третьего, а не предполагает последние уже данными. Парадоксы сами вызывают
генезис противоречия и появление в предложении лишенных значения элементов.
Возможно, следует более внимательно присмотреться с этой точки зрения к
концепциям Стоиков по поводу соединения [коннекции] предложений. Дело в том, что
когда стоики проявляют столь большой интерес к гипотетическим высказываниям типа
"если день, то светло" или "если у женщины молоко, то она родила", то
комментаторы, конечно, в праве напомнить нам, что речь здесь идет не о связи
физических следствий, не о причинности в современном смысле слова. Но они не
правы, усматривая здесь простое логическое следование, основанное на принципе
тождества. Стоики исчисляли члены гипотетического предложения: мы можем
рассматривать "быть днем" или "быть родившей" как означающие свойства более
высокого типа чем те, которыми они управляют ("светло", "иметь молоко"). Связь
между предложениями не может быть сведена ни к аналитическому тождеству, ни к
эмпирическому синтезу; скорее, она принадлежит области сигнификации -- причем
так, что противоречие возникает не между термином и его противоположностью, а в
отношении одного термина к другому. Происходит превращение гипотетического в
конъюнктивное, и предложение "если день, то светло" заключает в себе
невозможность того, чтобы был день и не было света. Возможно, это так потому,
что (словосочетание) "быть днем" вынуждено быть элементом того множества,
которое задано этим свойством, и при этом принадлежать одной из групп,
классифицируемых на его основе.
Как и определение сигнификации, нонсенс обеспечивает дар смысла, но делает это
совсем по-другому. С точки зрения смысла регрессивный закон больше не связывает
имена разных степеней с классами и свойства-
101
ЛОГИКА СМЫСЛА
ми, а распределяет их в разнородных сериях событий. Разумеется эти серии
определены по-разному: одна как означающая, другая как означаемая. Но
распределение смысла в каждой из них совершенно независимо от точного отношения
значения. Вот почему, как мы видели, лишенный значения термин тем не менее имеет
смысл, а смысл и событие независимы от любых модальностей, влияющих на классы и
свойства, -- они нейтральны по отношению ко всем этим характеристикам. Событие
но самой своей природе отличается от свойств и классов. Все, что имеет смысл,
имеет также и значение, но последнее -- на иных основаниях, чем смысл. Значит,
смысл неотделим от нового вида парадоксов, которыми отмечено присутствие
нонсенса внутри смысла, -- точно так же, как предшествующие парадоксы отмечали
присутствие нонсенса внутри значения. На этот раз мы столкнулись с парадоксами
бесконечного деления, с одной стороны, а с другой -- с парадоксами распределения
сингулярностей. Внутри серий каждый термин имеет смысл только благодаря своему
положению относительно всех других терминов. Но такое относительное положение
само зависит от абсолютного положения каждого термина относительно инстанции =
х. Последняя определяется как нонсенс и непрестанно циркулирует, пробегая по
сериям. Смысл актуально производится этой циркуляцией -- в качестве смысла,
воздействующего как на означающее, так и на означаемое. Короче, смысл -- это
всегда эффект. Но эффект не только в каузальном смысле. Это также эффект в
смысле "оптического эффекта" или "звукового эффекта", или, еще точнее, эффекта
поверхностного, эффекта позиционного и эффекта лингвистического. Итак, эффект --
вовсе не видимость или иллюзия, а продукт, разворачивающийся на поверхности и
распространяющийся по всей ее протяженности. Он строго соприсутствует со своей
причиной, соразмерен ей и определяет эту причину как имманентную, неотделимую от
своих эффектов -- чистое nihil [ничто -- лат.] или х как внешнее самих эффектов.
Такие эффекты, такой продукт обычно обозначаются собственными или единичными
именами. Собственное имя может полностью рассматриваться как знак только при
условии, что оно
102
НОНСЕНС
отсылает к эффекту такого рода. Так, физики говорят об "эффекте Кельвина",
"эффекте Зеебека", "эффекте Зеемана" и так далее. Медики обозначают болезни
именами врачей, которым удалось описать симптомы этих болезней. Следуя этой
традиции, открытие смысла как бестелесного эффекта, всегда производимого
циркуляцией элемента = х, пробегающего по терминам серии, должно быть названо
"эффектом Хрисиппа" или "эффектом Кэррола".
У авторов, еще недавно причисляемых к структуралистам, существенным является
именно этот момент: смысл рассматривается вовсе не как явление, а как
поверхностный и позиционный эффект, производимый циркуляцией пустого места по
сериям данной структуры (место карточного болвана, место короля, слепое пятно,
плавающее означающее, нулевая ценность, закулисная часть сцены, отсутствие
причины и так далее). Структурализм (сознательно или нет) заново открывает
стоицизм и кэрроловское воодушевление. Структура -- это фактически машина по
производству бестелесного смысла (скиндапсос). Но когда структурализм на свой
манер показывает, что смысл производится нонсенсом и его бесконечным
перемещением, что он порождается соответствующим расположением элементов,
которые сами по себе не являются "означающими", -- нам не следует "сравнивать
это с тем, что называется философией абсурда: Кэррол -- да, Камю -- нет. Ибо для
философии абсурда нонсенс есть то, что просто противоположно смыслу. Так что
абсурд всегда определяется отсутствием смысла, некой нехваткой (этого
недостаточно...). Напротив, с точки зрения структуры смысла всегда слишком
много: это избыток, производимый и вновь производимый нонсенсом как недостатком
самого себя. Якобсон определяет нулевую фонему, не имеющую фонетически
определенной значимости, через ее противоположность к отсутствию фонемы, а не к
фонеме самой по себе. Точно так же, у нонсенса нет какого-то специфического
смысла, но он противоположен отсутствию смысла, а не самому смыслу, который он
производит в избытке, -- между ним и его продуктом никогда не бывает простого
отношения ис-
103
ЛОГИКА СМЫСЛА
ключения, к которому некоторые хотели бы их свести3. Нонсенс -- это то, что не
имеет смысла, но также и то, что противоположно отсутствию последнего, что само
по себе дарует смысл. Вот что следует понимать под нонсенсом.
Итак, значение структурализма для философии и для мысли в целом состоит в том,
что он смещает привычные границы. После того, как центр внимания переместился с
потерпевших неудачу Сущностей на понятие смысла, философский водораздел,
по-видимому, должен пройти между теми, кто связал смысл с новой трансценденцией,
с новым воплощением Бога и преображенными небесами, -- и теми, кто обнаружил
смысл в человеке и его безднах, во вновь открытой глубине и подземелье. Новые
теологи туманных небес (небес Кенигсберга) и новые гуманисты пещер вышли на
сцену от имени Бога-человека и Человека-бога как тайны смысла. Их порой трудно
отличить друг от друга. Но если что сегодня и препятствует такому различению,
так это прежде всего наша усталость от бесконечного выяснения, кто кого везет:
то ли осел человека, то ли человек осла и себя самого. Более того, возникает
впечатление, что на смысл наложился некий чистый контр-смысл; ибо всюду -- и на
небесах, и под землей -- смысл представлен как Принцип, Сокровищница, Резерв,
Начало. В качестве небесного Принципа он, говорят, основательно забыт и
завуалирован, а в качестве подземного принципа -- от него совершенно отказались
и упоминают с отчуждением. Но за забытьем и вуалью мы призваны усмотреть и
восстановить смысл либо в Боге, который не был как следует понят, либо в
человеке, глубины которого еще далеко не исследованы. Приятно, что сегодня снова
звучит: смысл -- это вовсе не принцип и не первопричина, это продукт. Смысл --
это не то, что можно открыть, восстановить и переработать; он -- то, что
производится новой машинерией. Он принадлежит не высоте или глубине, а скорее,
поверхностному эффекту; он неотделим от поверхности, которая и есть его
собственное
_______________
3 См. замечания Леви-Стросса по поводу "нулевой фонемы" во "Введении к работе
Марселя Мосса" (Mauss, Sociologie et anthropologie, p.50).
104
НОНСЕНС
измерение. Это вовсе не значит, что смыслу недостает высоты и глубины, скорее,
это высоте и глубине не достает поверхности, недостает смысла, и они обладают им
только благодаря "эффекту", предполагающему смысл. Мы больше не спрашиваем себя,
следует ли "изначальный смысл" религии искать в Боге, которого предал человек,
или же в человеке, отчужденном в образе Бога. Так, например, мы не ищем в Ницше
проповедника перемен или выхода за какие-то пределы. Если и существует автор,
для которого смерть Бога или полное падение аскетического идеала не имеют
значения, раз за ними стоят фальшивая глубина человеческого, дурная вера и
озлобленность, -- так это Ницше. Он следует своему открытию всюду -- в афоризмах
и стихах, где не говорят ни человек, ни Бог, в машинах по производству смысла и
разметке поверхностей Ницше заложил основу эффективной идеальной игры. И Фрейд
нам важен не столько как исследователь человеческой глубины и первоначального
смысла, сколько как удивительный первооткрыватель машинерии бессознательного,
посредством которой смысл производится всегда как функция нонсенса4. И как можно
не чувствовать, что наша свобода и сила обитают не в божественном универсуме и
не в человеческой личности, а в этих сингулярностях, которые больше, чем мы
сами, божественнее, чем сами боги, раз они оживляют конкретные стихи и афоризмы,
перманентную революцию и частное действие? Что бюрократического в этих
фантастических машинах -- людях
________________
4 На страницах, которые перекликаются с основным тезисом Луи Альтюссера,
Ж.-П.Озиер предлагает различать между теми, для кого смысл должен открываться в
более или менее последнем истоке (неважно, божественном или человеческом,
онтологическом или антропологическом), и теми, для кого сам исток является неким
видом нонсенса, для кого смысл всегда производится как эпистемологический
поверхностный эффект. Применяя этот критерий к Марксу и Фрейду, Озиер
утверждает, что проблема интерпретации является вовсе не проблемой движения от
"производного" к "изначальному", а состоит в понимании производства смысла в
двух сериях: смысл -- это всегда "эффект", см. предисловие к Сущности
христианства Фейербаха (Paris: Maspero, 1968), особенно pp.15-19.
105
ЛОГИКА СМЫСЛА
и стихах? Достаточно того, что мы немного расслабились, что мы можем быть на
поверхности, что мы растянули свою кожу подобно барабану для того, чтобы
началась "большая политика". Пустое место -- ни для человека, ни для Бога;
сингулярности -- ни общие, ни индивидуальные; ни личные ни универсальные. Все
это пробегается циркуляциями, эхом и событиями, которые производят больше
смысла, больше свободы и больше сил, чем когда-либо мечтал человек или
когда-либо было постижимо для Бога. Задача сегодняшнего дня в том, чтобы
заставить пустое место циркулировать, а доиндивидуальные и безличные
сингулярности заставить говорить, -- короче, чтобы производить смысл.
Двенадцатая серия: парадокс
От парадоксов не избавиться, сказав, что они более уместны в произведениях
Кэррола, чем в Principle. Mathematica. Что хорошо для Кэррола, то хорошо и для
логики. От парадоксов не избавиться, сказав, что полкового брадобрея не
существует так же, как не существует ненормального множества. Напротив,
парадоксы внутренне присущи языку, и вся проблема в том, чтобы знать, может ли
язык функционировать, не принимая во внимание устойчивость таких сущностей.
Нельзя даже сказать, что парадоксы придают мысли ложный образ, делая ее
неправдоподобной и ненужно усложненной. Надо быть уж слишком "простым" самому,
чтобы считать мысль простым, самоочевидным актом, не причастным к игре всех сил
бессознательного и всех сил нонсенса в бессознательном. Парадоксы увлекательны
лишь тогда, когда инициируют мысль. И они ничуть не увлекательны, если
рассматривать их как "Мучение мысли", как открытие того, о чем можно только
