вас не гожусь, сами знаете, комплиментам не мастер, дамские там разные
раздушенные пустячки говорить не люблю, селадонов не жалую, да и фигурою,
признаться, не взял. Ложного-то хвастовства и стыда вы в нас не найдете, а
признаемся вам теперь во всей искренности. Дескать, вот оно как, обладаем
лишь прямым и открытым характером да здравым рассудком; интригами не
занимаемся. Не интригант, дескать, и этим горжусь, - вот оно как!.. Хожу
без маски между добрых людей и, чтоб все вам сказать..."
Вдруг господин Голядкин вздрогнул. Рыжая и взмокшая окончательно
борода его кучера опять глянула к нему за дрова...
- Я сейчас, мой друг; я, мой друг, знаешь, тотчас; я, мой друг, тотчас
же, - отвечал господин Голядкин трепещущим и изнывающим голосом.
Кучер почесал в затылке, потом погладил свою бороду, потом шагнул шаг
вперед... остановился и недоверчиво взглянул на господина Голядкина.
- Я сейчас, мой друг; я, видишь... мой друг... я немножко, я, видишь,
мой друг, только секундочку здесь... видишь, мой друг...
- Нешто совсем не поедете? - сказал наконец кучер, решительно и
окончательно приступая к господину Голядкину...
- Нет, мой друг, я сейчас. Я, видишь, мой друг, дожидаюсь...
- Так-с...
- Я, видишь, мой друг... ты из какой деревни, мой милый?
- Мы господские...
- И добрых господ?..
- Нешто'...
- Да, мой друг; ты постой здесь, мой друг. Ты, видишь, мой друг, ты
давно в Петербурге?
- Да уж год езжу...
- И хорошо тебе, друг мой?
- Нешто'.
- Да, мой друг, да. Благодари провидение, мой друг. Ты, мой друг,
доброго человека ищи. Нынче добрые люди стали редки, мой милый; он обмоет,
накормит и напоит тебя, милый мой, добрый-то человек... А иногда ты видишь,
что и через золото слезы льются, мой друг... видишь плачевный пример; вот
оно как, милый мой...
Извозчику как будто стало жалко господина Голядкина.
- Да извольте, я подожду-с. Нешто долго ждать будете-с?
- Нет, мой друг, нет; я уж, знаешь, того... я уж не буду ждать, милый
мой. Как ты думаешь, друг мой? Я на тебя полагаюсь. Я уж не буду здесь
ждать...
- Нешто совсем не поедете?
- Нет, мой друг; нет, а я тебя поблагодарю, милый мой... вот оно как.
Тебе сколько следует, милый мой?
- Да уж за что рядились, сударь, то и пожалуете. Ждал, сударь, долго;
уж вы человека не обидите, сударь.
- Ну, вот тебе, милый мой, вот тебе.- Тут господин Голядкин отдал все
шесть рублей серебром извозчику и, серьезно решившись не терять более
времени, то есть уйти подобру-поздорову, тем более что уже окончательно
решено было дело и извозчик отпущен был и, следовательно, ждать более
нечего, пустился со двора, вышел за ворота, поворотил налево и без оглядки,
задыхаясь и радуясь, пустился бежать. "Оно, может быть, и все устроится к
лучшему, - думал он, - а я вот таким-то образом беды избежал".
Действительно, как-то вдруг стало необыкновенно легко в душе господина
Голядкина. "Ах, кабы устроилось к лучшему! - подумал герой наш, сам,
впрочем, мало себе на слово веря. - Вот я и того... - думал он. - Нет, я
лучше вот как, и с другой стороны... Или лучше вот этак мне сделать?.."
Таким-то образом сомневаясь и ища ключа и разрешения сомнений своих, герой
наш добежал до Семеновского моста, а добежав до Семеновского моста,
благоразумно и окончательно положил воротиться. "Оно и лучше, - подумал он,
- Я лучше с другой стороны, то есть вот как. Я буду так - наблюдателем
посторонним буду, да и дело с концом; дескать, я наблюдатель, лицо
постороннее - и только, а там, что ни случись, - не я виноват. Вот оно как!
Вот оно таким-то образом и будет теперь".
Положив воротиться, герой наш действительно воротился, тем более что,
по счастливой мысли своей, ставил себя теперь лицом совсем посторонним.
"Оно же и лучше: и не отвечаешь ни за что, да и увидишь, что следовало...
вот оно как!" То есть расчет был вернейший, да и дело с концом.
Успокоившись, забрался он опять под мирную сень своей успокоительной и
охранительной кучи дров и внимательно стал смотреть на окна. В этот раз
смотреть и дожидаться пришлось ему недолго. Вдруг, во всех окнах разом,
обнаружилось какое-то странное движение, замелькали фигуры, открылись
занавесы, целые группы людей толпились в окнах Олсуфия Ивановича, все
искали и выглядывали чего-то на дворе. Обеспеченный своею кучею дров, герой
наш тоже в свою очередь с любопытством стал следить за всеобщим движением и
с участием вытягивать направо и налево свою голову, сколько по крайней мере
позволяла ему короткая тень от дровяной кучи, его прикрывавшая. Вдруг он
оторопел, вздрогнул и едва не присел на месте от ужаса. Ему показалось, -
одним словом, он догадался вполне, что искали-то не что-нибудь и не
кого-нибудь: искали просто его, господина Голядкина. Все смотрят в его
сторону все указывают в его сторону. Бежать было невозможно: увидят...
Оторопевший господин Голядкин прижался как можно плотнее к дровам и тут
только заметил, что предательская тень изменяла, что прикрывала она не
всего его. С величайшим удовольствием согласился бы наш герой пролезть
теперь в какую-нибудь мышиную щелочку между дровами, да там и сидеть себе
смирно, если б только это было возможно. Но было решительно невозможно. В
агонии своей он стал наконец решительно и прямо смотреть на все окна разом;
оно же и лучше... И вдруг сгорел со стыда окончательно. Его совершенно
заметили, все разом заметили, все манят его руками, все кивают ему
головами, все зовут его; вот щелкнуло и отворилось несколько форточек;
несколько голосов разом что-то начали кричать ему... "Удивляюсь, как этих
девчонок не секут еще с детства", - бормотал про себя наш герой, совсем
потерявшись. Вдруг с крыльца сбежал он (известно кто), в одном вицмундире,
без шляпы, запыхавшись, юля, семеня и подпрыгивая, вероломно изъявляя
ужаснейшую радость о том, что увидел, наконец, господина Голядкина.
- Яков Петрович, - защебетал известный своей бесполезностью человек. -
Яков Петрович, вы здесь? Вы простудитесь. Здесь холодно, Яков Петрович.
Пожалуйте в комнату.
- Яков Петрович! Нет-с, я ничего, Яков Петрович, - покорным голосом
пробормотал наш герой.
- Нет-с, нельзя, Яков Петрович: просят, покорнейше просят, ждут нас.
"Осчастливьте, дескать, и приведите сюда Якова Петровича". Вот как-с.
- Нет, Яков Петрович; я, видите ли, я бы лучше сделал... Мне бы лучше
домой пойти, Яков Петрович... - говорил наш герой, горя на мелком огне и
замерзая от стыда и ужаса, все в одно время.
- Ни-ни-ни-ни! - защебетал отвратительный человек. - Ни-ни-ни, ни за
что! Идем! - сказал он решительно и потащил к крыльцу господина
Голядкина-старшего. Господин Голядкин-старший хотел было вовсе не идти; но
так как смотрели все и сопротивляться и упираться было бы глупо, то герой
наш пошел, - впрочем, нельзя сказать, чтобы пошел, потому что решительно
сам не знал, что с ним делается. Да уж так ничего, заодно!
Прежде нежели герой наш успел кое-как оправиться и опомниться,
очутился он в зале. Он был бледен, растрепан, растерзан; мутными глазами
окинул он всю толпу, - ужас! Зала, все комнаты - все, все было
полным-полнехонько. Людей было бездна, дам целая оранжерея; все это
теснилось около господина Голядкина, все это стремилось к господину
Голядкину, все это выносило на плечах своих господина Голядкина, весьма
ясно заметившего, что его упирают в какую-то сторону. "Ведь не к дверям", -
пронеслось в голове господина Голядкина. Действительно, упирали его не к
дверям, а прямо к покойным креслам Олсуфия Ивановича. Возле кресел с одной
стороны стояла Клара Олсуфьевна, бледная, томная, грустная, впрочем пышно
убранная. Особенно бросились в глаза господину Голядкину маленькие
беленькие цветочки в ее черных волосах, что составляло превосходный эффект.
С другой стороны кресел держался Владимир Семенович, в черном фраке, с
новым своим орденом в петличке. Господина Голядкина вели под руки, и, как
сказано было выше, прямо на Олсуфия Ивановича, - с одной стороны господин
Голядкин-младший, принявший на себя вид чрезвычайно благопристойный и
благонамеренный, чему наш герой донельзя обрадовался, с другой же стороны
руководил его Андрей Филиппович с самой торжественной миной в лице. "Что бы
это?" - подумал господин Голядкин. Когда же он увидал, что ведут его к
Олсуфию Ивановичу, то его вдруг как будто молнией озарило. Мысль о
перехваченном письме мелькнула в голове его... В неистощимой агонии
предстал наш герой перед кресла Олсуфия Ивановича. "Как мне теперь? -
подумал он про себя. - Разумеется, этак все на смелую ногу, то есть с
откровенностью, не лишенною благородства; дескать, так и так и так далее".
Но чего боялся, повидимому, герой наш, то и не случилось. Олсуфий Иванович
принял, кажется, весьма хорошо господина Голядкина и, хотя не протянул ему
руки своей, но по крайней мере, смотря на него, покачал своею седовласою и
внушающею всякое уважение головою, - покачал с каким-то
торжественно-печальным, но вместе с тем благосклонным видом. Так по крайней
мере показалось господину Голядкину. Ему показалось даже, что слеза
блеснула в тусклых взорах Олсуфия Ивановича; он поднял глаза и увидел, что
и на ресницах Клары Олсуфьевны, тут же стоявшей, тоже как будто блеснула
слезинка, - что и в глазах Владимира Семеновича тоже как будто бы было
что-то подобное, - что, наконец, ненарушимое и спокойное достоинство Андрея
Филипповича тоже стоило общего слезящегося участия, - что, наконец, юноша,
когда-то весьма походивший на важного советника, уже горько рыдал,
пользуясь настоящей минутой... Или это все, может быть, только так
показалось господину Голядкину, потому что он сам весьма прослезился и ясно
слышал, как текли его горячие слезы по его холодным щекам... Голосом,
полным рыданий, примиренный с людьми и судьбою и крайне любя в настоящее
мгновение не только Олсуфия Ивановича, не только всех гостей, взятых
вместе, но даже и зловредного близнеца своего, который теперь, по-видимому,
вовсе был не зловредным и даже не близнецом господину Голядкину, но
совершенно посторонним и крайне любезным самим по себе человеком, обратился
было наш герой к Олсуфию Ивановичу с трогательным излиянием души своей; но
от полноты всего, в нем накопившегося, не мог ровно ничего объяснить, а
только весьма красноречивым жестом молча указал на свое сердце... Наконец
Андрей Филиппович, вероятно желая пощадить чувствительность седовласого
старца, отвел господина Голядкина немного в сторону и оставил его, впрочем,
кажется, в совершенно независимом положении. Улыбаясь, что-то бормоча себе
под нос, немного недоумевая, но во всяком случае почти совершенно
примиренный с людьми и судьбою, начал пробираться наш герой куда-то сквозь
густую массу гостей. Все ему давали дорогу, все смотрели на него с каким-то
странным любопытством и с каким-то необъяснимым, загадочным участием. Герой
наш прошел в другую комнату - то же внимание везде; он глухо слышал, как
целая толпа теснилась по следам его, как замечали его каждый шаг, как
втихомолку все между собою толковали о чем-то весьма занимательном, качали
головами, говорили, судили, рядили и шептались. Господину Голядкину весьма
бы хотелось узнать, о чем они все так судят, и рядят, и шепчутся.
Оглянувшись, герой наш заметил подле себя господина Голядкина-младшего.
Почувствовав необходимость схватить его руку и отвести его в сторону,
господин Голядкин убедительнейше попросил другого Якова Петровича
содействовать ему при всех будущих начинаниях и не оставлять его в
критическом случае. Господин Голядкин-младший важно кивнул головою и крепко
сжал руку господина Голядкина-старшего. Сердце затрепетало от избытка
чувств в груди героя нашего. Впрочем, он задыхался, он чувствовал, что его
так теснит, теснит; что все эти глаза, на него обращенные, как-то гнетут и
давят его... Господин Голядкин увидал мимоходом того советника, который
носил парик на голове. Советник глядел на него строгим, испытующим
