практики и пользовался в Сомерсетшире большой известностью и почетом.
Именно доктор Ливси выгодно поместил мою скромную долю сокровищ острова
Кидда и убедил меня пойти по его стопам. В большой степени именно ему я
обязан своим теперешним уверенным положением и благодарен не только за
приличный достаток, но и за то, что он с поистине отеческой заботой помог
мне завершить образование и устроить жизнь.
Разговор о докторе Ливси напомнил мне о моем долге. Теперь я глядел
на мистера Джона Сильвера как лекарь на пациента. Тот приподнялся на
диване и с моей помощью снял через голову рубаху. Вновь меня поразили
широкие плечи Сильвера и два косых шрама через ребра. Я увидел татуировку:
на одном плече изображены были пылающие сердца, переплетенные над именем
"Аннет", на другом находилась лишь надпись "Смерть таможне!".
Но увидел я также, что огромная грудная клетка Сильвера стала впалой,
а отвислая кожа побледнела и покрылась пятнами. Внимательный осмотр
подтвердил мой первоначальный диагноз.
- Что ж, Джон Сильвер, - сказал я ему, - вы, может быть, и спаслись
от петли и желтой лихорадки, но сейчас у вас чахотка, и я боюсь, вы
недолго протянете. - Я изрекал это, словно был архангелом Михаилом, но
внезапно ощутил странный и неожиданный приступ угрызения совести и, желая
смягчить произнесенный приговор, добавил: - И все же многие люди спаслись
от чахотки, как только перестали пьянствовать и стали вести здоровый и
разумный образ жизни. Если вы, Джон Сильвер, будете неукоснительно
следовать моим указаниям, то проживете здесь в Глостершире до ста лет,
если будет на то божье соизволение.
Сильвер взревел, как разъяренный медведь.
- Слушай, ты! - гаркнул он. - Я ведь уже в пути на тот свет, так что
незачем плести мне эти побасенки. А смерти я не боюсь! Да, жил я опасной
жизнью, уж ты то это знаешь. Но когда мог, жил кротко и разумно. Нет, я не
пьяница! Вот Флинт, Билли Бонс, да и другие - те прожигали жизнь пусто и
бездумно, а уж пили то... Я видывал беднягу Билли упившимся французским
коньяком настолько, что ты и не поверишь, даже если увидишь своими
глазами. А Флинт подох от пьянства в Саванне еще в 1754 году. Ром свел его
в могилу, хоть был он ненамного старше меня. У каждого своя судьба, Джим,
так что пытаться обмануть смерть по советам врачей - все равно что плевать
против ветра!
Ответ его меня успокоил, но не удивил. Я помнил, какой ум и
самообладание проявил Сильвер на борту "Эспаньолы". И то, что после
стольких неслыханных бед и опасностей они сохранились, было свидетельством
здравого его рассудка, присутствия лукавства и храбрости, равно как и
доказательством того, что в этом на первый взгляд немощном теле
сохранились большие запасы жизненной силы.
И все же болезнь глубоко поразила его легкие. Когда я вновь увидел,
как весь он содрогается от ужасного раздирающего кашля, во мне снова
пробудилось сострадание. Да, не спорю, он был лжец, пират, убийца,
изменник и вор, но даже в его преступлениях таилось что-то
привлекательное. На фоне скучных добродетелей обывателей он выделялся
своими кровавыми злодеяниями. "Это человек, с которым всегда надо
считаться", - подумал я.
Сильвер прервал ход моих мыслей:
- Так что, Джим, - спросил он, - стало быть, протянет еще
сколько-нибудь старый моряк, сражавшийся под флагом адмирала Хоука, не так
ли?
- Ну-ка, - возмутился я, - давайте разберемся. Когда мы встретились
впервые, вы были самым обыкновенным пиратом. Я вам не сквайр Трелони, и
незачем мне рассказывать враки о том, как вы служили королю и Англии в
войне с Францией и Испанией.
Эта вспышка доставила мне странное удовольствие, прозвучав эхом
справедливых оценок капитана Смоллета и доктора Ливси. Но последнее слово
осталось за Сильвером.
- Вижу, ты ни на фартинг мне не веришь, Джим, - печально сказал он, -
и я сам в этом виноват. Как погляжу, другие уже порассказывали тебе всяких
баек, так что придется старому Сильверу самому взяться за исправление
судового журнала, как ты назвал свою книжку. Да-да, я ведь знаю, что ты
описал наши приключения на острове Кидда и заработал неплохие деньги,
правда, приврал в своем сочинении изрядно, ну да это не твоя вина. Бен
Ганн, этот олух, тоже болтал что-то об этой истории, как мне рассказывали,
но я не обращал на него внимания, пока мы ходили вместе на старом "Морже",
не собираюсь этого делать и сейчас. Да, что было, то было, но не зваться
мне Долговязым Джоном Сильвером, если я протяну долго, а не хотелось бы
уходить из жизни с клеймом отъявленного негодяя, каким ты меня расписал.
Клянусь тебе, Джим, все, что я сейчас расскажу, будет чистой правдой, или
тем, что мне с моей колокольни казалось правдой.
Я ведь и в самом деле плавал с Хоуком, сражался под британским
флагом, обошел с королевским флотом все Карибское море в поисках
французских и испанских судов. Клянусь тебе памятью своих детей - они
умерли тридцать лет назад. У меня было два прекрасных сына, Джим, и до сих
пор, как вспомню о них - сердце кровью обливается. Так вот, Джим, ты
просто выслушай мою историю и не спеши судить меня, ругать, называть
предателем, пока не поймешь, что и как было. Конечно, это долгая история,
но я уже решился поведать тебе о своей молодости, о том, как мы зарыли
сокровище на острове Кидда, как Билли Бонс сбежал от нас с картой Флинта,
на которой было обозначено место, где зарыт клад. Когда-нибудь, как буду
чувствовать себя получше, расскажу тебе о том, как снова пустился в
плавание на остров и почему убежал с "Эспаньолы" перед возвращением в
Англию. Но хватит на сегодня.
Он замолчал, утомившись. А мне не оставалось ничего другого, как
подчиниться его желанию. Так мы договорились, что я вернусь на следующий
вечер, и тогда он начнет рассказ о своей жизни. Должен отметить, что в эту
ночь спал я очень плохо - во сне меня мучили невообразимые кошмары, - но
ужас, горечь и безысходность того, что мне пришлось услышать потом,
превзошли все мои ожидания.
2. КОНТРАБАНДИСТ-ПОДМАСТЕРЬЕ
На следующий день я пришел к Сильверу в половине седьмого вечера и
застал его в хорошем настроении. Хотя кашель все еще разрывал ему грудь, а
дыхание порой было затрудненным, Сильвер выглядел более бодрым и
энергичным, чем накануне.
К концу обеда и я пришел в отличное настроение, благо все блюда были
прекрасно приготовлены и заметно, хоть и в меру, поперчены, как и положено
в доме джентльмена, долго жившего в Вест-Индии.
Темнокожий слуга Сильвера прислуживал старательно и аккуратно,
бесшумно и быстро передвигаясь по паркету. Прежде чем Сильвер начал
рассказ, мы одолели полторы бутылки красного вина и отпили по доброму
глотку восхитительного ароматного портвейна.
- Ну, Джим, за работу, - начал старый пират. - Думается мне, что ты
был бы не прочь узнать немного побольше про Долговязого Джона, прежде чем
вернуться к столу. - Он потянулся к трубке и табаку, но вдруг нахмурился и
забарабанил большими сильными пальцами по ручке кресла. - Начнем с
Бристоля, - промолвил он, сосредоточившись. - Бристоль - мой родной город,
Джим, даже более чем родной - там родились и прожили всю жизнь мои отец и
дед. Прекрасный город, великолепный, да ты и сам знаешь, хотя наверняка
часто слышал, что эти чудесные богатые дома и высокие конторы судовых
агентов построены на крови и костях черных рабов... Потому что, -
продолжил он, - в Бристоле ведь не только прекрасные дворцы, но и жестокие
сердца. Видывал я, как вдовы рыдают и клянут все на свете, узнав, что их
мужья сгнили под африканским солнцем или сгинули в морской пучине во время
шторма в Карибском море. Многие здесь сходят на берег с сотней гиней в
карманах, но чаще ты встретишь таких, кто воссылает хвалу Господу за то,
что он в милости своей позволил им вернуться домой живыми после
кораблекрушения, бунта или желтой лихорадки, как это бывало и со мной.
При этих словах он возбудился и живо напомнил мне прежнего Джона
Сильвера, которого я впервые увидел в гостинице "Подзорная труба", -
одинокого жизнерадостного трактирщика, быстро скакавшего от столика к
столику, стучавшего кулаком по столу и ругательски ругавшего Тома Моргана
за его разговоры с Черным Псом.
Воспоминания так разволновали Сильвера, что мне не оставалось ничего
другого, как слушать поток слов, обильно сопровождаемых изощренными
ругательствами и богохульствами. Я хорошо запомнил этот рассказ и, по
возможности убрав из него брань, божбу и некоторые детали, способные
оскорбить слух читателя, в меру своих скромных сил и способностей
предлагаю исчерпывающее и благопристойное жизнеописание Джона Сильвера.
Родился он в Бристоле, в лето от рождества Господня 1716-е, ровно
через шесть месяцев после подавления бунта якобитов против Ганноверской
династии, когда претендент на престол после краткого и бесславного
"царствования" под именем Иакова III английского и Иакова VIII
шотландского спешно сбежал во Францию.
В доме Сильверов не нашлось ни единого приверженца, живущего во
Франции католического претендента на престол. Глава семьи, Майкл Джозеф
Сильвер, сапожник по профессии, был убежденным конгрегационалистом и
страстно ненавидел французов, аристократов и попов, причем ненависть его
проявлялась в строго определенном порядке. Долговязый Джон с усмешкой
вспоминал, как его отец бормотал и ругался за работой, склонясь над
верстаком и сопровождая каждый удар молотка революционным лозунгом.
- На! - и бил сапожным молотком. - Бей! Так им, французишкам! Нна! -
еще удар молотком. - Разнесем палату лордов. Нна! - еще удар. - Добрый
удар в задницу папистам! - удар! - А это всем епископам, чтоб им лопнуть,
как во времена Кромвеля!
Как ни странно, Майкл Сильвер, вздыхавший по славным временам
пуританской революции и усердно, хотя и с трудом, читавший стихи Мильтона
и прозу Беньяна при тусклом свете огарка, был женат на девушке из
англиканского семейства. Надо сказать, что до некоторой степени это был
брак по расчету. Дела связали Майкла с Генри Бродрибом из Бата, владельцем
обувного магазина, прожорливым гигантом, не особенно ревностно
придерживавшимся догм англиканской церкви. Когда старый Бродриб овдовел,
на шее его повисла забота о будущем двух дочерей и, увидя выгоду для
своего дела в родстве с умелым сапожником, он сумел уверить Майкла
Сильвера, что счастье тот обретет лишь в семейной жизни со старшей из
сестер, Мери Энн.
Мери Бродриб, молодая и энергичная высокая девушка с пышной копной
белокурых волос, приглянулась невзрачному Майклу Сильверу, бледному и
сутулому, как большинство людей его профессии. Сапожник решил, что нашел
свою судьбу, и женился на ней. Молодожены превратили флигель за сапожной
мастерской, расположенной на Корабельной улице, в достаточно удобный дом.
Шли годы, и в семействе появилось трое детей: Джон и две его сестры.
Итак, Джон Сильвер рос в доме, где жили исключительно достойные и
порядочные люди, увы, так и не сумевшие понять взгляды друг друга. Взгляды
Майкла и Мери были настолько различными, что, казалось, даже стены
сотрясались, когда супруги, сидя по вечерам на кухне перед пылающим
камином, заводили свои бесконечные споры. Джон вспомнил один такой спор,
запечатлевшийся в его памяти с десятилетнего возраста.
- Слушай, жена, - заявил внезапно Майкл, - что это за папистские
