Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу стеблей, она различала
там почти человеческие намеки - позы, усилия, движения, черты и взгляды; ее
не удивила бы теперь процессия полевых мышей, бал сусликов или грубое
веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем. И точно, еж, серея,
выкатился перед ней на тропинку. - "Фук-фук", - отрывисто сказал он с
сердцем, как извозчик на пешехода. Ассоль говорила с теми, кого понимала и
видела. - "Здравствуй, больной, - сказала она лиловому ирису, пробитому до
дыр червем. - Необходимо посидеть дома", - это относилось к кусту,
застрявшему среди тропы и потому обдерганному платьем прохожих. Большой жук
цеплялся за колокольчик, сгибая растение и сваливаясь, но упрямо толкаясь
лапками. - "Стряхни толстого пассажира", - посоветовала Ассоль. Жук, точно,
не удержался и с треском полетел в сторону. Так, волнуясь, трепеща и блестя,
она подошла к склону холма, скрывшись в его зарослях от лугового
пространства, но окруженная теперь истинными своими друзьями, которые - она
знала это - говорят басом.
То были крупные старые деревья среди жимолости и орешника. Их свисшие
ветви касались верхних листьев кустов. В спокойно тяготеющей крупной листве
каштанов стояли белые шишки цветов, их аромат мешался с запахом росы и
смолы. Тропинка, усеянная выступами скользких корней, то падала, то
взбиралась на склон. Ассоль чувствовала себя, как дома; здоровалась с
деревьями, как с людьми, то есть пожимая их широкие листья. Она шла, шепча
то мысленно, то словами: "Вот ты, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Я
иду, братцы, спешу, пустите меня. Я вас узнаю всех, всех помню и почитаю".
"Братцы" величественно гладили ее чем могли - листьями - и родственно
скрипели в ответ. Она выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над морем
и встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая
вера, ликуя, пенилась и шумела в ней. Она разбрасывала ее взглядом за
горизонт, откуда легким шумом береговой волны возвращалась она обратно,
гордая чистотой полета. Тем временем море, обведенное по горизонту золотой
нитью, еще спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям, вздымалась и
опадала вода. Стальной у берега цвет спящего океана переходил в синий и
черный. За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света; белые
облака тронулись слабым румянцем. Тонкие, божественные цвета светились в
них. На черной дали легла уже трепетная снежная белизна; пена блестела, и
багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану, к ногам
Ассоль, алую рябь.
Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно наклоняясь к
морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в которых не осталось уже
ничего взрослого, - глазами ребенка. Все, чего она ждала так долго и горячо,
делалось там - на краю света. Она видела в стране далеких пучин подводный
холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди их круглых
листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы. Верхние листья
блестели на поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как знала Ассоль,
видел лишь трепет и блеск.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине
зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он
пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль
шёл прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже
встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь;
взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще
нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была еще во
власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало
воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на траву, зевнула и,
блаженно закрыв глаза, уснула - по-настоящему, крепким, как молодой орех,
сном, без заботы и сновидений.
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой,
Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо
Грэя напомнило о себе, но считая его не более, как стебельком, застрявшим
меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, она нетерпеливо
поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего
фонтана.
На ее пальце блестело лучистое кольцо Грэя, как на чужом, - своим не
могла признать она в этот момент, не чувствовала палец свой. - "Чья это
шутка? Чья шутка? - стремительно вскричала она. - Разве я сплю? Может быть,
нашла и забыла?". Схватив левой рукой правую, на которой было кольцо, с
изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и зеленые заросли; но
никто не шевелился, никто не притаился в кустах, и в синем, далеко озаренном
море не было никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса сердца
сказали вещее "да". Не было объяснений случившемуся, но без слов и мыслей
находила она их в странном чувстве своем, и уже близким ей стало кольцо. Вся
дрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела
его она - всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием
юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых
неудержимо рвалась улыбка, и, опустив голову, медленно пошла обратной
дорогой.
Так, - случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, - Грэй и
Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности.
V БОЕВЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ
Когда Грэй поднялся на палубу "Секрета", он несколько минут стоял
неподвижно, поглаживая рукой голову сзади на лоб, что означало крайнее
замешательство. Рассеянность - облачное движение чувств - отражалась в его
лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это время по
шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние
капитана.
- Вы, быть может, ушиблись? - осторожно спросил он. - Где были? Что
видели? Впрочем, это, конечно, ваше дело. Маклер предлагает выгодный фрахт;
с премией. Да что с вами такое?..
- Благодарю, - сказал Грэй, вздохнув, - как развязанный. - Мне именно
недоставало звуков вашего простого, умного голоса. Это как холодная вода.
Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем якорь и переходим в устье
Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными мелями.
Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите за картой. Лоцмана не брать.
Пока все... Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете
передать это маклеру. Я отправляюсь в город, где пробуду до вечера.
- Что же случилось?
- Решительно ничего, Пантен. Я хочу, чтобы вы приняли к сведению мое
желание избегать всяких расспросов. Когда наступит момент, я сообщу вам, в
чем дело. Матросам скажите, что предстоит ремонт; что местный док занят.
- Хорошо, - бессмысленно сказал Пантен в спину уходящего Грэя. - Будет
исполнено.
Хотя распоряжения капитана были вполне толковы, помощник вытаращил глаза
и беспокойно помчался с тарелкой к себе в каюту, бормоча: "Пантен, тебя
озадачили. Не хочет ли он попробовать контрабанды? Не выступаем ли мы под
черным флагом пирата?" Но здесь Пантен запутался в самых диких
предположениях. Пока он нервически уничтожал рыбу, Грэй спустился в каюту,
взял деньги и, переехав бухту, появился в торговых кварталах Лисса.
Теперь он действовал уже решительно и покойно, до мелочи зная все, что
предстоит на чудном пути. Каждое движение - мысль, действие - грели его
тонким наслаждением художественной работы. Его план сложился мгновенно и
выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому последнему набегу резца, после
которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.
Грэй побывал в трех лавках, придавая особенное значение точности выбора,
так как мысленно видел уже нужный цвет и оттенок. В двух первых лавках ему
показали шелка базарных цветов, предназначенные удовлетворить незатейливое
тщеславие; в третьей он нашел образцы сложных эффектов. Хозяин лавки
радостно суетился, выкладывая залежавшиеся материи, но Грэй был серьезен,
как анатом. Он терпеливо разбирал свертки, откладывал, сдвигал, развертывал
и смотрел на свет такое множество алых полос, что прилавок, заваленный ими,
казалось, вспыхнет. На носок сапога Грэя легла пурпурная волна; на его руках
и лице блестел розовый отсвет. Роясь в легком сопротивлении шелка, он
различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный, густые закипи
вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов; здесь были оттенки всех сил и
значений, различные - в своем мнимом родстве, подобно словам:
"очаровательно" - "прекрасно" - "великолепно" - "совершенно"; в складках
таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный алый цвет долго не
представлялся глазам нашего капитана; что приносил лавочник, было хорошо, но
не вызывало ясного и твердого "да". Наконец, один цвет привлек обезоруженное
внимание покупателя; он сел в кресло к окну, вытянул из шумного шелка
длинный конец, бросил его на колени и, развалясь, с трубкой в зубах, стал
созерцательно неподвижен.
Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный благородного
веселья и царственности цвет являлся именно тем гордым цветом, какой
разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры
фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени - ничего,
что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения.
Грэй так задумался, что позабыл о хозяине, ожидавшем за его спиной с
напряжением охотничьей собаки, сделавшей стойку. Устав ждать, торговец
напомнил о себе треском оторванного куска материи.
- Довольно образцов, - сказал Грэй, вставая, - этот шелк я беру.
- Весь кусок? - почтительно сомневаясь, спросил торговец. Но Грэй молча
смотрел ему в лоб, отчего хозяин лавки сделался немного развязнее. - В таком
случае, сколько метров?
Грэй кивнул, приглашая повременить, и высчитал карандашом на бумаге
требуемое количество.
- Две тысячи метров. - Он с сомнением осмотрел полки. - Да, не более двух
тысяч метров.
- Две? - сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. - Тысячи?
Метров? Прошу вас сесть, капитан. Не желаете ли взглянуть, капитан, образцы
новых материй? Как вам будет угодно. Вот спички, вот прекрасный табак; прошу
вас. Две тысячи... две тысячи по. - Он сказал цену, имеющую такое же
отношение к настоящей, как клятва к простому "да", но Грэй был доволен, так
как не хотел ни в чем торговаться. - Удивительный, наилучший шелк, -
продолжал лавочник, - товар вне сравнения, только у меня найдете такой.
Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй договорился с ним о
доставке, взяв на свой счет издержки, уплатил по счету и ушел, провожаемый
хозяином с почестями китайского короля. Тем временем через улицу от того
места, где была лавка, бродячий музыкант, настроив виолончель, заставил ее
тихим смычком говорить грустно и хорошо; его товарищ, флейтист, осыпал пение
струи лепетом горлового свиста; простая песенка, которою они огласили
дремлющий в жаре двор, достигла ушей Грэя, и тотчас он понял, что следует
ему делать дальше. Вообще все эти дни он был на той счастливой высоте
духовного зрения, с которой отчетливо замечались им все намеки и подсказы
действительности; услыша заглушаемые ездой экипажей звуки, он вошел в центр
важнейших впечатлений и мыслей, вызванных, сообразно его характеру, этой
музыкой, уже чувствуя, почему и как выйдет хорошо то, что придумал. Миновав
переулок, Грэй прошел в ворота дома, где состоялось музыкальное выступление.
