и обратно. До первой приятно-ноющей усталости.
Теперь встречи с отцом, проводившим отныне ночи в пустующей комнате на
первом этаже - спать в сарае было уже невозможно,- стали даже занимать
Женечку. Ведь он признавался себе в том, что ждет этих встреч - таких
никудышных, таких никудышных.
Отец и сын молча сидели в коридоре у топки печи до тех пор, пока Фамарь,
застигнув их в уединении, с криком не выгоняла внука обратно в залу, где
"потеплей будет", со сквозняка. Отец только улыбался, мол, "что поделаешь,
надо так надо", но получалось у него как-то грустно, беспомощно, прощание
получалось грустно у него. Жене становилось обидно в ту минуту, он начинал
злиться на отца: почему он молчит? Почему не отвечает бабке? Боится?
Уходил в комнату, ложился на кровать поверх одеяла, поворачивался лицом к
стене, закрывал глаза, забавляясь томлением, собственной беспомощностью,
слабостью, жалел себя, издавал какие-то бессмысленные звуки Азии, узких
улочек и расставленных лохматых сетей в солончаках - заунывные песни,
"папкины песни", потом закрывал глаза.
Потом открывал глаза - на противоположной стене висело радио. Это было
трофейное радио, светящееся ограненным стеклом и керамическими клавишами
настройки, фанерный ящик, обтянутый колючим суровьем, собственно
мануфактура, маленький свечной завод со своими голосами и приводными
ремнями, шитье крестом. Кажется, дед рассказывал Женечке, как нашел это
радио в каком-то разрушенном доме в Кенигсберге, что дымился развороченной
помойкой, и взял его себе, правда, пришлось немного потрудиться, в том
смысле, что что-то там перепаял, провода заменил, стекло и медную сетку
динамика зубным порошком начистил.
В комнате было тихо, словно в плену устоявшихся запахов лекарств и трав,
веток и листьев, кореньев и ссохшихся, морщинистых плодов шиповника, что
плавали в стакане с горячей водой. На полу лежали чешуйки ореховой скорлупы,
прозрачные золотистые семена кедра, перепонки или маленькие еловые деревья -
маленькие копии деревьев, которые с хрустом распрямлялись, высыхая. Еще
фанерный ящик, стоявший на шкафу, окружали остро срезанные ветки терна и
обожравшаяся трупным теплом и кирпичной непроточной водой прошлогодняя
верба. Женя вспоминал Вербное воскресенье, о котором всегда напоминал
фаянсовый мох на разбухших от сырости досках забора. Вкруг
ящика-дома-обители-кельи-склепа-пустыни-гроба стояли черные башни просохших
дров напоминанием средневекового города, по улицам которого можно было
ходить, постоянно плутая, но нечувствительно, совершенно нечувствительно,
отыскивать теряющиеся в темноте лестницы и двери, трогая медные вертушки
звонков.
Женя трогал языком и губами горячие, вернее, дымившиеся, красные ягоды
шиповника, их можно было прокусывать, выискивая тягучий сок и самое мякоть.
Вечером Женя вышел немного погулять во двор.
"На свежий воздух" - Фамарь Никитична так говорила. Она долго одевала внука,
кутала со всевозможным старанием: это, чтобы ноги не промокли, это, чтобы
спина была в тепле, это, чтобы шею не надуло, а это, чтобы холодного воздуху
не надышаться с непривычки.
Женя медленно спустился по лестнице, от которой уже успел отвыкнуть за время
болезни. Она ему показалась чрезмерно узкой, а перила, лишенные привычной
заботливости, выглядели со своим блеском в темноте заваленными и скрипучими,
целым заваленным трещащим городом, тем же Кенигсбергом после войны, той же
Калугойдва.
Скрипучие, светящиеся во мгле перила...
Женя вышел на улицу. С карьера доносился лай собак, ветер, как ни странно,
отсутствовал. Крыльцо, деревянная приступка и дорожка к воротам хранили
воспоминания. Воспоминания о Лиде - разбросанными и уже почти лысыми,
ободранными еловыми ветками. Воспоминания и об отце Женечки с воем, с
ветром, с духом, что скрипел, дудел, шумел, чтобы не сказать, разорялся в
заброшенном дровяном сарае с проваленной крышей. Вот.
Вот этот огород, вот - вода, замерзшая в бочке, вот этот город-городок.
Было тихо.
Ведь сумерки только начинали спускаться с низкого неба. Да и небо было
выкрашено полосами: пока крепкий матовый сердолик Коктебеля чешется о
красное, белые паровые пути-линии на востоке грядут в клубах ладана и
фиолетовый дым исходит слоистым треснутым халцедоном, а красное медленно
угасает - гаснет, неотвратимо притом.
Итак, кровяное медленно угасает в базальтовой темноте гор, предгорий,
холмов, горовосходных холмов, покрытых лесами, а в нашем случае - рваными
тяжелыми облаками холода. Льда.
Значит, завтра будет морозно.
Значит, солнце будет погружаться в стекло снега, оставляя за собой
вертикальный оранжевый столп углей.
Так вот, значит, завтра будет морозно, и карьерный паром, эта ржавая сварная
лоханка, в каких, как правило, с полей свозят навозные кучи и глину по
дренажным путям, еще крепче вмерзнет в грязный, щербатый лед у дебаркадера.
Значит, снова придется ковырять ломом заиндевевшее очко в сортире: "Но
ничего, это даже хорошо!" - приговаривая.
Женя прошелся по огороду до сарая, вернулся. Показалось столь недостаточным
даже для самой избыточной, болезненной, неврастенической мнительности его:
"Ведь ты мучим различными думами, страхами, страстями, наконец... да и
немного горчит на вкус, бок побаливает, пугает воспоминание о головной
боли". Открыл калитку на улицу.
Женя открыл калитку на улицу. Фонари только что включили, и они неровно
мерцали, разгораясь в полную силу.
Ранней весной, где-то в начале марта, Лида - мать Женечки - выбиралась в
Калугудва.
Снег тогда становился мягким, рыхлым. Дул теплый ветер, бешено терзая серую
мглу - сонную, устоявшуюся, прокисшую за долгие зимние месяцы. Кое-где уже
проглядывала земля со своими помятыми, свалявшимися клочьями-волосами
перегнившей травы, клонились кустарники долу, на деревьях находили свое
последнее отдохновение улетевшие тряпки со старой чугунной фабрики "Зингер и
Гершензон".
Март - в понимании отвратительной погоды, мокрого колючего снега и
ветра-первоотца.
Март - нахождение последнего отдохновения: как хорошо тут! Как славно! Столь
пустынно, сколь и одиноко!
Март - прелести известны, хорошо известны всякому.
Женя поцеловал руку отцу Мелхиседеку и погладил его по лицу - спящего, а он
задергал головой, зарычал, но не проснулся.
Не просыпался и пастух, и стадо разбредалось в эти часы сна, пожирая молодые
побеги клевера и травы-кислицы, ломая себя в волчьих ямах, погрязая в чаще
леса, становясь легкой добычей одичавших собак.
Значительную опасность в начале марта представляла только что вскрывшаяся
ото льда теплая река сточных вод, потоков, каналов, проток, которая
разрывала мосты-лавы и заборы по берегам, подмывала и обрушивала целые
песочные, земляные, глиняные уступы-города. Тут же - лодки, слепленные
гудронной смолой, бревна сплавного леса, вырвавшиеся из мрачного,
заброшенного централа-биржи в районе Высоковской Запани, полузатопленные
лесовозы, трелевочные трактора, погрузчики, вросшие в прибрежный ил
буксировочные тросы и ржавые цепи, что казались совершенно неподъемными.
Лида.
Она надевала старые дедовы военные ботинки поверх сапог, потому как сапоги
промокали, и отправлялась на станцию.
В Калугедва Лида останавливалась у дальней родственницы со стороны матери -
Анны Исаевны Лавровой. Анна Исаевна жила в центре города в коммунальной
квартире одна, была глуха к тому же совершенно. Лида писала ей записки на
огрызках бумаги, а Анна Исаевна сначала долго искала очки, потом долго
пристраивала их на своем неподвижном, малоприметном, едва различимом в
оконных зарослях алоэ, неведомом ей самой лице, по крайней мере ей
казавшемся постоянно бледным. Затем медленно читала записку, не понимала
букв, слов, смысла, кажется, тоже не понимала, молча кивала Лидии в ответ
после всего этого, зажигала свет в прихожей. Проходило минут двадцать, если
не полчаса.
Вообще-то Анна Исаевна ждала гостинцев, а Лида говорила ей очень громко,
хотя прекрасно понимала про себя, что старуха все равно ничего не слышит,
хоть ты ором ори, хоть ты шепотом шепчи:
- Вот тут вам мама гостинцы прислала!
- Перестаньте орать! - раздраженно доносилось из-за стены.
- Гос-тин-цы!
Анна Исаевна опять кивала головой, кажется, она это делала безотносительно к
происходящему, просто трясла головой, прикрученной телефонными проводами к
острым, выпирающим ключицам, принимала дары и прижимала их к груди.
Потом проходили в маленькую комнату-купе. Здесь было слышно, как за стеной
соседи купают ребенка в корыте. Ребенок плакал.
Анна Исаевна смотрела на Лиду, но узнавала в ней почему-то Нину Ниловну,
умершую от голода во время войны, бабу Катю - монашку из Тихоновой пустыни,
Фамарь Никитичну из лесопоселка: как же тебя зовут на самом деле?
- Ольгой? Марией? Варварой? Анной? Светланой? Анкилиной? Бавкиндой?
Евдокией? Елеусой? Параскевой?
- Нет, нет и нет!
- Запамятовала.
В окне маленькой комнаты-купе был изображен клуб вагоноремонтного завода с
деревянными стволами колонн, гипсовыми вазами при входе и двухскатной
жестяной крышей.
Вот и Анна Исаевна тоже была изображена тут как уже довольно пожилая
женщина, состарившаяся и увядшая "юбилейной" отекшей свечой, свечой "тощой",
которой неоднократно и безо всякого разбора пользовались неизвестные,
крикливые, постоянно переезжающие с места на место со всем своим скарбом
шкафов и ящиков, пропахшие кислой капустой и табаком соседи - то ли Быковы,
то ли Зверьковы, - в ванной комнате. К примеру, разогревали воду в газовой
колонке, пускали пар, размачивали закостеневшие губки и пемзу-камень,
взрывали пеной дегтярное удушливое мыло в руках. Окно под потолком
запотевало.
- Слышь, бабка, потри спину!
- Да она же глухая.
- Шучу, шучу...
Потом Анна Исаевна, стало быть, "юбилейная" свеча, возвращалась к себе такой
мучнистой, с совершенно пересохшей кожей, доставала из комода-поставца
глубоко и далеко запрятанный гостинчик и вкушала его степенно.
- С легким паром, тетя Аня,- говорила Лида и улыбалась.
- Поди, поди...- шептали залепленные крошками губы: открывались и
закрывались, отворялись и затворялись.
Лида снимала дедовы ботинки, вослед им - сапоги, пальто, косынку и ложилась
немного передохнуть с дороги на специально для нее установленную раскладушку
у самого окна и труб парового отопления.
После обеда, который, как правило, состоял из жидкого непрозрачного супа и
слегка подсохшего черного хлеба в придачу, после обеда, проходившего за
отдельным, покрытым клетчатой клеенкой столом в просторной слабо освещенной
кухне, ведь окна были наполовину заставлены банками и кастрюлями, Лида шла в
город за покупками, за спичками, за газетами, за впечатлениями. Ей так
хотелось сходить в клуб вагоноремонтного завода на фильм, ну хотя бы на
дневной сеанс.
В неоднократно крашенном коричневой краской деревянном кивоте, что был
прибит к стволам колонн рядом с гипсовыми вазами при входе под двухскатной
жестяной крышей, канцелярскими кнопками был приколот лист ватмана. Густой
парафиновой гуашью на нем были выведены название фильма, сеансы, а в скобках
таинственное сокращение "АРЕ" - арэ, арэ,- что это?
- Арабская Республика Египет! - рявкнул билетер, только что прополоскавший
свой рот с зубами этим странным сокращением.- Арабская Республика Египет,
понятно? А сама-то ты из каких будешь? А? Из мещан аль поповского сословия,
может, ты из батраков или фабричных, так их здесь не уважают... Да, так что
шла бы ты отсюдова, красавица, а то, сама знаешь, нынче-то как, народ
лютует, все больше балует по дорогам и хуторам, хотя и у нас, бывает,
случается оказия какая, не без этого, не без этого, опять же снасильничать
могут, стервецы! И на что, спрашивается, милиция, всякие там начальники
разные?.. Бог им судия, Бог им судия...
"Ишь, ходют здесь всякие разные нищие! Прочь отсюдова, падла!" - звучит
вслед. Голос закашлялся, потом, кажется, почесали голову железной линейкой
для отрывания билетов, и окно кассы закрылось.
Потом Лида шла на колхозный рынок через площадь, и на площади уже стояли
грузовики с прицепами, подводы, среди которых можно было разглядеть
