Speaking In Tongues
Лавка Языков
ГАЙ ДАВЕНПОРТ
ПЯТЬДЕСЯТ СЕМЬ ВИДОВ ФУДЗИЯМЫ
(Из сборника "Двенадцать рассказов", Counterpoint, 1997)
Перевел М.Немцов
c Перевод, М.Немцов, 1999
Рассказ в настоящее время готовится к публикации в сборнике Гая
Давенпорта, предпринимаемом "Митиным журналом".
Месяцы, дни, постояльцы вечности. Разворачиваются годы: вот вишня в
цвету, вот рис густо колосится на плоских полях, гингко вдруг обливается
золотом в первый день заморозков, а тут и рыжая лисица уже метнется по
снегу. Лодочник на переправе из Сиогама в Исиномаки, почтальон, что
галопом скачет из Киото в Огаки, - чем путешествуют они, как не временем?
Величайшее наше странствие - сквозь годы, пускай мы дремлем у жаровни. По
ветрам летят облака. И мы стремимся за ними. Ибо я, Басё, -
путешественник. Только вернулся я домой из отличного путешествия вдоль
побережья прошлой осенью, только смел метлой паутину в заброшенном доме
своем на реке Сумида, встретил Новый Год, посмотрел, как волки
соскальзывают с холмов по плечи в белых сугробах, только оглядел в
изумлении - каждую весну будто заново - туман на болотах, как уже снова
направил стопы свои прочь из ворот Сиракава. Я зашивал дыры и прорехи на
штанах, пристегивал новый ремешок к шляпе, растирал ноги золой полынных
листьев (что придает бодрости мускулам), а сам думал все это время о
полной луне, восходящей над Мацусима:
какое это будет зрелище, когда я доберусь туда и смогу им любоваться.
* * *
Мы выступили вдвоем с нею прекрасным днем в конце лета, довольные,
навьюченные дребезжащими пожитками. Харчами запаслись на две недели - нам
предстояло провести их в глухомани на Вермонтском Маршруте: его мы начали
с тропы через заброшенный давным-давно сад, где в щедром утреннем свете,
наполненном суетой капустниц и зеленым миганием кузнечиков, старая груша,
по-прежнему живая и свежая, словно молоденькая девчонка, стояла с
достоинством среди темных, неподрезанных, одичавших виноградных лоз,
разросшихся блудных цинний, душистого горошка и алтея, некогда
расцветавших ради какой-нибудь честной фермерши в саду, выросшем из
шейкерских пакетов семян, присланных из глубинки штата Нью-Йорк или даже
из самого Огайо, - сад теперь цвел высоко и обильно осокой и чертополохом
до самых лиственниц на лесной опушке, в таком же произвольном согласии,
при котором от дружбы льва разрастается мимоза. Маршрут этот проложили еще
в отрочестве столетия члены йельских обществ, которые в своих бриджах и
твидовых кепках продолжали традицию Рафаэля Пампелли(1), Перси Уоллеса,
Стила МакКея(2), традицию Торо и Берроуза(3): путешествовать безо всякой
цели, лишь ради того, чтобы побыть на природе, побыть в тишине, побыть
вместе в глухомани, среди ее деревьев, долин и холмов.
* * *
Продав с огромным везением дом у реки, и тем самым вверив себя течению,
так сказать, отчалив от обязанностей и ответственности, поселился я на
некоторое время у своего друга и покровителя торговца Сампу, самого -
поэта. От яркой вспышки я моргаю: весеннее поле, лопата крестьянина. Но
прежде чем уйти, кистью начертил я стихотворение на старом своем дверном
косяке. Иные воспоют теперь во время цветения персиков за этой дверью
дикие травы преграждают путь. И на заре вышел я, а ночи в небе еще
оставалось больше, нежели дня, столько же таяло в лунном свете, сколько в
солнечном прибывало, двадцать седьмого марта. Я едва различал смутные
очертания Фудзи и тоненькие белые вишневые цветы Уэно и Янаки.
Прощай же, Фудзи! Прощайте, вишневые цветы! Друзья поднялись рано
проводить меня, больше того - проделать со мною вместе первую частъ пути
моего лодкой до Сэндзю. И только после того, как они меня оставили, ощутил
я с дрогнувшим сердцем те три сотни миль, что собирался пройти. Влага
стояла в глазах моих. Я смотрел на друзей и на аккуратные кучки домиков
Сэндзю как бы сквозь пелену дождя. Рыба и птица жалеют, что весна так
коротка. Таково было мое прощальное стихотворение. Друзья мои переписали
его себе и смотрели, пока я не скроюсь из виду.
* * *
На побережье в Сунионе. Деготь и водоросли чередуются в изнуренном
обвале и скольжении сборок зеленой воды у самых пальцев наших ног. Мы
сходили посмотреть на имя Байрона, вырезанное перочинным ножом на колонне
храма Посейдона. Гомер упоминает этот мыс в Илиаде - возможно, это все,
что он знал об Аттике. Именно здесь выкопали курос из красного камня,
который стоит ныне в Афинах подле копьеметателя Зевса. Мы лежим под светом
Греции. Молчание музыкально: неуемность Ионического моря, пощелкивание
гальки, шевелящейся в приливе. Больше никаких звуков. Я Гермес. Я стою у
серого валуна и жду в продутой ветрами роще, где встречаются три дороги.
Стихотворение? Из Антологии. Влажные ресницы, линзы воды в пупке. Еще
одно. Приапу, богу садов и другу путников, Дамон-крестьянин возложил на
алтарь сей с молитвой, дабы деревья его и тело крепки были ветвями и
членами еще хоть немного, гранат глянцевояркий, ковчежец высушенных
солнцем фиг, гроздь виноградин, наполовину красных, наполовину зеленых,
нежную айву, грецкий орех, вылущенный из скорлупы его, обернутый в цветы и
листья огурец и кувшин маслин золотоспелых.
* * *
Весь тот мартовский день брел я, исполненный пытливой печали. Я увижу
север, но суждено ли мне, в мои годы, когда-либо вернуться обратно? Волосы
мои поседеют в этом долгом странствии. Уже настал Генроку, второй год
оного, и в пути исполнится мне сорок пять лет. Плечи мои натрудила
котомка, когда пришел я в Сока, деревню на исходе дня. Путешествуй
налегке! Я так всегда и намеревался, и котомка моя с бумазейной курткой,
халатом из хлопка (ни то, ни другое не спасало от проливного дождя), моей
тетрадью, чернильницей и кистями была бы довольно легка, если б не дары,
коими нагрузили меня друзья при расставании, и не мои собственные
пустячные пожитки, которые жаль выбрасывать, поскольку сердце мое глупо.
Мы шли - Сора и я - взглянуть на священное обиталище Муро-но-Ясима,
Ко-но-Хана Сакуя Химэ, богини цветущих деревьев. На нижних отрогах Фудзи
есть еще один ее алтарь. Когда была она ребенком, Ниниги-но-Микото, супруг
ее, никак не хотел верить, что беременна она от бога. Она заперлась в
покоях, подожгла их и в пламени родила Хоходэми-но-Микото, огнерожденного
вельможу. Поэты здесь воспевают дым, а крестьяне не едят пятнистую рыбку,
именуемую коносиро.
* * *
Мы отправились с нею в путь, как Басё, по узкой дороге на дальний север
от его дома на реке Сумида, где не мог он оставаться, поскольку думал о
дороге, о красных воротах в Сиракава, о полной луне над островами
Мацусима, - они вместе с Каваи Согоро в своих бумазейных куртках, такие
гордые своим странствием в ваби зумаи, - думал об осах в кедраче у
постоялого двора, о хризантемах, чуть тронутых первым горным заморозком.
За несколько лет до этого мы с Минору Хара взобрались на Чокоруа и
обнаружили там одинокую дамскую туфельку на ковре сосновых иголок, над
которой он низко склонился, на Чокоруа, которую Эзра Паунд вспоминал в
концентрационном лагере в Пизе, смешивая ее в своем воображении с
Тянь-Шанем, на Чокоруа, где Джесси Уайтхед жила со своими ручными
дикобразами и медведем, на ту Чокоруа, где умер Уильям Джеймс, на Чокоруа,
вверх по которой прогуливался Торо, смеясь над людьми, говорившими
взбираться о ее легких пологих склонах. Мы отправились в горы
Второзакония, против которых Чарльз Айвз(4)
звенит в Каменистых Холмах, Что Приходят На Встречу Людей На Природе -
перезвоном утюга по утюгу, сабле, колоколу, и молотка, рожка и котелка с
ложкой, шомпола и шпоры, - вспоминая, как похожая и магическая музыка вела
кессоны через Потомак к Шайло(5).
* * *
Я провел ночь тридцатого марта на постоялом дворе Годзаэмона Честного у
Горы Никко. Таково было имя моего хозяина, коим он очень гордился, уверяя,
что беды обойдут меня стороной, если я останусь ночевать на его травяных
подушках. Когда незнакомый человек так превозносит свою честность,
принимаешь больше предосторожностей, чем обычно, однако этот трактирщик
имя свое не позорил.
Вероломства в нем было не больше, чем в Будде-милосердном, и сам
Конфуций похвалил бы его тщание и манеры. На следующий день, первого
апреля, взобрались мы на Никко, Гору Солнечного Сияния. Причисленный к
лику святых Кобо Даиси тысячу лет назад дал ей такое имя и построил на ней
храм. Святость ее - превыше всех слов. Благость ее разливается по всем
полям вокруг. На ней написал я: Новые листья, с каким священным изумленьем
наблюдаю я солнечный свет на вашей зелени.
Сквозь дымку из храма на Никко едва различали мы Гору Куроками. Снег на
склонах ее опровергает ее имя: Черноволосая Гора. Сора написал: Я подошел
к Куроками с обритыми волосами, в чистой летней одежде. Сора, имя которого
Кавай Согоро, раньше рубил мне дрова и таскал воду. Мы были соседями. Я
возбудил его любопытство и стал обучать пейзажу. Ему тоже захотелось
отправиться в странствие, чтобы увидеть Мацусима во всей ее красе и
безмятежную Кисагата.
* * *
Заливистые трели сверчков так громки, что приходится повышать голос -
даже на пляже, поодаль от цикладической стены под желтой губкой сухого
кустарника с шипастыми звездочками цветков. Будто, сказал он, шум света,
будто все маленькие тонкие частицы Гераклита(6) пищат, ошалело подсчитывая
друг друга. Тотека!
ентека! текакси! икосиекси! хилиои! Эна тио трис тессера! Волосы - от
сена, туловище - от собаки, яички - от ионических галек, головка - от
сливы. Подари нам еще одну поэмку, вот тут же, возле чернильно-синего
моря. Аполлону Ликорейскому Эвномос из Локриса подносит этого сверчка из
бронзы. Знай же, что в состязании кифаредов, один на один с Парфом, струны
его звенели страстно под плектром, как вдруг одна из них лопнула. Однако
резвая мелодия не сбилась ни на такт: сверчок вскочил на кифару и спел
пропущенную ноту в совершенстве гармонии.
За это прелестное чудо, О божественный сын Лето, Эвномос возлагает вот
этого маленького певца тебе на алтарь. Из Антологии. Так значит Аполлон, а
не Гераклит распоряжается этими трепливыми саранчуками, их углокрылыми
тетушками и трескучими дядюшками? А старикашка Посейдон с отложениями
солей в коленных суставах подпевает им с моря.
* * *
Итак, Сора, дабы стать достойным красоты этого мира, обрил голову свою
в день нашего ухода, облачился в черный халат странствующего священника и
взял себе в дорогу еще и третье имя - Сого, что означает Просветленный.
Когда он писал свое хайку Горе Куроками, то не просто описывал свое
посещение, но посвящал себя святости восприятия. Мы оставили храм внизу,
взобравшись выше по склону. Мы нашли водопад. Он - высотой сто футов и
плещет в заводь темнейшей зелени.
Урами-но-Таки называют его, Узри Изнутри, ибо, пробравшись между
валунами, можно зайти ему за спину. Я написал: Из немой пещеры увидел я
водопад - первое мое величественное зрелище лета. У меня был друг в
Куробана, Округ Насу. Чтобы добраться до тех мест, нужно много миль идти
по раздольному моховому болоту, следом за тропинкой. Мы не отрывали глаз
от деревеньки в отдалении, как от путевой вехи, но спустилась ночь,
забарабанил дождь, не успели мы до нее добрести. Заночевали мы в
крестьянской хижине по пути. На следующее утро увидели крестьянина с
лошадью, которую и попросили взаймы. Тропы на болотине, сказал он, - как
большая сеть. Скоро запутаетесь в перекрестках. А лошадь - лошадь дорогу
найдет. Пускай сама решает, какой тропинкой пойти.
* * *
