малярия, поэтому идти было тяжелее. Шестое июля, ночи меняются, а завтра
Звезда Ткача и Звезда Пастуха пересекут Млечный Путь вместе. В Итибури мне
не давали уснуть две гейши за стеной. Они пришли к святилищу Исэ вместе со
стариком, отправлявшимся домой на следующий день, и теперь докучали ему
глупостями, которые он должен был передать всем их подружкам. Как
фривольны и пусты их жизни! А на следующий день они пытались пристать к
нам, убеждая нас, что они паломницы. Я был с ними суров, ибо они сводили к
насмешке саму веру, но стоило мне отогнать их прочь, как сердце мое
преисполнилось жалости. Мы пришли в деревню Наго за сорока восемью
отмелями Куробэ и спросили, где посмотреть знаменитую глицинию Тако.
* * *
Хефаистискос, наш "рено", купленный в Париже, спавший в конюшне
Виллефранша, гахнувший рессору под Тарбесом, проводивший ночи под огромным
каштаном на площади Монтиньяка, под пальмами Ментона, под соснами Равенны,
подняли лебедкой на фордек Крити в Венеции для вояжа по Адриатике в Афины.
У нас же самих такой надежной, как у него, договоренности насчет каюты не
было. Вместе с парой парижских машинисток, остроумно-смазливеньких; парой
германских велосипедистов, светловолосых, загорелых и подобострастных;
трио англичан, состоявшего из дамы-психиатра и двух ее любовников -
старшекурсника из Оксфорда, и парламентария от либералов из Бата; и
матёрой путешественницей из Элтона, Иллинойс, некоей миссис Браун, мы
получили места на ахтдеке, на открытом воздухе, с раскладушками для
ночлега. Все каюты были заняты ацтеками.
Мексиканский Ротари с супругами, объяснила психиатр, которая говорила
по-гречески и уже провела собеседование с Капитаном, отчитав его как
мальчишку.
Удалой бармен прокричал нам поверх греческого оркестра на чем-то типа
английского, что с пиратом - хозяином судна - всегда так: продает столько
билетов, сколько сможет, а пассажиры пусть как хотят, так и выкручиваются.
Тут всего неделя. Не говори драхма, говори тракме.
* * *
Глициния Тако, как мне сообщили, росла в пяти одиноких милях выше по
побережью, и ни по пути, ни поблизости - ни единого домишки.
Обескураженный, я двинулся вглубь провинции Кага. Туман над рисовыми
полями, подо мною же бунтуют волны. Я пересек горы Унохана, долину
Курикара и пятнадцатого июля пришел в Канадзава.
Здесь купец Касё из Осака попросил меня пожить у него на постоялом
дворе. Раньше в Канадзава жил поэт по имени Иссё, чьи стихи были известны
всей Японии. Он умер годом раньше. Я навестил его могилу вместе с его
братом и написал там: Подай мне какой-нибудь знак, О немое надгробье друга
моего, если слышишь ты мой плач, и порывы осеннего ветра подвывают скорби
моей. В домике отшельника: Этот осенний день холоден, давайте нарежем
огурцов и баклажанов и назовем их обедом. В пути:
Солнце красно и не ведает времени, но ветер - он знает, как холодно, О
солнце красное! У Комацу, Карликовой Сосны: Подходящее имя для этого
места, Карликовая Сосна, ветер причесывает клевер и волнами завивает
траву. У алтаря в Тадэ видел я шлем самурая Санэмори и вышитую рубашку,
что носил он под кольчугой.
* * *
Либерал-парламентарий из Бата, оксфордский старшекурсник по имени
Джеральд и британская психиатресса демонстрировали греческие народные
танцы, исполнявшиеся оркестром. Крымский Полевой Госпиталь, выразился я о
раскладушках и тоненьких одеялах, составлявших нашу опочивальню на самой
корме Крити. Именно! подтвердил либерал-парламентарий из Бата, тем самым
принимая нас в свою компанию. Довольно весело, как вы считаете? щебетали и
хихикали парижские машинистки. Pas de la retraite! Que nous soyons en
famille(22). Миссис Браун из Элтона подоткнула одеяло подбородком и
раздевалась спиной к Адриатике. Парижские машинистки кинулись ей на
помощь, и они тоже стали трио, сдвинули вместе раскладушки, как и
англичане. Они разоблачились до кружевных лифчиков и трусиков, что
заставило либерала-парламентария из Бата высказаться: А, ну да, ничего
другого ведь не остается, не так ли? Германские мальчики раздевались
педантично, до прожженного мочой исподнего ультрасовременной краткости. Мы
последовали их примеру, ничего уже не страшно, а либерал-парламентарий из
Бата перещеголял всех и снял с себя все до нитки, младенец под лупой,
пухлые коленки, пузико, лишь кое-где случайные завитки и клочки
оранжеватых волос. Парижские машинистки завизжали. Германцы остро
взглянули на него, сузив глаза. Он явно выходил за рамки.
* * *
Шлем Санэмори по забралу и наушникам увивали хризантемы; пунцовый
дракон служил ему гребнем меж двух огромных рогов. Когда Санэмори умер, а
шлем поместили в святилище, Кисо Ёсинака написал стихотворение и переслал
его с Хигути-но-Дзиро:
С каким изумлением слышу я сверчка, стрекочущего в пустом шлеме.
Снежная вершина горы Сиранэ видна была нам всю дорогу до алтаря Ната,
который Император Кадзан воздвиг в честь Каннон, Богини Милосердия. Сад
здесь - камни и сосны. Скалы белы у Скального Храма, да ветер осенний -
белее. У горячего источника поблизости, где я искупался: Омытому
дымящимися водами в Яманака, нужно ли мне еще и хризантемы собирать?
Трактирщик рассказал мне, что именно здесь Тэйсицу осознал, что как поэт
он унизительно ограничен, и начал учиться у Тэйтоку, когда вернулся в
Киото. Увы, пока мы были там, у моего спутника Сора начались боли в
животе, и он отбыл к своей родне в Нагасима. На прощанье он написал:
Неважно, если я упаду в пути, упаду я в цветы.
* * *
Либерал-парламентарий из Бата в самом деле вышел за рамки, полностью
оголившись на корме Крити. Едва психиатресса начала вынуждать второго
своего любовника, оксфордского старшекурсника, присоединиться и надерзить
этим возмутительным иностранцам за то, что продали нам билеты, а потом
поселили тут под открытым небом в этом, по уместному выражению
американских археологов, Крымском Полевом Госпитале, как капитан судна
вместе со своим пассажирским помощником пробрались сквозь суматоху
тыкавших в нас пальцами мексиканских ротарианцев и объявились прямо среди
нас, яростно размахивая руками. Либерал-парламентарий вытаращился на них.
Что говорит этот Главарь Пиратов? Кто-нибудь понимает это ничтожество? Он
говорит, что вы должны одеться, выручил его я. Он говорит, что вы - вызов
нравственности и оскорбление пристойности. Ах вот как, неужели? промолвила
психиатресса. Джеральд, дорогуша! Долой трусы. Затем она с подсказками
Джеральда-дорогуши и либерала-парламентария задвинула речугу на греческом,
состоявшую, как мы понимающе перекинулись взглядами, из лоскутьев
гомеровских фраз, более-менее сохранявших синтаксическое единство в устах
психиатрессы, однако со стороны ее хора остававшихся декларативными - так,
что ее что за самонадеянная ненавистность пересекла барьер твоих зубов
дополнялась Джеральдом-дорогушей: когда сия розовоперстая заря лучи свои
пролила равно на смертных и бессмертных.
* * *
Когда Сора покинул меня из-за своей болезни, я ощутил и его печаль, и
свою, и написал: Пусть роса смоет слова на моей шляпе, Два Паломника,
Путешествующих Вместе. Когда я остановился в храме Дзэнсё, мне передали
стихотворение Сора, которое он здесь для меня оставил: Всю ночь я слышал
осенний ветер в горах над алтарем. Я тоже прислушивался к ветру в ту ночь,
печалуясь о своем спутнике. На следующее утро я посетил службы, отсидел
трапезу со священниками и уже уходил, когда за мною побежал молодой монах
с тушечницей, кистью и бумагой, умоляя сочинить ему стихотворение. Я
написал так: За доброту вашу мне следовало бы вымести все листья ивы из
сада. В таком сладком смятении пребывал я от того, что попросили меня о
стихотворении, что ушел с незавязанными сандалиями. В Ёсидзаки я снял
гребную лодку и один отправился посмотреть сосну Сиогоси. Красота ее
месторасположения лучше всего запечатлена в стихотворении Сайгё: Нагоняя
ветер на соленое море, сосна Сиогоси стряхивает лунный свет со своих
ветвей. В Канадзава ко мне присоединился поэт Хокуси, дошедший со мною до
самого храма Тенрю в Мацуока, - гораздо дальше, чем он первоначально
собирался.
* * *
Мы отмечаем уродливость греческих надписей эллинистического и римского
образца по сравнению с архаическими. Повсюду валяются небольшие мраморные
колонны, похожие на надгробия. Башня Ветров с ее причудливыми фигурами,
барочными по виду - несколько колонн остались стоять, отмечая поворот
улицы. Такие развалины наиболее широко распространены, особенно в театрах
и в Элевсисе: разобранные римские руины нагромождены на греческие. Траншея
раскопок возле церкви с крупной урной, выкопанной лишь наполовину, под
оливковым деревом. Новые кучи мрамора, на вид весьма хаотичные, словно
археологи сюда и не ступали: никаких попыток упорядочить,
классифицировать, выправить. Мало признаков уличных уровней, только вокруг
стоящих колонн, которые представляют собой цельные столбы мрамора, а не
секции, составленные вместе. Греческие улитки. Мы сфотографировали спираль
улитки в твоей руке на фоне куска мраморного орнамента. Что за мотив. Узор
на улитках гораздо сильнее напоминает геометрические и цикладические
амфоры. Улиток ловят на солнцепеке, когда они взбираются по колонне, и
готовят тут же, прямо в панцирях, прилипающих к камню. Их спиральный
орнамент - каштаново-коричневая полоска, отделенная от угольно-черной
тоненькой белой линией.
* * *
До Фукуи было всего лишь три мили. Дорога, тем не менее, была темна,
поскольку вышел я туда после ужина. Там жил поэт Тосай, с которым я водил
знакомство в Эдо десять лет назад. Едва прибыв на место, я спросил о нем.
Горожанин показал мне путь, и едва обнаружил я дом, очаровательно
неухоженный, окруженный обильным плетением лиан бутылочной тыквы,
луноцветами, вымахавшими по колено петушиными гребешками и гусиными
лапками, не подпускающими к парадной двери, как понял, что это может быть
только дом Тосай и никого больше. Я постучал. Ответила женщина, сказав,
что Тосай - где-то в городе. Я был счастлив от того, что он взял себе
жену, о чем ликующе и сказал ему, когда позднее вытащил его из винной
лавки. Я остановился у него на три дня. А когда отправился в путь,
объясняя, что хочу посмотреть полнолуние над Цугура, он решил пойти со
мною, подоткнув свое домашнее кимоно, - вот и все его дорожные сборы. Пик
Сиранэ уступил пику Хина.
На мосту Асамудзу мы видели, как цветет тростник Тамаэ. Когда надо мною
пролетали первые перелетные гуси, четырнадцатого вступил я в Цуруга. Луна
должна была стать полной на следующую ночь. Мы отправились в кейское
святилище Миёдзин, где почитают душу Императора Тюаи, принеся с собой, как
того требует традиция, по горсти белого песка во двор.
* * *
Большинство из них - растения, обильно представленные практически во
всех недавних отложениях: Taxodium Europaeum, например, обнаруживается
везде: от Среднего Бэгшота в Борнмуте до плиоцена Меримьё; Ficus
liliaefolia, Laurus primigenia и Cinnamomum lanceolatum изобилуют почти во
всех олигоценовых и миоценовых горизонтах Европы. Quercus chlorophylla
встречается как в миссиссиппском третичном периоде, так и в Скопау в
Саксонской Тюрингии, а также изобилует в миоцене; Ficus tiliaelefolia
встречается в формации Зеленой Реки во Флориссанте, Колорадо. Два вида
лещины, а также нежный папоротник из отложений Форт-Юнион, которые
расцениваются д-ром Ньюберри как идентичные ныне живущим формам, должны
быть обозначены соответственно, пока не обнаружат плоды или иные части,
доказывающие обратное. Формы дерева гингко встречаются не только в
горизонтах Форт-Юнион, но и в нижних горизонтах Ларэми в Пойнт-оф-Рокс,
Территория Вайоминг, и отличаются незначительно, если не считать размера
листа живущих ныне видов. Несколько форм Ларэми также встречаются в
