти крики заслуживают еще более
искренней благодарности, потому что песня - не более чем выражение
доброго расположения духа народа, прозвища - проявление его
надежд, а вот крики - это выражение его желаний.
- А-а, народ желает, чтобы жили и здравствовали Лафайет и
Мирабо, не так ли?
Как видно, королева прекрасно слышала и песни, и разговоры, и
даже крики.
- Да, ваше величество, - подтвердил Жильбер, - потому что сейчас
господ Лафайета и Мирабо разделяет пропасть, над которой висите вы;
если они будут живы, они объединятся, и тогда монархия будет
спасена.
- Вы хотите сказать, сударь, - вскричала королева, - что монархия
столь низко пала, что может быть спасена этими двумя людьми?!
Жильбер собрался было ответить, когда раздались крики ужаса,
