такой ситуации? Надо быть терпеливыми к ней, это все, что нам остается.
Она вырастет из этого.
Конечно, больно было понять, что твой отец считает тебя ненужной обузой
в жизни.
И хотя прошло уже три года с тех пор, как умерла мама, Эшли до сих пор
ужасно тосковала по ней. Она признавалась себе, что отдала бы все на
свете, чтобы вернуться, туда, где мама была жива, где они жили вместе в
маленькой квартирке в Сент-Ивз, и она ходила в свою собственную школу и
водилась со своими собственными друзьями.
Она уже начинала терять свой выговор - а вместе с ним, чувствовала
она, и самое себя. Жизнь в Северной Америке так сильно отличалась от того,
как все было там, дома, что если бы Эшли отправилась сейчас обратно, она
чувствовала бы себя там не в своей тарелке точно так же, как здесь сейчас.
Но если бы она могла вернуться туда, то побежала бы без оглядки. Вернуться
и попытаться сделать так, чтобы жизнь снова пошла, как надо.
Только уже без мамы.
Вспоминать было больно. Тосковать по тому, что было. Пытаться
представить себе, как все могло бы выйти, если бы жизнь ее не была так
непоправимо сломана - вспорота ножом маньяка.
Какая беда! - говорили все вокруг, но что они могли знать о бедах?
Разве могли они почувствовать, какой беспомощной чувствовала Эшли себя,
когда думала, что пойди ее мама домой другой дорогой из того злосчастного
бара - и все сейчас было бы хорошо?
И это было больно. И хотя эта боль могла обозлить ее - и обозлила, и
злила всякий раз, когда Эшли думала о том, как все это несправедливо -
постоянная враждебность, казалось, коренилась гораздо глубже. Сейчас все,
что угодно, бесило ее.
А Нина была такой подходящей мишенью.
У них было так мало общего. Кузина Эшли была из лучших в своем классе,
из-за чего неважные отметки Эш казались еще хуже. Нина и ее подружки были
отличницами и умницами - не зубрилками, не учительскими любимчиками, но и
не отпетыми хулиганками. Самой великой музыкой для них был Дебби Джибсон;
они не смогли бы вынести самый простой гитарный риф, когда он хватает за
горло и хорошенько трясет - как подобает настоящей хорошей музыке. А
смотреть такую бурду, как эти мерзкие выжимки из великого фильма Кокто...
Эш вздохнула, кончила раздеваться и, надев на себя мешковатую футболку
с "Мотли Крю", попыталась без особого успеха подстроить дребезжащий звук
телевизора. Она убрала одежду, попросту свалив ее в кучу на свой стул
возле окна, достала из армейского ранца книгу, купленную сегодня, и села
на кровать, подоткнув подушки под голову.
Конечно же, не Нина и не "Красавица и Чудовище" так раздражали ее
сейчас. Это все тот странный парень, который шел за нею от магазина
оккультной литературы до самого дома.
Обычно она прекрасно расправлялась с теми, кто пытался пристать к ней.
Обычно это бывали какие-нибудь хамы, которым достаточно было показать
средний палец, чтобы они начали нести гадости. На учительских любимчиков и
хай-лайфистов можно было не обращать внимания. Панки и крутые ребята -
ну, тут можно было посмотреть, пока не разберешься, насколько они
интересны, а потом - выкинуть их из памяти или не выкидывать.
Но этот...
Она не могла решить, кто он такой. Он был высок, черные волосы коротко
подстрижены, черты лица тонкие и резковатые. Года на три или четыре, по
меньшей мере, старше ее - может быть, ему даже двадцать. На нем были
высокие ботинки и джинсы, белая футболка без надписи и длинный черный плащ.
И глаза его пугали.
Опасные глаза.
Впервые она заметила, что он следит за ней, в магазине, где она
покупала старое издание "Красной книги новых измерений", сборник очерков
по оккультным наукам Форчуна, Батлера, Регардье и других таких же. Потом,
по дороге домой - пешком, потому что последние деньги Эш просадила на
книгу - ей показалось, что за ней кто-то идет. Она обернулась, и он был
там, стоял на углу под фонарем и даже не пытался прятаться. Просто стоял,
как будто вся улица была его собственная, и смотрел на нее.
Эш пошла к дому тетушки и дядюшки в обход через Нижний Кроуси и пустырь
Батлера Ю., но он сидел у нее на хвосте. Не ближе и не дальше, чем тогда,
когда она впервые заметила его. Наконец, Эш пришлось зайти в дом - теперь
он знал, где она живет - иначе она пропустила бы вечерний сбор, что было
бы вовсе нехорошо:
тетушка сейчас относится к таким вещам очень строго. В прошлый раз Эш
просидела безвылазно дома все выходные - все выходные! - за то, что в
четверг пришла домой слишком поздно.
Закрыв дверь, Эш выглянула в окно и увидела, как незнакомец неторопливо
прошел мимо. У самой их калитки он остановился, улыбнулся ей в окно
тонкими бледными губами, глаза его сверкнули, и он ушел.
Но что-то он оставил.
Обещание.
Она еще увидит его.
Вот это-то и злило Эшли сейчас.
Она хотела бы, чтобы рядом оказался кто-то, с кем можно поговорить об
этом, но никого не было. Тетушка и дядюшка, наверно, просто перестанут
разрешать ей гулять по вечерам. Ребята, с которыми она сейчас водится,
посмеются над нею, и, кроме того, подпортится ее репутация, завоеванная с
таким трудом. А что касается Нины...
Эшли взглянула и увидела, что кузина смотрит на нее со странным
выражением на лице. На секунду ей захотелось вдруг взять и открыться Нине,
но тут же все та же непонятная, беспричинная злость поднялась в ней.
- Может, тебе портрет нарисовать? - услышала Эш свой голос.
Нина тут же перевела взгляд на экран телевизора. Эш снова вздохнула и
открыла книгу, начав читать первый очерк, "Миф о Круглом Столе" Форчуна.
Но, читая, Эш то и дело возвращалась к опасным глазам того незнакомца,
глубоко встревожившим ее где-то в глубине души. Они никак не хотели
забываться.
НИНА
Родители - это всегда тяжело, но иногда Нине казалось, что ее родители
- особенно. Это были самые настоящие правоверные и неисправимые
шестидесятники.
Мама до сих пор носила длинные волосы почти во всю спину и предпочитала
длинные и широкие платья и рубашки в густой цветочек. Она приехала
когда-то в Америку из Англии работать детской няней, но осталась здесь
навсегда, потому что Лето Любви было в полном разгаре, а в душе она была
истинной хиппи - хотя до того она и не знала об этом, - и она попала
именно туда, где должна была быть.
Отец Нины был наполовину итальянец, наполовину - индеец, что, как
призналась однажды Нине мама, впервые и привлекло ее внимание. В те
времена любой, в жилах которого текла хоть капля индейской крови, был
центром всеобщего внимания. Он был большой, широкоплечий, смуглый, в
каждом ухе - маленькая золотая серьга, и волосы его были такими черными,
что, казалось, они поглощают свет. Волосы он завязывал длинным конским
хвостом. Джуди как-то сказала Нине, что он похож на рокера, и что когда
она первый раз попала в дом к Нине, он напугал ее до полусмерти. Теперь же
она говорила о нем: "Класс!"
- Мне бы твоих родителей! - сказала Джуди Нине спустя несколько
недель, когда они сидели у Нины в спальне.
Родители Джуди были американскими китайцами во втором поколении, и все
еще сохраняли забавные представления о том, что ребенку можно, а чего
нельзя.
Школьные сверхурочные занятия - тренировки по волейболу, драмкружок и
тому подобное - были допустимы, до тех пор, пока не отражались на
отметках, но мальчишки были строго-настрого запрещены. Неважно, что Джуди
было уже шестнадцать. Вырваться из дома вечером в пятницу или субботу
можно было, только сочинив сложную и красивую байку о визите к Нине или
Сьюзи - и родители Нины с их более широкими взглядами, вполне готовы были
эти байки подтверждать.
В этом, конечно, думала Нина, они были классными родителями, но все
равно как-то недобно признаваться людям, что твоя мать зарабатывает на
жизнь бисерными сережками и фенечками, которые продает в разные ателье
мод, а отец работает на стройке, и не потому, что на лучшие работы его не
берут, а потому, что он "лучше будет что-то строить, чем гонять по столу
бессмысленные бумажки".
Нине, можно сказать, нравилось помогать маме в ее уголке на
какой-нибудь выставке, но ей хотелось бы, чтобы их тусовость оставалась бы
на этих выставках, а не жила постоянно в доме. Куда ни посмотри, висели
психоделические плакаты, бисер и кожа, сушились какие-то травки, в ящиках
из-под молока стояли пластинки и кассеты и тому подобные вещи. Вдоль стены
в гостиной были книжные полки, полные поэзии Гинзберга и Блейка,
потрепанных "Каталогов всей земли", вегетарианских кулинарных книжек,
книжек хиповской философии, вроде "Уроков в понедельник вечером" какого-то
типа по имени Стивен, и других - Тимоти Лири, Халила Джибрана и Эбби
Хофмана.
Все было так, словно время для них остановилось.
В какой-то степени Нина любила своих родителей как раз за то, что они
были верны своим убеждениям, за то, что они жили своей философией, а не
только болтали о ней. В политических воззрениях они склонялись больше к
либерализму и участвовали в защите прав животных, домах для бездомных и
бог весть скольких еще группах по охране природы - в делах, которые Нина
тоже считала важными делами. Но порою она мечтала, чтобы у них была
обыкновенная, нормальная мебель, цветной телевизор в гостиной - свой
маленький черно-белый она купила на деньги, заработанные сидением с
детьми, на гаражной распродаже, - и для разнообразия как-нибудь можно
было посидеть во дворе с прохладительными напитками и "горячими собаками".
Но могло быть и хуже, думала Нина. Родители могли назвать ее Радугой
или Облаком. Или ей могли достаться родители Джуди, которые уже сейчас
подыскивали ей человека, за которого она выйдет замуж после школы. Пока
Нина сама знала, что делает, родители предоставляли ей гораздо больше
свободы, чем было у большинства ее знакомых ребят. Например, как вчера она
не пошла в школу. Они не задали ей никаких вопросов - только
обеспокоились.
- Ты уверена, что сегодня сможешь пойти в школу? - спросила Нину мама
сегодня утром за завтраком.
Кухня было всецело в их распоряжении. Отец уже ушел на работу - он
должен был быть на месте к семи, - а Эшли для разнообразия встала
пораньше и тоже уже ушла. Мама собиралась в свою мастерскую возле рынка
примерно к тому же времени, что и Нине надо было в школу.
- Мне уже гораздо лучше, - ответила Нина.
По крайней мере, сегодня этот сон ей не снился.
- Ну, раз ты уверена...
- Уверена.
Хотя, если бы мама действительно хотела, чтобы Нина чувствовала себя
лучше, она переехала бы в дом, где Нине не пришлось бы жить в одной
комнате с ведьмой. Но все это уже было раньше - не порча, а то, что Нина
и Эшли не спелись, и надежды на то, что их семья куда-то переедет, было
столько же, сколько и на то, что папа вдруг пойдет на работу в пиджаке и
галстуке. Переезд нам не по карману, объясняла мама, и потом, неужели в
тебе нет сострадания к твоей кузине?
Сострадания? Конечно. Нина знала: это ужасно, что Эшли потеряла свою
маму, а ее папа бросил ее. Но Эшли жила с ними уже три года, и
долготерпение Нины давным-давно исчерпалось.
Поэтому Нина предпочла не поднимать снова этот вопрос. Вместо этого она
спросила маму, как продвигается подготовка к большой весенней
выставке-продаже, и это дало им тему для разговора на весь завтрак.
Позавтракав, они вышли вместе, но Нине пришлось вернуться в дом за
курткой, едва она вышла на крыльцо.
- Может быть, все-таки смерить тебе температуру? - спросила мама,
когда Нина вернулась в джинсовой курточке.
- Пойдем, мама.
- Вроде ведь не холодно сегодня.
Нина раскрыла глаза от удивления. У нее на руках от холода выступила
гусиная кожа.
- Разве? - спросила она.
- Наверно, лучше тебе остаться дома еще на денек, - сказала мама. -
Похоже, ты простудилась.
Знобит, подумала Нина. Верный признак гриппа. Только вчера она не была
больна, да и сегодня не чувствовала себя больной - только замерзла
чуть-чуть, и то теперь, в куртке, все было нормально.
