Никакой мельницы не было. Перед нами лежала лесная опушка - и больше
ничего. Сумерки сгущались, а мы смотрели друг на друга под дождем. Упрямо
мы двинулись дальше. В потемках спотыкаться даже по проторенному маршруту
- нет уж. Мы надеялись, что стоянка с укрытием, обозначенная на карте, -
сразу вот за этой рощей, что сейчас перед нами. Еще не совсем стемнело. Не
будь дождя сегодня, у нас бы запросто еще полчаса света в запасе было: с
головой хватило бы рвануть через лесок, найти стоянку и не мокнуть всю
ночь. Так говоришь, старую мельницу увидел? Под ногами снова захрустели
камни и корни. Ну почему по трелевочным дорогам так трудно ходить?
* * *
Мы вступили в Сиогама под первые удары вечернего звона, в темневшем
небе - ни облачка, а от острова Магаки-га-Cима осталась лишь тень на
морской глади, выбеленной лунным светом. До нас доносились голоса рыбаков,
подсчитывавших улов.
Как же одиноко входить в город в сумерках! Мы слышали слепого певца,
заунывно голосившего простые деревенские песни севера. На следующий день
мы помолились в сиогамском Храме Миодзин - прекрасное строение. Дорога к
нему вымощена, ограда вокруг - выкрашена киноварью. Мне было приятно, что
могущество богов так почитается здесь, на Глубоком Севере, и я искренне
воздал им дань у алтаря.
Около него горит древний светильник, поддерживая память об
Идзуми-но-Сабуро, этого доблестного воина, жившего пятьсот лет назад. Днем
мы наняли лодку и переплыли на Мацусима, лежавшие в двух милях от берега.
Всем известно, что это самые красивые острова во всей Японии. Я бы
добавил, что они соперничают с островами Чуньчинь Ху в Хунане и Си Ху в
Чжэкьяне. Острова эти - наш Китай.
Каждая сосновая ветвь на них - само совершество. В них - грация идущих
женщин, и так изумительно острова эти расположены, что безмятежность Небес
видна отовсюду.
* * *
Эзра Паунд спустился, широко шагая по салите через оливковую рощу, его
седая грива подрагивала с каждым точным ударом трости. На нем был кремовый
спортивного покроя пиджак, синяя рубашка с воротником апаш, белые брюки в
складку, коричневые носки и эспадрильи. В веснушчатых костлявых пальцах
левой руки были цепко зажаты поля панамы. Дорожку усеивали твердые зеленые
маслины, сорванные на прошлой неделе с ветвей штормом. Потрясающая
расточительность, сказала мисс Радж, и тем не менее кажется, это
происходит из года в год, однако, урожай маслин всегда обилен, не правда
ли, Эзра? Затем через плечо поинтересовалась у меня, не знаю ли я, как
по-испански роман. Эзре нужно знать, а он не помнит. Как в рыцарском
романе? вздрогнув, спрашиваю я. Romanthе, я думаю. Novela, наверное,
появилось позднее. Возможно - relato. Эзра, окликнула она, так будет
правильно?
Нет! ответил он с дрожью сомнения в голосе. Romancero, сказал я, вот то
слово, которое сам мистер Паунд употреблял, говоря об испанских балладах.
Romancero, Эзра? бодро переспросила мисс Радж. Ходить гуськом - таково
правило салиты. Он всегда шел впереди, вверх ли, вниз, какой бы крутой или
неровной дорога ни была.
Не то, ответил он, не оборачиваясь.
* * *
Одзима, хоть и зовется островом, - узкая полоска земли. Здесь в
уединении жил Унго, священник Синто. Нам показали скалу, на которой любил
сидеть он часами.
Средь сосен мы разглядели домишки, из их труб вился синеватый дымок,
над ними вставала красная луна. Комната моя на постоялом дворе выходила на
бухту и острова. Завывал сильный ветер, и тучи галопом мчались по луне;
тем не менее, я оставил окна настежь, ибо ко мне пришло то дивное чувство,
что ведомо только странникам: мир сей отличается от всего, что знал я
прежде. Иные ветры, иная луна, чужое море. Сора тоже ощутил особенность
этого места и мига и написал:
Флейтоязыкая кукушка, как жаждешь ты, должно быть, серебряных крыльев
цапли, чтоб с острова летать на остров Мацусима. Так тонко было чувство
мое, что я не мог уснуть. Я вытащил свою тетрадку и снова прочел стихи,
подаренные мне друзьями, когда я вышел в путь, стихи об этих островах: на
китайском - Садо, вака - доктора Хара Антэки, хайку - самураев Дакуси и
Сампу. Теперь, на Мацусима, стихи зазвучали богаче и сами сделали эти
острова более утонченым переживанием.
* * *
Мы потешились дебатами, не заночевать ли прямо тут, на перегное и
щебенке, или же, воодушевившись жиденьким светом просек, предположить, что
несостоятельность дня вызвана скорее моросливыми сумерками, нежели
наступлением ночи, и двигаться дальше. На карте мы отыскали, по крайней
мере, одну из озерных бухточек в четверти часа от нас: водослив, который
пришлось переходить по бревнышку. Как беглецы, сказал я, не смотри вниз.
Мы переправились успешно больше за счет смятения от несправедливости этого
бревнышка в убывающем свете и мороси, чем за счет собственных навыков
хождения по бревну. Как это убого и гадко, сказала она, класть тут это
проклятое бревно и заставлять нас сохранять на нем равновесие, когда оба
мы выдохлись, промокли, а тебе отели мерещатся. Дождь зарядил надолго.
Некоторое время мы продвигались достаточно резво, а потом наткнулись на
болото.
Не могло быть и речи о том, чтобы становиться на ночевку, когда вода
затекает даже в высокие башмаки. Я выудил фонарик, она уцепилась за мой
рюкзак, чтобы не отстать, и мы наощупь пробирались по чернике и
папоротникам, по щиколотку в жиже. Наверное, я боюсь, сказала она. Чего?
Ничего конкретного. Всего. А я боюсь, сказал я, когда никаких причин нет,
а я не знаю, где мы находимся.
* * *
Мы вышли в Хираидзуми двенадцатого, намереваясь осмотреть Сосну Анэха и
Мост Одаэ. Путь наш пролегал по тропе лесорубов в горах - идти по ней было
одиноко и спокойно, как никогда. Не обратив должного внимания на
разъяснения, я сбился с дороги и вместо этого пришел в Исиномаки - порт в
бухте, на которой мы увидели сотню кораблей. Воздух был густ от печного
дыма. Какое оживленное место!
Казалось, здесь и ведать не ведали, как принимать путников, не знали
ничего и об искусстве созерцания пейзажей. Поэтому пришлось смириться с
никудышним ночлегом.
Ушли мы на следующий день по дороге, уводившей неизвестно куда. Она
провела нам мимо брода на Содэ, мимо лугов Обути и заливных угодий Мано.
Мы шли за рекой и, наконец, прибыли в Хираидзуми, сбившись в сторону на
добрые двадцать миль. С грустью смотрели мы на руины поместья Фудзивара,
разбитого ныне на множество рисовых чеков. К северу от ворот
Коморо-га-Сэки мы нашли заброшенный дом Ясухира. Хотя величие Фудзивара
длилось только три поколения, свершения их запомнятся навсегда, и теперь,
глядя на развалины их замков и остатки их земель, заплакал я оттого, что
такое величие сошло на нет, и закрыл лицо свое шляпой.
* * *
В июле я заметил несколько кукушек, скользивших над поверхностью
широкого пруда; и обнаружил путем некоторого наблюдения, что кормятся они
libellulae - стрекозами, многих из которых ловят, пока те сидят на
водорослях, а некоторых - прямо на лету. Что бы там ни утверждал Линней,
ничто не заставит меня поверить, что птицы эти - плотоядные. Один селянин
рассказал мне, что нашел в гнезде маленькой птички на земле молодого
козодоя; и кормила его эта маленькая птичка.
Я отправился посмотреть на такое необычное явление и обнаружил, что в
гнезде конька из яйца вылупилась юная кукушка; она обещала значительно
перерасти свое гнездо. Поодаль появилась одураченная мамаша с пищей в
клюве; она порхала, выражая величайшую заботу. Рэй отмечает, что птицы
отряда gallinae(20), вроде петухов и тетерок, рябчиков и фазанов, -
пылелюбивые, то есть обсыпают себя пылью, используя такой метод для чистки
перьев и избавления от паразитов.
Насколько я мог наблюдать, многие птицы из тех, что моются водой,
никогда не станут обсыпать себя пылью; но вот здесь я как раз ошибаюсь;
ибо обычные домовые воробьи великолепно купаются в пыли, и часто можно
видеть, как они валяются и барахтаются в сумерках на дорогах; однако, они
же - великие чистюли. А разве жаворонок не возится в пыли?
* * *
Высоким быльем поросли сны древней знати. Взгляни! Не Канэфуса ли,
слуга Ёсицунэ, промелькнул только что белым мазком цветков унохана?
Однако, не всё уходит в небытие. Храмы остаются, а с ними - статуи,
гробницы и сутры. Сухой под майскими ливнями, храм Хикари хранит свое
золото и мрак свой тысячу лет. Мы достигли мыса Огору на следующий день, а
с ним - и островка Мидзу посреди реки.
Вперед продвигались мы к границе Дэва, где стражники допрашивали нас
так долго и так подозрительно (они редко видят пеших странников даже в
самую лучшую погоду), что в путь пустились мы поздно. Сумерки застали нас
посреди горной дороги, и пришлось остановиться на ночлег у сборщика
дорожной пошлины - нам посчастливилось найти хоть такую хижину в этой
глухомани. Блохи и вши кусали нас, а ночью лошадь помочилась у моей
циновки. Сборщик сказал, что много гор лежит между нами и Дэва. Скорее
всего предстоит мне заблудиться и пропасть. Он знал крепкого молодого
человека, согласившегося бы стать нашим проводником, - здоровый парень с
мечом и дубовым посохом. Он в самом деле оказался необходим:
дорога вела сквозь непроходимую чащобу. Черные тучи нависли у нас над
самыми головами, а бамбуковый подлесок стал и вовсе непроглядно темен.
* * *
Вот, сказала она, тащимся с фонариком по болоту Новой Англии, в жиже по
самую задницу, а я так устала, что сейчас все брошу и завою. Нужно
понимать самое важное, ответил я, мы больше не на тропе. Мы же на ней
были, кажется, сказала она, перед тем, как сюда вляпаться. Мы не могли от
нее далеко уйти. Сбиться с дороги, сказала она с каким-то раздражением,
это сбиться с дороги. К тому же, у меня что-то с коленями. Они трясутся.
Мы, наверное, прямо в озеро идем, через бухточку которого это дурацкое
бревно перекинули. Я повернулся и осмотрел ее тщательно, насколько
позволяли обстоятельства. Она смертельно устала, промокла, и колени у нее
действительно дрожали. Славные колени, но замерзшие и все заляпанные
грязью. Я стащил с нее рюкзак и приладил себе на грудь, экипированный
теперь спереди и сзади, как десантник. Мы шли дальше, луч фонарика не
нащупывал впереди ничего, кроме торчавших из воды кустов, да поросшего
папоротником болота. Казалось, какая-то недоразвитая тропинка здесь
все-таки пролегала. По крайней мере, кто-то проложил бревна по самым
топким местам. Это и есть тропа, упирался я. Вдруг вопль сзади, полная
отвращения медленная артикуляция:
Ёк-кэлэмэнэ! - и, пока я помогаю ей подняться на ноги, всхлипы. Не
плачь, Любимая! Оно перевернулось. Это ублюдочное бревно перевернулось,
когда я на него наступила.
* * *
В Обанадзава я навестил поэта-купца Сэйфу, который, путешествуя по
своим надобностям, часто заезжал и ко мне в Эдо. Его наполняло сочувствие
к трудностям нашего пути через горы, и он постарался восполнить их
великолепным гостеприимством. Сора зачаровали питомники шелковичных
червей, и он написал:
Выходи, жаба, дай мне взглянуть на тебя: я ведь слышу твое "утку-дай,
утку-дай"
из-под шелковичного домика. И еще: Шелководы одеты как древние боги. Мы
взобрались в гору к тихому храму Рюсаку, знаменитому своей уединенностью и
покоем. Позднее солнце по-прежнему освещало его и громадные утесы вокруг,
когда мы приблизились, и золотом сияло в дубах и соснах, простоявших здесь
сотни лет.
Сама земля, мшистый бархат, казалась вечностью. Я мозгом костей ощутил
святость этого места; дух мой причащался ей с каждым поклоном, который я
отдавал алтарям среди немых скал. Молчание, цельное, словно время.
Единственный звук - цикады.
Дальше мы намеревались спуститься по реке Могами лодкой, и пока ожидали
