- Вы отъявленный лжец, - сказал, выпрямляясь в кресле, Даву, -
вероломный партизан, дезертир!.. О, вы увидите, как мы наказываем
людей, которые к измене присоединяют еще наглую, бесстыдную ложь.
Даву опять позвонил. Вошел ординарец.
- Что же Оливье?
- За ним пошли.
Даву подумал: "Что с ним возиться! надоели!" - и против имени
Перовского, занесенного им в список, написал резолюцию.
- Вот, - сказал он, подавая ординарцу со стола пачку бумаг, - это
в главный штаб, а этого господина с этим списком отведите к
Моллина. "Моллина, Моллина! - повторял в уме Перовский, идя за
ординарцем и не понимая, в чем дело, - вероятно, председатель
какого-нибудь трибунала". Его привели на площадь, где был
расположен лагерь пехоты, и сдали у крайней палатки толстому, с
короткою шеей и красным лицом, седому офицеру. "Вот он, Моллина",
- подумал Перовский, глядя в подслеповатые и сердитые глаза
Моллина. Офицер, выслушав то, что ему сказал герцогский
ординарец, кивком головы отпустил последнего и, едва взглянув в
поданный ему список, сдал арестанта караулу, стоявшему невдали от
палатки. На карауле зашевелились. От него отделилось несколько
солдат с унтер-офицером. "Следуйте за мною... Вы понимаете ли
меня?" - гневно крикнул унтер-офицер, толкнув растерявшегося,
едва владевшего собой Перовского. Три человека спокойно и
безучастно пошли впереди его, три - назади. Унтер-офицер шел
сбоку. Все спокойно поглядывали на Перовского, но он начинал
наконец понимать, в чем дело. Арестанта повели к огородам, бывшим
у берега Москвы-реки, в нескольких стах шагах от лагеря. Здесь,
на просторной, сыроватой площадке между опустелых гряд капусты и
бураков, виднелся столб и невдали от него несколько
свежезасыпанных ям. "Могилы расстрелянных! - пробежало в уме
Базиля. - Да неужели же эти изверги... неужели конец?" Он
бессознательно шагал за солдатами, увязая в рыхлой, сырой земле.
Его мучило безобразие и бессилие своего положения. Он видел над
собою светлое осеннее небо, кругом - пустынные, тихие огороды, за
ними - колокольню Девичьего монастыря, галок, с веселым карканьем
перелетавших с этой колокольни в монастырский сад, и мучительно
сознавал, что ни он, ни окружавшие его исполнители чужих велений
ничего не могли сделать для его спасения. Ему вспомнилось
Бородино, возглас доктора Миртова о свидании с ним, через
двадцать лет, в клубе. Голова его кружилась. Тысячи мыслей
неслись в уме Перовского с поражающею мучительною быстротой.
Назади послышался крик. Шедшие оглянулись. От лагеря кто-то
бежал, маша руками.
- Что еще? - проворчал, остановясь, унтер-офицер. Прибежавший, в
куртке и в шапочке конскрипта, молодой солдат что-то наскоро
объяснил ему.
- Отсрочка! - сказал унтер-офицер, обращаясь к Перовскому. - С
нашим герцогом это бывает - видно, завтраком забыли
предварительно угостить... До свидания.
Арестанта опять повели к маршалу. Даву показался Перовскому еще
мрачнее и грознее.
- Удивляетесь?.. Я приостановил разделку с вами, - сказал Даву,
увидев Перовского, - требую от вас окончательно чистосердечного и
полного раскаяния; указанием на своих сообщников вы облегчите
наши затруднения и тем спасете себя.
- Мне каяться не в чем.
- А если вас уличат?
- Я уже просил вашу светлость о следствии и суде, - ответил
Перовский.
Даву снова порывисто позвонил.
- Где же наконец Оливье? - спросил он вошедшего ординарца. -
Дождусь ли я его?
- Он здесь, только что возвратился от герцога Виченцкого.
- Позвать его!
Дверь сзади Перовского затворилась и снова отворилась.
- А, подойдите сюда поближе! - сказал кому-то маршал. - Станьте
вот здесь и уличите этого господина.
Перовский увидел смуглого, востроносого человека с черным
хохолком, франтовски причесанным на лбу, в узком поношенном
мундире и в совершенно истоптанных суконных ботинках. Его
маленькое обветренное лицо выражало безмерную почтительность к
грозному начальству. Черные глаза смотрели внимательно и строго.
"Пропал!" - подумал, взглянув на него, Базиль.
- Ну, Оливье, - обратился Даву к адъютанту, - приглядитесь
получше к этому человеку и скажите мне, - вы, как никто, должны
хорошо все помнить, - не этот ли именно господин был нами взят в
плен под Смоленском? Подумайте хорошенько... Что скажете? Не он
ли провел там у нас в городе, на свободе, целые сутки и ночью,
все разузнав, и, несмотря на данное слово, изменнически бежал? Вы
должны это в точности помнить. Ваша память - записная книжка...
Их , как помните, бежало двое: одного мы вскоре поймали и тогда
же на пути расстреляли, а другой скрылся... Не этот ли дезертир
теперь стоит перед вами?
"О, приговор мой подписан! - в ужасе, замирая, подумал Базиль. -
Этот раболепный офицеришка непременно поддакнет своему
начальнику. Иначе не может и быть! Боже, хоть бы мое лицо
исказилось судорогой, покрылось язвами проказы, если во мне
действительно есть хоть малейшее роковое сходство с тем
беглецом".
- Ну, глядите же, Оливье, внимательно, - подсказал Даву
адъютанту, - я вас слушаю.
Адъютант, переминаясь остатками ботинок, едва державшихся на его
ногах, неслышно подошел ближе к пленнику и пристально взглянул на
него.
- Да, помню, - негромко ответил он, - обстоятельство, о котором
вы говорите, ваша светлость, действительно было...
- Вы, Оливье, глупец или выпили лишнее! - не стерпев,
раздражительно крикнул Даву. - Вас спрашивают не о том, был ли
такой случай, или его не было: это я знаю лучше вас. Отвечайте,
приказываю вам, на другой вопрос: этот ли именно господин бежал у
нас из плена в ту ночь, когда мы заняли Смоленск? Поняли?
Перовский видел, как за секунду угодливые и, по-видимому,
совершенно покойные глаза адъютанта вдруг померкли, точно куда-то
пропали. Адъютант тронул себя за хохолок, прижал руку к груди и
вполголоса, побелевшими губами, произнес что-то, казалось, полное
неожиданности и ужаса. Базиль в точности не слышал всех его слов,
хотя они ударами колокола звонко отдавались в его ушах. Он
явственно только сознавал, как в наступившей затем странной
тишине вдруг жалостно и громко забилось его сердце, и он
помертвел. От него что-то уходило, что-то с ним навеки прощалось,
и ему болезненно, от души было чего-то жаль. И то, о чем он так
жалел, была его молодая жизнь, которую у него брали с таким
суровым, безжалостным хладнокровием. "Где же истина, где божеская
справедливость?" - думал Перовский.
- Я вас не слышу, ближе! - крикнул Даву адъютанту. - Говорите
громче и толковее.
- Этот господин, ваша светлость... - произнес Оливье, - я хорошо
и отчетливо все помню...
Перовский, держась за спинку близ находившегося стула, едва стоял
на ногах, усиливаясь слушать и понять, что именно произносили
бледные и, как ему казалось, беззвучные губы адъютанта.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БЕГСТВО ФРАНЦУЗОВ
И прииде на тя пагуба, и не увеси.
Исайя
XXV
Через два дня после проводов жениной бабки и Авроры Илья
Борисович Тропинин, надев плащ и шляпу, отправился в сенат, где,
по слухам, была получена какая-то бумага из Петербурга. Он хотел
проведать, последовало ли наконец разрешение сенатским, а равно и
театральным чиновникам также оставить Москву. В то утро он узнал
от бывшего астраханского губернатора Повалишина, что их общий
знакомый, старик купец миллионер Иван Семенович Живов, убедившись
в приближении французов, запер в Гостином дворе свой склад и,
перекрестясь, сказал приказчику: "Еду; чуть они покажутся -
слышишь, чтоб ничего им не досталось; зажигай лавку, дом и все!"
Едва Илья въехал в Кремль и вошел в сенат, началось вступление
французов в Москву, был ими произведен известный выстрел картечью
в Боровицкие ворота, и французы заняли Кремль. Тропинин бросился
было обратно в Спасские ворота. Он полагал спуститься к
Москворецкому мосту и уйти с толпою, бежавшею по Замоскворечью. -
"Скорее, скорее!" - торопил он извозчика, У Лобного места его
окружила и остановила куча французских солдат, с криками уже
грабившая Гостиный двор. Посадив на тротуар этого длинного,
близорукого и смешного, в синем плаще, человека, французы со
смехом прежде всего стащили с его ног сапоги. Потом, весело
заглядывая ему в лицо и как бы спрашивая: "Что? удивлен?" - они
сняли с него плащ и шляпу. Огромного роста, в рыжих бакенбардах и
веснушках, унтер-офицер, скаля белые, смеющиеся зубы, спокойно
отстегнул с камзола Ильи золотую цепочку с часами и принялся было
за обручальное кольцо на его пальце. Обеспамятевший Илья очнулся.
Он бешено, с силой оттолкнул грабителя и, задыхаясь, с пеной у
рта, крикнул несколько отборных французских ругательств. -
Каково! он говорит, как истый француз! (Tiens, il parle comm e un
vrai francais!) - удивился унтер-офицер. Илью окружили и ввели
под аркады Гостиного двора, так как в близком соседстве уже
прорывалось пламя пожара над москательными лавками. Пленнику
предлагали множество вопросов о том, где в Москве лучшие магазины
и погреба, как пройти к лавкам золотых и серебряных изделий, к
складам вин и к лучшим модным трактирам. Пользуясь суетой, Илья в
одном из темных проходов Гостиного двора бросился в сторону,
выбежал к Варварке и скрылся в подвале какого-то опустелого
барского дома. Когда стемнело, он переулками добрался до
Тверского бульвара, отыскал знакомый ему сад богача Асташевского
и здесь, в дальней беседке, решился провести ночь. Забившись в
угол беседки, он от усталости почти мгновенно заснул. Его
разбудил дым, валивший клубами через деревья из загоревшегося
смежного двора. Не сознавая, где он и что с ним, и задыхаясь от
дыма, он выскочил из беседки.
Начиналось утро. С разных сторон поднимались густые облака дыма с
пламенем. Горели соседние Тверская, Никитская и Арбат. Тропинин,
вспомнив приказ Живова о сожжении его собственного дома,
оглядывался в ужасе. Его томил голод; разутые ноги окоченели от
холода. Куда идти? Дом жениной бабки, где, как он знал, вчера на
руках дворника осталось еще немало невывезенных припасов, был
невдали. Илья, перелезая с забора через забор, вышел па Бронную.
Отсюда было уже близко до Патриарших прудов. Полуодетый, без
шляпы и в одних испачканных носках, он, быстро шагая длинными
ногами, скоро миновал смежные, теперь почти пустые переулки. Уже
виднелась знакомая крыша дома княгини Шелешпанской. Тропинину
преградила дорогу кучка солдат, несшая какие-то кули и тюки.
Сопровождавший их офицер остановил Илью и приказал ему взять на
плечи ношу одного из солдат, которого тут же куда-то услал. Ноша
была в несколько пудов. Тропинин молча покорился такому насилию,
соображая, что этому будет же вскоре конец. Он донес куль до
Кремля. Оттуда его отправили с другими солдатами за сеном, а
вечером, дав ему поесть, объявили, что он будет при конюшне
главного штаба. В течение пяти дней Илья чистил, кормил и поил
порученных ему лошадей, выгребал навоз из конюшни и рубил для
офицерской кухни дрова. Посланный с товарищем в депо за овсом, он
нагрузил подводу, заметил на обратном пути, что пригнездившийся
на подводе усталый товарищ уснул, дал лошади идти, а сам без
оглядки бросился в смежный переулок. Место его второго побега
было близ Садовой. Он издали узнал церковь Ермолая и, опасаясь
погони, бросился в ту сторону. Мимо дымившихся и пылавших улиц
Тропинин снова достиг Патриарших прудов и теперь их не узнал.
Сколько он ни отыскивал глазами зеленой крыши и бельведера на
доме княгини, он их не видел. Все окрестные деревянные и каменные
дома сгорели или догорали. Улицы и переулки вокруг занесенных
пеплом и головнями прудов представляли одну сплошную, покрытую
дымом площадь, на которой, среди тлевших развалин, лишь кое-где
еще торчали не упавшие печные трубы и другие части догоравших
зданий. Илья с ужасом убедился, что дом княгини Шелешпанской
также сгорел. "Боже! неужели это не во сне?" - думал он,
