родина.
Да, это верно, во времена генерала Фуа было слышно такое эхо, и
мы его еще застали, мы слышали его собственными ушами и очень
довольны, что так это и было.
- Куда же подевалось это эхо? - спросят нас.
- Какое эхо?
- Генерала Фуа.
- Оно там же, где старая луна поэта Вийона; может быть, его и
найдут когда-нибудь: будем надеяться!
Случилось так, что в тот день - т в день генерала Фуа, нет! - из зала
донеслось другое эхо.
Странное это было эхо! Оно говорило:
- Пора нам, наконец, заклеймить то, что вызывает восхищение всей
Европы, и как можно дороже продать то, что другое правительство,
имей оно это, отдало бы даром:
гениальность.
Надобно заметить, что это бледное эхо говорило не свои слова, а
лишь повторяло слова оратора.
Члены Палаты за редким исключением эхом отозвались на эхо.
Увы, вот уже около сорока лет такова роль большинства. Палате,
как театру, случается переживать весьма пагубные минуты.
Итак, большинство придерживалось того мнения, что все
совершенные кражи, все имевшие место взятки, все совершавшиеся
прелюбодеяния произошли по вине литературного приложения, что
Если г-н де Праслен убил жену,
Если Фьеши убил Луи-Филиппа,
Если Лувель убил герцога Беррийского,
Если Дамьен убил Людовика XV,
Если Людовик XIV убил Фуке,
Если Людовик XIII убил маршала д'Анкра,
Наконец, если Равальяк убил Генриха IV, то все эти преступления
произошли по вине литературного приложения, даже те, что имели
место прежде, чем оно было создано.
Большинство одобрило гербовый сбор.
Возможно, читатель недостаточно ясно себе представляет, что такое
гербовый сбор, и задается вопросом, как гербовый сбор, то есть один
сантим с экземпляра, мог бы задушить приложение?
Дорогой читатель! Один сантим, если ваша газета выходит тиражом
в сорок тысяч экземпляров, выльется, знаете во что? В четыреста
франков с номера!
Это ровно вдвое больше гонорара таких авторов, как Эжен Сю,
Ламартин, Мери, Жорж Санд или Александр Дюма.
Это втрое, вчетверо больше того, что получает заслуженный автор,
имя которого не так популярно, как только что перечисленные нами
имена.
Так скажите же мне, имеет ли правительство моральное право
облагать какой бы то ни было товар налогом, вчетверо большим,
нежели действительная стоимость товара?
В особенности если нам отказывают в обладании этим товаром, то
есть остроумием.
Вот как получилось, что не существует более газеты, достаточно
богатой для того, чтобы покупать для приложения романы.
Вот почему почти все газеты публикуют теперь исторические
приложения.
Дорогой читатель! Что вы можете сказать об исторических
приложениях газеты Конститюсьонель?
- Фи!
Да, вот именно так!
Этого и добивались политики: положить конец разговорам о
литераторах.
Не говоря уже о том, что этот шаг выводит приложение на путь
своеобразной морали.
Так, например, мне, автору Монте-Кристо, Мушкетеров,
Королевы Марго и так далее, предложили недавно написать
Историю Пале-Рояля, нечто вроде занимательного отчета: с одной
стороны - история игорных домов, с другой - история публичных
домов!
Предложить мне, человеку глубоко религиозному, написать
Историю папских преступлений!
Мне предлагали... Не смею даже сказать вам, что мне еще
предлагали.
Было бы не так уж страшно, если бы издатели ограничивались тем,
что предлагали мне что-либо сделать.
А ведь мне предлагали и не делать.
Так, в одно прекрасное утро я получил письмо от Эмиля де
Жирардена:
Дорогой друг!
Я бы хотел, чтобы Анж Питу был в десять раз меньше, то есть
чтобы он вышел в десяти главах вместо ста.
Делайте, что хотите, сократите сами, если не желаете, чтобы
это сделал я.
Я прекрасно все понял, черт побери!
У Эмиля Жирардена в старых папках были мои Meмуары, не
подлежавшие гербовому сбору, он предпочитал скорее напечатать мои
Мемуары, чем публиковать роман Анж Питу, за который надо
было еще платить.
Вот он и решил сократить шесть частей романа, чтобы напечатать
двадцать томов Воспоминаний.
Вот так, дорогой и возлюбленный читатель, получилось, что слово
конец появилось раньше самого конца; вот так Анж Питу был
задушен подобно императору Павлу I, только ему не вцепились в
горло, а обхватили поперек туловища.
Однако, как вам известно из Мушкетеров, которых вы считали
погибшими дважды, но которые оба раза оживали, моих героев не так
легко задушить, как императоров.
Вот и с Анжем Питу произошло то же, что с Мушкетерами.
Питу не собирался умирать; он лишь исчез на время и теперь появится
вновь. Я прошу вас не забывать о том, что мы переживаем
неспокойное время, эпоху революций, которая зажигает много
факелов, но задувает немало свечей; итак, прошу вас считать моих
героев мертвыми только в том случае, если вы получите
уведомительное письмо за моей подписью.
Да и то!..
Глава 1
КАБАЧОК У СЕВРСКОГО МОСТА
Если читатель не возражает, мы предлагаем ему ненадолго
возвратиться к нашему роману Анж Питу и, раскрыв его вторую
часть, заглянуть в главу под названием Ночь с 5 на 6 октября. Там
читатель найдет некоторые происшествия, которые небесполезно было
бы вспомнить, прежде чем открывать эту книгу, которая начинается с
описания событий, происходивших утром 6 октября.
После того, как мы приведем несколько значительных строк из этой
главы, мы вкратце перечислим события, что необходимо для
продолжения нашего рассказа.
Вот эти строки:
В три часа, как мы уже сказали, в Версале все было спокойно.
Члены Национального собрания, также успокоенные докладом
привратников, разошлись по домам.
Все были уверены в том, что ничто не нарушит это спокойствие.
Почти во всех народных волнениях, предваряющих великие
революции, случается заминка, и тогда кажется, что все уже
кончено и можно спать спокойно. Но это не так.
За теми, кто делает первые шаги, стоят другие люди,
ожидающие, когда эти первые шаги будут сделаны, а те, кто, едва
шагнув вперед, не пожелают идти дальше, то ли от усталости, то
ли будучи удовлетворены, но так или иначе уйдут на покой.
Вот тогда наступит время этих неизвестных личностей,
таинственных проводников роковых страстей; они проникают в
толпу, подхватывают ее движение и, развивая его до крайних
пределов, приводят в ужас даже тех, кто открыл им этот путь и
улегся посреди дороги, полагая, что дело уже сделано, а цель -
достигнута.
Мы назвали трех таких неизвестных людей в книге; у них мы и
позаимствовали только что процитированные строки.
Мы просим позволения пригласить на нашу сцену, то есть к двери
кабачка у Севрского моста, действующее лицо, еще не названное нами,
что, однако, ничуть не принизит его роли в событиях этой ужасной
ночи.
Это был человек лет сорока восьми, в костюме ремесленника, то
есть в бархатных штанах, подвязанных кожаным фартуком с
карманами, как у кузнецов и слесарей. На ногах у него были серые
чулки и башмаки с медными пряжками, а на голове - подобие колпака,
похожего на наполовину срезанную шапку улана; из-под колпака
выбивались густые седые волосы и налезали на брови, затеняя
большие, живые и умные глаза навыкате, выражение которых так
быстро менялось, что было даже трудно разглядеть, зеленые они или
серые, голубые или черные. У него был крупный нос, толстые губы,
белоснежные зубы и смуглая кожа.
Это был человек невысокого роста, великолепного сложения; у него
были тонкие запястья, изящные ноги, можно было также заметить, что
руки у него маленькие и нежные, правда, бронзового оттенка, как у
ремесленников, привыкших иметь дело с железом.
Однако, подняв взгляд от его запястья до локтя, а от локтя до того
места на предплечье, где из-под засученного рукава вырисовывались
мощные мускулы, можно было заметить, что кожа на них была
нежной, тонкой, почти аристократической.
Он стоял в дверях кабачка у Севрского моста, а рядом с ним, на
расстоянии вытянутой руки, находилось двуствольное ружье, богато
инкрустированное золотом; на его стволе можно было прочесть имя
оружейника Леклера, входившего в моду в аристократической среде
парижских охотников.
Возможно, нас спросят, как такое дорогое оружие оказалось в руках
простого мастерового. На это мы можем ответить так: в дни восстания,
- а нам, слава Богу, довелось явиться их свидетелями, - самое дорогое
оружие не всегда оказывается в самых белых руках.
Этот человек около часу назад прибыл из Версаля и отлично знал,
что там произошло, ибо на вопросы трактирщика, подавшего ему
бутылку вина, к которой он даже не притронулся, он отвечал:
Что королева отправилась в Париж вместе с королем и дофином;
Что они тронулись в путь около полудня;
Что они, наконец, решились остановиться во дворце Тюильри и,
значит, в будущем в Париже больше не будет перебоев с хлебом, так
как теперь здесь поселятся и Булочник, и его жена, и их Подмастерье;
И что сам он ждет, когда проследует кортеж.
Это последнее утверждение могло быть верным, однако нетрудно
было заметить, что взгляд ремесленника с большим любопытством
поворачивался в сторону Парижа, нежели в сторону Версаля; это
обстоятельство позволяло предположить, что он не считал себя
обязанным давать подробный отчет достойному трактирщику,
задавшему этот вопрос.
Впрочем, спустя несколько минут его внимание было
вознаграждено: в конце улицы показался человек, одетый почти так
же, как он сам, и, по-видимому, занимавшийся сходным ремеслом.
Человек этот шагал тяжело, как путник, за плечами которого долгая
дорога.
По мере того, как он приближался, становилось возможным
разглядеть его лицо и определить его возраст.
Лет ему, должно быть, было столько же, сколько и незнакомцу, то
есть можно было смело утверждать, что ему, как говорят в народе,
давно перевалило за сорок.
Судя по лицу, это был простой человек с низменными
наклонностями и грубыми чувствами.
Незнакомец с любопытством его рассматривал; при этом на лице у
него появилось какое-то непонятное выражение, словно одним
взглядом он хотел бы оценить, на что дурное и порочное способен этот
человек.
Когда мастеровой, подходивший со стороны Парижа, оказался всего
в двадцати шагах от человека, стоявшего в дверях, тот зашел в дом,
налил в стакан вина и, вернувшись к двери, приподнял стакан и
окликнул путника:
- Эй, приятель! На дворе холодно, а путь неблизкий; не выпить ли
по стаканчику вина, чтобы согреться?
Шагавший из Парижа ремесленник огляделся, словно желая
убедиться в том, что приглашение относилось к нему.
- Вы со мной говорите? - спросил он.
- С кем же, по-вашему, я мог разговаривать, если вы один?
- И вы мне предлагаете стакан вина?
- А что в этом такого?
- Хм...
- Разве мы с вами не из одного цеха или почти так? Мастеровой в
другой раз взглянул на незнакомца.
- Многие могут причислять себя к одному цеху, - отвечал он, - тут
важно знать, мастер ты в своем деле или только подмастерье.
- Вот это как раз мы и можем выяснить за стаканом вина.
- Добро! - кивнул ремесленник, направляясь к двери кабачка.
Незнакомец показал ему стол и подал стакан. Ремесленник взял
стакан, взглянул на вино, словно оно внушало его недоверие, которое
прошло сразу же после того, как незнакомец наполнил до краев и
другой стакан.
- Вы что же, так зазнались, что и не хотите со мной чокнуться? -
спросил он.
- Да что вы, наоборот: давайте выпьем за нацию! На мгновение
взгляд серых глаз незнакомца задержался на ремесленнике.
Ремесленник повторил:
- Ах, черт возьми, как хорошо сказано: За нацию! И он одним
