Они выбрались в поле и пошли, оставив за спиной церковь, пошли к лесу, где
находился погост.
Женя краем глаза наблюдал за отцом, который, не вынимая рук из карманов
пальто, торопился, пытался попасть на полосу мокрого, липкого снега, но
постоянно ошибался и проваливался в канаву, полную гнилых листьев, ботвы и
вонючей воды.
- Как же здесь гроб-то несли? - вопрошал сам у себя.
Наконец вошли в лес. В темноте пропитанных влагой стволов, местами
подмерзших и даже обледеневших, начинали свое движение навстречу идущим
низкие, гнутые, едва ли доходящие до метра, крашенные в синий цвет ограды из
проволоки, ножек кроватей, слежавшихся пружин и ребристых прутов - ограды
могил.
Ограды могил.
Дорожки занесло снегом, и потому приходилось придумывать новые пути через
кусты, кучи дерна, гравия, спиленные деревья и хрустящий лед осыпавшихся
могил.
А ведь снег усилился тогда - он опухшим, отяжелевшим, бесформенным прокисшей
комкастой кашей (Господи, каким же еще?), распаренным после неверного
пудового бега сумасшедшим неистово рвался в глаза, в рот, в уши, за
воротник, свисая, и рушился, раскачивая волосы и ветки, искусственные цветы
и подставленные руки. Все, абсолютно все приводил в движение.
Женя был здесь как в кладовой, где под потолком по разъезженным рельсам и
трубам перемещались отсыревшие куклы с пластмассовыми масками улыбок. Тут же
были лацканы, полы, воротники, пазухи и запазухи, разного рода облачения и
так далее. Все это несметное, но вполне обозримое по длине ангара-ризницы
воинство шевелилось. Женя почти чувствовал объятия их душных рукавов.
Это все рисовалось его воображению...
Отец остановился:
- Кажется, пришли?
- Пришли.- Женя принялся разгребать снег с могилы, затем достал печенье.
Вдруг в тишине однообразного шума падающего снега, в темноте белого, синего
и черного отец начал говорить монотонно. (Ты чео-о? Пап? А? Ты чео-о?)
Говорить хрипло, даже распевно - может быть, он был голосом прозы, почти
беззвучным? Раскачивался почти беззвучным, закрывал глаза почти беззвучным,
вторил дрожанием полой трубы шахты лифта почти беззвучным. У него начала
расти борода из снега. Борода из волос... тоже начала расти. Женя
почувствовал дурноту.
Отец сел на скамью, закурил, стал рассказывать. Вот что Женя услышал тогда:
- В райцентре мотовоз обычно стоял три минуты. Подходил неспешно, газовал,
свистел, громыхал тамбурами и агрегатами сцепки, сообщал: "Филиал -
Кирпичный завод - Лесопункт Айга - Тихонова пустынь - Калугаодин -
Калугадва" - все это, стало быть, пройдено.
На платформу, прибранную плешивыми кустами, еще на ходу выпрыгивали
пильщики, водители лесовозов, мотористы, охрана. Выбрасывали деревянные
обшитые железом ящики с почтой. А за поручни уже тяжело цеплялись другие,
волоча перетянутые ремнями мешки. Тут же нищие просили, скользя по коварному
перронову льду (костыли, палки, клюки-крюки), кто быстрей получит воздушный
поцелуй или кто верней распорядится собранной мелочью. Некоторые из этих
нищих, разумеется, падали, истошно вопили, скорее всего по причине
бессильной злобы.
Отец улыбнулся.
- Я успел тогда вскочить на подножку в самую последнюю минуту и закричал: "А
ну, мужики, потеснись! Ехать-то всем надо!" В глубине тамбура послышались
голоса: "Ну, ехай, ехай, солдатик!" и еще "О, сильные люди лезут!".
Мотовоз загудел утробно гудком, и мы тронулись.
Я оглянулся - "Калугадва" медленно поплыла назад...
Женя вообразил себе эту мерзкую картину отбытия-исхода: картину опоздавших
на поезд, смеющихся, отупело-безразличных, пьяных, неизвестно откуда
взявшихся бритых дебилов и нищих.
- Ну, поехали, слава Богу.- Отец встал со скамейки, прошелся вдоль могильной
ограды, вернулся.- К Кирпичному заводу стало немного посвободней, и мне
удалось пробраться в вагон. Тут было нестерпимо душно, а еще нарядчики с
дальних лесоучастков - от станции два часа на вездеходе - столпились у
совершенно распаявшейся печки-перекалки и курили. Пахло дымом и табаком.
Окна запотели. Я подумал тогда, как все глупо, безнадежно и бессмысленно...
Понимаешь меня?
Женя кивнул головой.
-...ведь, понимаешь, я хорошо знал, что никакого болота и даже самой
незначительной, мало-мальски ощутимой сыростью топи здесь не было. Просто
старые вырубки слишком медленно зарастали редкой голутвой и кустарником. А я
все ждал, все надеялся, что наступит тот момент, когда шпалы, а за ними и
рельсы, и наш вагон врежутся в мутную, густую киселем водорослей воду... и
все, расталкивая друг друга, бросятся к аварийному люку в потолке, будут
просить подсадить, больно ударяя по каше лиц каблуками коротеньких резиновых
ботиков или кирзовых сапог.
Женя закрыл глаза.
- Тебе плохо? - Отец подошел к нему, наклонился.
- Не-е, нормально, просто тошнит.
- После Мастерских, где когда-то работал мой отец, твой дед, кстати сказать,
Дмитрий Павлович, вагон опустел совершенно, и до леспромхоза мотовоз ехал
почти пустой...
- У тебя был отец? - Женя открыл глаза.
- А как ты думал, обязательно... Ну вот, тогда я и сел на скамью в вагоне -
такую, знаешь, плоскую, обитую дерматином или фанерой, сейчас не помню,
дурного, резкого цвета. Сел рядом с Лидой. Рядом с твоей матерью.
- Да, да.- Женя улыбнулся.
- На ней было старообрядское пальто с вытертым мерлушковым воротником.
Лида.
Она мне напоминала мою мать, такую же слабую, раздраженную, вечно уставшую,
что надорвалась-таки после войны, когда работала на погрузке леса, ведь
тогда мужчин совсем не было и женщинам приходилось ворочать огромные
сосновые стволы, подтаскивать к подводам, обвязав мерзлым корабельным
канатом-тягой.
Мы молчали, смотрели в окно, за которым двигался назад рваный лес, какие-то
заброшенные бараки, вагоны на путях и на земле, в них жили люди, вереницы
грузовиков и трелевочных машин на переездах. Потом я спросил у Лиды...
- Что ты спросил,- Женя выдернул свою руку из руки отца и отвернулся,- ну,
что ты спросил?
- Я спросил, где она работает, и она, то есть твоя мать, ответила, что
работает в конторе леспромхоза, сидит в бытовке, которая не отапливается на
зиму. Сначала она говорила как-то нехотя или делала вид, смешно путаясь в
блеклой косынке, вырезанной из полосатого пледа с кистями и витыми
колбасками - вязаными-перевязаными, колючими и безобразными, знаешь такие?
- Знаю, знаю...
- Поправляла волосы, но потом осмелела и даже показала неведомые списки и
счета, сокрытые до времени в ее папке. Как ты себя чувствуешь?
- Нормально.- Женя улыбнулся.- Даже хорошо.
Ну, конечно, старообрядское пальто, ну, конечно! И принадлежало оно сначала
Фамари Никитичне, его бабке, сухой, мрачной насельнице двухэтажного
бревенчатого барака для бывших спецпереселенцев или их охраны, или черт
знает кого еще!
- Вот... а потом она сказала: "Меня Лидой зовут, а вас как зовут?" "А меня
зовут..." - и я сказал свое имя. Женя, ты помнишь, как меня зовут, как зовут
твоего отца?
- Пойдем домой.
- Конечно, конечно.- Отец засуетился, принялся отряхивать снег с рукавов,
шапки.- Уже поздно.
Теперь Женечке даже начинала и нравиться эта игра.
"Как звали моего отца? Владимиром? Александром? Иоанном? Иовом? Сергеем?
Максимом? Валерием-Уалерием? Завулоном? Андреем или Иаковом? Нет, нет и
нет!" Столь необычно он продолжал описывать происходящее, уподобляясь ветру,
дыму, рваному подряснику, свитку.
Закрывал глаза. Подходил к окну с видом во двор. Ласкал сам себя, забравшись
в рукав. Столь необычно все это, столь необычно. Придумывал чахлую мерцающую
службу, жидкий ладан, слабые, почти немощные голоса, красный дребезжащий
огонь свечей. Вспомнил, как поцеловал руку отцу Мелхиседеку.
- Лида тогда впервые привела меня на окраину поселка, в храм, который больше
напоминал катакомбы, сырой подвал с бетонным полом, где еще год назад могли
бы стоять циркулярные пилы и электрические ступы для мела, извести и гравия.
Здесь на стенах, укрытых домашними полотенцами, изукрашенных припасенными
образками, сохранилась бело-красно-зеленая пелена и лица были разбиты
уступчатыми ямами в штукатурке...
Женя увидел: только ладони лодочкой и ризы колоколом в одной плоскости. Все
повернуты, все смотрят, вносят огромный восьмиконечный крест.
По углам - печи, черные пробки дымоходов, топки забиты красным кирпичом и
опилками. А зимой снег ложится здесь на подоконники и остатки
растрескавшихся рам, образуя целые седловины и холмики. Ведь Лида впервые
привела его в церковь, что располагалась на окраине поселка, где вполне
можно было задохнуться от ладана, от гула чавкающих губ, шагов нескончаемым
круговоротом и окна были непрозрачны. Отец Павлов обращался ко всем.
"На полях иконы обозримы клейма-жития - Рождество, Крещение, обращение к
горнему (например, дикие звери приносят пищу), кормление хлебами и насыщение
хлебами, подвиги веры, мученическая кончина, страсти и чудеса у гроба.
Замкнутый цикл - идея круга. А также ряды-чины - идея последовательности,
последовательного предшествования. Святоотеческий, пророческий - "сбылось
реченное через пророка...", деисус, местный, Святые Врата, Евхаристия и,
наконец, страшный пожар, неистовство огня - тябла выгибаются и с грохотом
валятся на пол, проламывая его. Жар раздирает доски, и они раскалываются,
уходя в темноту..."
Отец Мелхиседек выключает свет, и сразу наступает зимний вечер.
Отец усмехнулся:
- Сам-то я давно в церкви бывал, кажется, еще в детстве, у себя в городе.
Все забыл или даже не знал толком. Понимаешь, совершенно как чужой, как в
гостях, в которые не приглашали. Одним словом, заглянул по случаю.
Женя кивнул в ответ.
- ...на скамьях стояли забытые чашки с хлебной мякотью. Свечи вдруг начинали
громко хрустеть в наступившей тишине, дымить, валиться и набрасываться друг
на друга. Потом открыли потайные двери и вынесли пластмассовые ведра и
корзины. Оранжевый воск капал, мутнел и застывал молниеносно. Пластмассовые
ведра и корзины наполняли пакетами, мусором, бумагой, в которую заворачивали
рыбу. Пластмассовые ведра и корзины ставили у стен, ставили их, таких
пузатых, а они, как назло, падали и катались по бетонному полу, нарушая
благоговейную тишину храма. Потом... что было потом? ...А-а, да, потом
протирали стекла и становились видны огни и снег на улице. Пластмассовые
ведра и корзины падают и катаются, катаются, рассыпая мусор по полу, и его
вновь терпеливо собирают. Пахнет рыбой, что поджаривали на огне.
- Как это на огне? - Женя почесал нос.- Чео-то чешется...
- Очень просто - сначала поджаривают на огне на решетках или подвешивают за
ребро над углями, чтобы запеклось, а потом колесуют, чтобы проветрилось...
- Как это?
- Вот лето наступит, поедем на рыбалку, тогда и покажу.- Отец улыбнулся.
Женя опять увидел перед собой: только ладони лодочкой в одной плоскости и
ризы колоколом в одной плоскости, еще ступени, копья, черепа. "Все это
напоминает Голгофу, Секирную гору",- сообщает отец Мелхиседек. Боже мой!
Боже мой! Отец Мелхиседек уходит, поклонившись.
- Потом мы с Лидой вышли на улицу. Она рассказала мне, что довольно редко
заходила сюда, в храм, не знала толком ни праздников, кроме Рождества и
Пасхи, ни служб, ни постов, ни молитв, ни чинопоследования, хотя ее мать,
Фамарь Никитична, тут помогала церковному старосте, и все ее знали, и даже
сам батюшка ее несколько побаивался за громкий стальной голос, была ли она
права или неправа... какая разница?
Потом мы пошли с твоей мамой гулять. В пути следовало бы свернуть в
переулок, чтобы сократить долгую, только что схваченную морозом дорогу по
неосвещенной улице, но Лида повела меня на карусели - какие карусели зимой!
- Я знаю,- подхватил Женя,- мы там с мамой потом часто бывали. Я не люблю
карусели, меня на них укачивает и начинает тошнить.- Женя подошел к могиле.
Теперь могила Лиды была чиста. Чиста от снега и черна от ночи бесформенной
кучей дерна. Женя расчистил ее полностью, встал, вынул из карманов
припасенное угощение - ломкий песок прошлогоднего печенья к новогодней елке,
укутанной ватой, цветной бумагой,- к новогодней елке, ко дню ангела, к
