Таковы были холмы, чьи элегические осени Айвз призывает к себе
бронзовым Брамсом как опору для Ли, привставшего в стеменах при переходе
через Линию Мэйсона-Диксона(7), а оркестр моравских корнетов - альта,
тенора и баритона, - ми-бемольного бас-геликона, барабанов - походного и
малого, - вышагивает во всплесках кекуока Дикси. Повстанцы танцевали
целыми колоннами и громко орали ура! Таковы вековечные холмы, что выстояли
от зари веков до краснокожих, до француза-охотника, до сапога кальвиниста,
до молвы, летевшей от фермы к деревне, что, мол, полковые оркестры
наяривали вальсы с польками под дулами Геттисберга(8), когда канонада была
в самом разгаре. Мы прошагали по этим холмам, поскольку любили их, любили
друг друга, поскольку в них могли бы услыхать то созвучие опасности и
замысла, каким слышал его Айвз, а видел Сезанн, moire(9) звука в студии
Западного Реддинга, где йельская бейсболка сидела на макушке бюста
Вагнера, moire света в каменоломнях и соснах Бибема. Собиранием какой
именно тональности вещей заняться б нам среди этих холмов? С каждым нашим
шагом мы оставляем один мир и вступаем в другой.
* * *
Я взгромоздился на лошадь крестьянина. Сора шагал подле нас. За нами
следом бежали два маленьких ребенка. Одна - девочка по имени Касанэ. Сора
восхищало ее имя, означавшее многолепестковая. Он написал: Твое имя к лицу
тебе, О Касанэ, и к лицу двойной гвоздике во всем богатстве ее лепестков!
Достигнув деревни, мы отправили лошадь назад одну, а чаевые завязали в
седельную суму. Друг мой, самурай Дзободзи Такакацу, эконом господина,
удивился, увидев меня, и мы возобновили дружбу нашу и никак не могли
наговориться. Счастливые беседы наши проводили солнце по всему
деревенскому небосводу и износили свет лампы настолько, что он еле
теплился еще долго после восхода луны. Мы погуляли по окраинам городка,
посмотрели древнюю академию собачьей охоты - это жестокое и неподобающее
времяпрепровождение недолго привлекало к себе в стародавние времена - и
отдали дань гробнице госпожи Тамамо, лисице, принимавшей человечий облик.
Именно на этой могиле самурайский лучник Ёити молился, прежде чем
стрелой сбил веер с мачты проплывавшего на огромном расстоянии корабля. На
травянистой болотине нет могилы дальше этой и трудно вообразить себе место
более одинокое.
Ветер странствует в травах! безмолвие! Уже стемнело, когда мы вернулись.
* * *
Листья, не противолежащие друг другу на стебле, образуют два, пять,
восемь или тринадцать рядов. Ежели листья в порядке возрастания по стеблю
соединить нитью, обмотав ее вокруг оного, то между двумя любыми
последовательными листьями в ряду нить обовьется вокруг стебля единожды в
том случае, когда листья располагаются двумя или же тремя рядами, дважды,
когда таких рядов пять, трижды, когда восемь, и пять раз, если их
тринадцать. То есть, два последовательных листа на стебле будут
располагаться друг от друга на таком расстоянии, что ежели рядов два,
второй лист расположится от первого на половине пути вокруг стебля, ежели
три ряда, то второй будет от первого в одной трети пути, ежели пять - в
двух пятых; ежели восемь - в трех восьмых; ежели тринадцать - в пяти
тринадцатых. Таковы прогрессии Фибоначчи(10) в филотаксической
аранжировке. Органический закон роста овощей суть иррациональное
выражение, к коему приближается последовательность одной второй, одной
третьей, двух пятых, трех восьмых и так далее. Профессор Т.С.Хилгард искал
корень филотаксии в числовом генезисе клеток, исчисление коего
демонстрирует прогрессии Фибоначчи во времени.
* * *
Гробница Эн-но-Гёдза, основателя секты Сюгэн, девять столетий назад
проповедовавшего повсюду в нищенских сабо, находится в Храме Комё. Мой
друг Дзободзи взял меня туда с собой. В самый разгар лета, в горах,
склонился я пред высокой статуей обутого в сабо святого, дабы
благословение осенило меня в странствиях моих. Унган, дзэнский храм,
располагается поблизости. Здесь прожил свою жизнь в уединении отшельник
Буттё, мой старый дзэнский наставник в Эдо.
Помню, когда-то написал он стихотворение сосновым угольком на скале
прямо перед своею хижиной. Покинул бы я этот уголок: пять футов травы
туда, пять футов травы сюда, - да только мне тут сухо и в дождь. По пути к
нам присоединились молодые богомольцы. Под их оживленную болтовню подъем
прошел незаметно. Храм стоит в роще из кедров и сосен, и тропа туда узка,
мшиста и влажна. Туда ведут ворота и мостик. Хотя стоял апрель, воздух был
очень холоден. Хижина Буттё - за храмом:
не домик, а просто шкатулка под скалой. Я ощутил святость этого места.
Словно оказался у пещеры Юаньмяо или на утесе Фа-юнь. Я сочинил вот такое
стихотворение и оставил его на столбе: Даже дятлы не осмелились коснуться
этого домишки.
* * *
Когда уходишь в глухомань, первым исчезает время. Ешь, когда голоден,
отдыхаешь, когда устал. Мгновенье заполняешь по самую кромку. У брода,
пенившегося среди валунов, мы скинули рюкзаки, сняли сапоги с джинсами и в
одних рубашках перешли на ту сторону, хоть это и выглядело по-детски.
Ноги, омытые ручьями, сказала она, Господь так и хотел. Мы обсушились на
солнышке на одном из валунов, теплых, как умирающая печка, фривольничали и
дурачились друг с другом, наигрываясь на потом. Шикарно! сказала она и
замурлыкала, но мы влатались в рюкзаки снова и двинулись дальше, по
уинслоу-хомеровским(11) полянам, сквозь пятна света и оттенки,
поднимавшиеся нам навстречу, словно созванные рогом герольда со всех
солнечных полей и темнозеленых лесов, сквозь тональности, теперь уже
утраченные, если не считать упрямых масок их собственной автохтонности:
Айвз имитирует трубу на пианино для Николая Слонимского(12) и слышит в
Уотербери гавоты, что играл его отец во время артналета в Чанселлорсвилле,
Аполлинер вешает н'томскую маску Бамбары(13) себе на стену, рядом с
Пикассо и Лоренсанами, Годье рисует сибирских волков в Лондонском
Зоопарке, - тональности с утраченными координатами, ибо сущности остаются
жить случайными привязанностями и горестями: такелажные цепи на кессонах,
движущихся к Семи Соснам, диссонанс и валентность.
* * *
Мы завершили свой визит в Куробанэ. Я попросил своего хозяина показать
мне дорогу к Сэссё-сэки, знаменитому камню-убийце, губящему всех птиц и
жуков, что присаживаются на него. Он одолжил мне лошадь и провожатого.
Провожатый робко попросил меня, едва мы вышли в путь, сочинить ему
стихотворение, и настолько восхитила меня нежданность просьбы его, что я
написал: Давай сойдем с дороги и срежем путь по болотам: так лучше слышно
кукушку. Камень-убийца не представлял собой загадки. Он находится подле
горячего источника, испускающего ядовитые пары. Земля вокруг усеяна
мертвыми бабочками и пчелами. Затем я отыскал ту самую иву, о которой
писал Сайгё в своей Син-Кокин-Сю: Под сенью этой ивы, щедро растянувшись
на траве у ручья, ясного, как стекло, мы отдыхаем немного на пути к
дальнему северу. Ива стоит около деревни Асино, как мне говорили, где я ее
и нашел, и мы, подобно Сайгё, тоже отдыхаем под ее сенью. Только когда
девушки поблизости закончили высаживать рис на своем квадратном клочке
земли, покинул я сень знаменитой ивы. Затем, после многих дней пешего
пути, не встретив ни единой души, достигли мы ворот на границе Сиракава -
подлинного начала дороги на север. Я почувствовал, как мир овладевает
мной, как отступает тревога. Я вспомнил сладкое возбужденье путников,
прошедших здесь до меня.
* * *
Все это снова, сказал он, я мечтаю увидеть все это снова: деревни
Пиренеев, Пау, дороги. О Господи, снова ощутить аромат французского кофе с
примесью запахов земли, коньяка, сена. Что-то изменилось, конечно, но ведь
не всё. Французские крестьяне живут вечно. Я спросил, действительно ли
есть возможность, хоть какая-нибудь, туда отправиться. В улыбке его
сквозила безропотная ирония. Кто знает, ответил он, не въехал ли Святой
Антоний(14) в Александрию на трамвае?
Отцов-пустынников не появлялось уже много веков, да и правила игры так
запутаны, что единого мнения на их счет уже нет. Он показал на поле справа
от нас, за рощей белого дуба и амбрового дерева, по которой мы гуляли, -
пшеничная стерня.
Вот здесь я попросил Джоан Баэз снять туфли и чулки, чтобы я смог снова
увидеть женские ступни. Она так мило выглядела в озимых. Вернувшись в
скит, мы поели козьего сыра и соленого арахиса, запивая их виски из
стаканчиков от желе. На столе у него лежали письма от Никанора Парры и
Маргерит Юрсенар. Он поднял бутылку виски к холодным ярким лучам
кентуккского солнца, бившим в окно. И - наружу, в уборную, распахнув дверь
подбитым сапогом, чтобы согнать черную змею, обычно заползавшую внутрь.
Кыш! Кыш, старый сукин сын! Потом вернешься.
* * *
Великие ворота Сиракава, где начинается Север, - одна из трех
крупнейших застав во всем царстве. Все поэты, проходившие сквозь них,
слагали в честь этого события стихотворение. Я подошел к ним по дороге,
над которой нависли кроны темных деревьев. Здесь уже наступила осень, и
ветры теребили ветви надо мной.
Унохана все еще цвели вдоль дороги, и в канаве их обильные белые цветки
запутывались в колючей ежевике. Можно было подумать, что весь подлесок
усеян ранним снегом. Киёсукэ повествует нам в Фукуро Зоси, что в древности
никто не проходил в эти ворота, кроме как в своей самой лучшей одежде.
Именно поэтому Сора написал: В венке белых цветков унохана прохожу я в
Ворота Сиракава - только так приодеться и могу. Мы пересекли Реку Абукума
и направились на север, оставляя утесы Айдзу по правую руку, а деревни -
по левую: Иваки, Сома, Михару.
За горами, высившимися за ними, мы знали - лежат округа Хитати и
Симоцукэ. Мы нашли Пруд Теней, где все тени, упавшие на его поверхность,
имеют четкие очертания. Однако, день был облачен, и и мы увидели в нем
лишь отражение серых небес. В Сукагава я навестил поэта Токю, занимающего
там государственную должность.
* * *
Перезвоны гармонии в диссонансе, танец строгого физического закона со
случайностью, валентности, невесомые, словно свет, связывают aperitif a la
gentiane(15) Сюзе, газету, графин, туз треф, штюммель. И в осколках и
плясках сциалитического призмопада тихих женщин: Гортензия Сезанн среди
своих гераней, Гертруда Штайн уперла локти в колени, будто прачка, Мадам
Жину из Арля, читательница романов, сидит в черном платье у желтой стены -
портрет, написанный Винсентом за три четверти часа, - тихие женщины в
сердцевинах домов, а подле трубки, графина и газеты на столике - мужчины с
их новым глубокомыслием, с теми душевными качествами, что требуют слушать
зеленую тишину, наблюдать оттенки, сияния и тонкости света, зари, полудня
и сумерек, Этьен-Луи Малю бродит на закате в садах Люксембургского Дворца,
видя, как дважды преломленный горизонтальный свет поляризуется в окнах
дворца, ни на мгновение не забывая того, что мы увидим, удержим и разделим
друг с другом. От желтых осокорей к подлеску папоротников, достающих нам
до плеч, от скользких просек, проложенных индейцами в чаще, к медвежьим
тропам, огибающим черные бобровые запруды, выходим мы и видим огромные
валуны, прикаченные в Вермонт ледниками десять тысяч лет назад.
* * *
Токю, едва мы расселись вокруг чаши с чаем, спросил меня, с каким
чувством проходил я в великие ворота Сиракава. Так покорил меня пейзаж,
признался я, что, вспоминая, к тому же, прежних поэтов и их чувства,
сочинил я и несколько своих хайку. Из них оставил бы только одно: Первая
поэзия, что отыскал я на дальнем севере, - рабочие песни рисоводов. Мы
составили три книги связанных между собой хайку, начиная с этого
стихотворения. На выезде из этого провинциального городка по почтовому
