- Ассоль, - сказала девочка, пряча в корзину поданную Эглем игрушку.
- Хорошо, - продолжал непонятную речь старик, не сводя глаз, в глубине
которых поблескивала усмешка дружелюбного расположения духа. - Мне,
собственно, не надо было спрашивать твое имя. Хорошо, что оно так странно,
так однотонно, музыкально, как свист стрелы или шум морской раковины: что бы
я стал делать, называйся ты одним из тех благозвучных, но нестерпимо
привычных имен, которые чужды Прекрасной Неизвестности? Тем более я не желаю
знать, кто ты, кто твои родители и как ты живешь. К чему нарушать
очарование? Я занимался, сидя на этом камне, сравнительным изучением финских
и японских сюжетов... как вдруг ручей выплеснул эту яхту, а затем появилась
ты... Такая, как есть. Я, милая, поэт в душе - хоть никогда не сочинял сам.
Что у тебя в корзинке?
- Лодочки, - сказала Ассоль, встряхивая корзинкой, - потом пароход да еще
три таких домика с флагами. Там солдаты живут.
- Отлично. Тебя послали продать. По дороге ты занялась игрой. Ты пустила
яхту поплавать, а она сбежала - ведь так?
- Ты разве видел? - с сомнением спросила Ассоль, стараясь вспомнить, не
рассказала ли она это сама. - Тебе кто-то сказал? Или ты угадал?
- Я это знал. - А как же?
- Потому что я - самый главный волшебник. Ассоль смутилась: ее напряжение
при этих словах Эгля переступило границу испуга. Пустынный морской берег,
тишина, томительное приключение с яхтой, непонятная речь старика с
сверкающими глазами, величественность его бороды и волос стали казаться
девочке смешением сверхъестественного с действительностью. Сострой теперь
Эгль гримасу или закричи что-нибудь - девочка помчалась бы прочь, заплакав и
изнемогая от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ее глаза,
сделал крутой вольт.
- Тебе нечего бояться меня, - серьезно сказал он. - Напротив, мне хочется
поговорить с тобой по душе. - Тут только он уяснил себе, что в лице девочки
было так пристально отмечено его впечатлением. "Невольное ожидание
прекрасного, блаженной судьбы, - решил он. - Ах, почему я не родился
писателем? Какой славный сюжет".
- Ну-ка, - продолжал Эгль, стараясь закруглить оригинальное положение
(склонность к мифотворчеству - следствие всегдашней работы - было сильнее,
чем опасение бросить на неизвестную почву семена крупной мечты), - ну-ка,
Ассоль, слушай меня внимательно. Я был в той деревне - откуда ты, должно
быть, идешь, словом, в Каперне. Я люблю сказки и песни, и просидел я в
деревне той целый день, стараясь услышать что-нибудь никем не слышанное. Но
у вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают и
поют, то, знаешь, эти истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечным
восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, грубые, как
урчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом... Стой, я
сбился. Я заговорю снова. Подумав, он продолжал так: - Не знаю, сколько
пройдет лет, - только в Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго. Ты
будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет
алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая
волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и
выстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и ты будешь
стоять там Корабль подойдет величественно к самому берегу под звуки
прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и цветах, поплывет от него
быстрая лодка. - "Зачем вы приехали? Кого вы ищете?" - спросят люди на
берегу. Тогда ты увидишь храброго красивого принца; он будет стоять и
протягивать к тебе руки. - "Здравствуй, Ассоль! - скажет он. - Далеко-далеко
отсюда я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда в свое
царство. Ты будешь там жить со мной в розовой глубокой долине. У тебя будет
все, чего только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно и весело,
что никогда твоя душа не узнает слез и печали". Он посадит тебя в лодку,
привезет на корабль, и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где
всходит солнце и где звезды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с
приездом.
- Это все мне? - тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза, повеселев,
просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал бы говорить так;
она подошла ближе. - Может быть, он уже пришел... тот корабль?
- Не так скоро, - возразил Эгль, - сначала, как я сказал, ты вырастешь.
Потом... Что говорить? - это будет, и кончено. Что бы ты тогда сделала?
- Я? - Она посмотрела в корзину, но, видимо, не нашла там ничего
достойного служить веским вознаграждением. - Я бы его любила, - поспешно
сказала она, и не совсем твердо прибавила: - если он не дерется.
- Нет, не будет драться, - сказал волшебник, таинственно подмигнув, - не
будет, я ручаюсь за это. Иди, девочка, и не забудь того, что сказал тебе я
меж двумя глотками ароматической водки и размышлением о песнях каторжников.
Иди. Да будет мир пушистой твоей голове!
Лонгрен работал в своем маленьком огороде, окапывая картофельные кусты.
Подняв голову, он увидел Ассоль, стремглав бежавшую к нему с радостным и
нетерпеливым лицом.
- Ну, вот ... - сказала она, силясь овладеть дыханием, и ухватилась
обеими руками за передник отца. - Слушай, что я тебе расскажу... На берегу,
там, далеко, сидит волшебник... Она начала с волшебника и его интересного
предсказания. Горячка мыслей мешала ей плавно передать происшествие. Далее
шло описание наружности волшебника и - в обратном порядке - погоня за
упущенной яхтой.
Лонгрен выслушал девочку, не перебивая, без улыбки, и, когда она кончила,
воображение быстро нарисовало ему неизвестного старика с ароматической
водкой в одной руке и игрушкой в другой. Он отвернулся, но, вспомнив, что в
великих случаях детской жизни подобает быть человеку серьезным и удивленным,
торжественно закивал головой, приговаривая: - Так, так; по всем приметам,
некому иначе и быть, как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть... Но ты,
когда пойдешь снова, не сворачивай в сторону; заблудиться в лесу нетрудно.
Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забору и посадил девочку на
колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить кое-какие подробности,
но жара, волнение и слабость клонили ее в сон. Глаза ее слипались, голова
опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение - и она унеслась бы в
страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль села
прямо, с закрытыми глазами и, упираясь кулачками в жилет Лонгрена, громко
сказала: - Ты как думаешь, придет волшебниковый корабль за мной или нет?
- Придет, - спокойно ответил матрос, - раз тебе это сказали, значит все
верно.
"Вырастет, забудет, - подумал он, - а пока... не стоит отнимать у тебя
такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных
и хищных парусов: издали - нарядных и белых, вблизи - рваных и наглых.
Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка! Ничего -
шутка! Смотри, как сморило тебя, - полдня в лесу, в чаще. А насчет алых
парусов думай, как я: будут тебе алые паруса".
Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку, закурил, и ветер
пронес дым сквозь плетень, в куст, росший с внешней стороны огорода. У
куста, спиной к забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий. Разговор отца
с дочерью привел его в веселое настроение, а запах хорошего табаку настроил
добычливо. - Дай, хозяин, покурить бедному человеку, - сказал он сквозь
прутья. - Мой табак против твоего не табак, а, можно сказать, отрава.
- Я бы дал, - вполголоса ответил Лонгрен, - но табак у меня в том
кармане. Мне, видишь, не хочется будить дочку.
- Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий человек взял да и покурил.
- Ну, - возразил Лонгрен, - ты не без табаку все-таки, а ребенок устал.
Зайди, если хочешь, попозже.
Нищий презрительно сплюнул, вздел на палку мешок и разъяснил: -
Принцесса, ясное дело. Вбил ты ей в голову эти заморские корабли! Эх ты,
чудак-чудаковский, а еще хозяин!
- Слушай-ка, - шепнул Лонгрен, - я, пожалуй, разбужу ее, но только затем,
чтобы намылить твою здоровенную шею. Пошел вон!
Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжиной рыбаков. Сзади
их, то дергая мужей за рукав, то снимая через их плечо стакан с водкой, -
для себя, разумеется, - сидели рослые женщины с гнутыми бровями и руками
круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал: - И не дал мне
табаку. - "Тебе, - говорит, - исполнится совершеннолетний год, а тогда, -
говорит, - специальный красный корабль ... За тобой. Так как твоя участь
выйти за принца. И тому, - говорит, - волшебнику - верь". Но я говорю: -
"Буди, буди, мол, табаку-то достать". Так ведь он за мной полдороги бежал.
- Кто? Что? О чем толкует? - слышались любопытные голоса женщин. Рыбаки,
еле поворачивая головы, растолковывали с усмешкой: - Лонгрен с дочерью
одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек рассказывает. Колдун
был у них, так понимать надо. Они ждут - тетки, вам бы не прозевать! -
заморского принца, да еще под красными парусами!
Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассоль услышала в первый
раз: - Эй, висельница! Ассоль! Посмотри-ка сюда! Красные паруса плывут!
Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив моря. Затем
обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее, стояла кучка
ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочка побежала домой.
II ГРЭЙ
Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме,
то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он
родился капитаном, хотел быть им и стал им.
Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и величественен
снаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть парка. Лучшие сорта
тюльпанов - серебристо-голубых, фиолетовых и черных с розовой тенью -
извивались в газоне линиями прихотливо брошенных ожерелий. Старые деревья
парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья. Ограда
замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов,
соединенных железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной
чугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая в
ночном мраке обширным огненным строем.
Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства и
законов того общества, по отношению к которому могли говорить "мы". Часть их
души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть -
воображаемое продолжение галереи - начиналась маленьким Грэем, обреченным по
известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть так, чтобы
его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В этом
плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой,
совершенно не склонной продолжать линию фамильного начертания.
Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказываться на
восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и
чудотворца, т. е. человека, взявшего из бесчисленного разнообразия ролей
жизни самую опасную и трогательную - роль провидения, намечался в Грэе еще
тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую
распятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, т. е. попросту
замазал их голубой краской, похищенной у маляра. В таком виде он находил
картину более сносной. Увлеченный своеобразным занятием, он начал уже
замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со
