бомбардировал палками и булыжником.
Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все разрозненные
черты духа и оттенки тайных порывов соединились в одном сильном моменте и
тем получив стройное выражение стали неукротимым желанием. До этого он как
бы находил лишь отдельные части своего сада - просвет, тень, цветок,
дремучий и пышный ствол - во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно,
все - в прекрасном, поражающем соответствии.
Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом вверху была
обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде створок;
надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась. Когда дух
исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его поразил пыльный
свет, вся сила и особенность которого заключалась в цветном узоре верхней
части оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь, как прудовая вода.
Темные ряды книжных шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их
наполовину, между шкапов были проходы, заваленные грудами книг. Там -
раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там - свитки,
перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты
рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их
раскрывали; здесь - чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты;
разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых,
толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они
казались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В отражениях
шкапных стекол виднелись другие шкапы, покрытые бесцветно блестящими
пятнами. Огромный глобус, заключенный в медный сферический крест экватора и
меридиана, стоял на круглом столе.
Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную картину, сразу
содержанием своим наполнившую душное оцепенение библиотеки. Картина
изображала корабль, вздымающийся на гребень морского вала. Струи пены
стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета. Корабль
шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял основание мачт.
Гребень вала, распластанный корабельным килем, напоминал крылья гигантской
птицы. Пена неслась в воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и выше
бугшприта, полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад,
чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать судно
к новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый
свет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее
была в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она
выражала все положение, даже характер момента. Поза человека (он расставил
ноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила о том, чем он занят, но
заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к
чему-то на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его кафтана трепались
ветром; белая коса и черная шпага вытянуто рвались в воздух; богатство
костюма выказывало в нем капитана, танцующее положение тела - взмах вала;
без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал - но что?
Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть на другой
галс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не мысли, но тени этих мыслей
выросли в душе Грэя, пока он смотрел картину. Вдруг показалось ему, что
слева подошел, став рядом, неизвестный невидимый; стоило повернуть голову,
как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это. Но он не
погасил воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько
отрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы долгих
обвалов; эхо и мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал
внутри себя. Он осмотрелся: мгновенно вставшая тишина рассеяла звучную
паутину фантазии; связь с бурей исчезла.
Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину. Она стала для него тем
нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. В
маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился с ним,
роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те книги, за золотой дверью
которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену, двигались
корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась в
тьму пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие, схваченные
бурунами, бились о рифы; утихающее волнение грозно шатало корпус;
обезлюдевший корабль с порванными снастями переживал долгую агонию, пока
новый шторм не разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились в одном
порту и выгружались в другом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал
плавание и любовно пил водку. Были там еще корабли-пираты, с черным флагом и
страшной, размахивающей ножами командой; корабли-призраки, сияющие
мертвенным светом синего озарения; военные корабли с солдатами, пушками и
музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и
животных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли
приключений.
В этом мире, естественно, возвышалась над всем фигура капитана. Он был
судьбой, душой и разумом корабля. Его характер определял досуга и работу
команды. Сама команда подбиралась им лично и во многом отвечала его
наклонностям. Он знал привычки и семейные дела каждого человека. Он обладал
в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно шел,
скажем, из Лиссабона в Шанхай, по необозримым пространствам. Он отражал бурю
противодействием системы сложных усилий, убивая панику короткими
приказаниями; плавал и останавливался, где хотел; распоряжался отплытием и
нагрузкой, ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть в живом деле,
полном непрерывного движения, трудно было представить. Эта власть
замкнутостью и полнотой равнялась власти Орфея.
Такое представление о капитане, такой образ и такая истинная
действительность его положения заняли, по праву душевных событий, главное
место в блистающем сознании Грэя. Никакая профессия, кроме этой, не могла бы
так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни, сохранив
неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск,
власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая
любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц,
событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то Южный
Крест, то Медведица, и все материки - в зорких глазах, хотя твоя каюта полна
непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами,
обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди. Осенью, на
пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые
ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла в Марсель шхуна "Ансельм",
увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга
был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных
сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
В течение года, пока "Ансельм" посещал Францию, Америку и Испанию, Грэй
промотал часть своего имущества на пирожном, отдавая этим дань прошлому, а
остальную часть - для настоящего и будущего - проиграл в карты. Он хотел
быть "дьявольским" моряком. Он, задыхаясь, пил водку, а на купаньи, с
замирающим сердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной высоты.
По-немногу он потерял все, кроме главного - своей странной летящей души; он
потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил
темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость
работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека,
смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую
текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным
серебром рыб.
Капитан "Ансельма" был добрый человек, но суровый моряк, взявший мальчика
из некоего злорадства. В отчаянном желании Грэя он видел лишь
эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца
через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: - "Капитан Гоп, я
ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не
разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в два
пуда на весу рук; все эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и саллинги
созданы на мучение моему нежному телу. Я хочу к маме". Выслушав мысленно
такое заявление, капитан Гоп держал, мысленно же, следующую речь: -
"Отправляйтесь куда хотите, мой птенчик. Если к вашим чувствительным
крылышкам пристала смола, вы можете отмыть ее дома одеколоном "Роза-Мимоза".
Этот выдуманный Гопом одеколон более всего радовал капитана и, закончив
воображенную отповедь, он вслух повторял: - Да. Ступайте к "Розе-Мимозе".
Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану все реже и реже,
так как Грэй шел к цели с стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил
беспокойный труд с решительным напряжением воли, чувствуя, что ему
становится все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался в
его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей якорной
цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнека канат
вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым
углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа
являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он
дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он
молча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не
стал в новой сфере "своим", но с этого времени неизменно отвечал боксом на
всякое оскорбление.
Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус, сказал
себе: "Победа на твоей стороне, плут". Когда Грэй спустился на палубу, Гоп
вызвал его в каюту и, раскрыв истрепанную книгу, сказал: - Слушай
внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана.
И он стал читать - вернее, говорить и кричать - по книге древние слова
моря. Это был первый урок Грэя. В течение года он познакомился с навигацией,
практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан
Гоп подавал ему руку и говорил: "Мы".
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил:
"Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты
слышала, как я: приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты
любила, как я - всё, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, -
улыбку..." И он продолжал плавать, пока "Ансельм" не прибыл с грузом в
Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился
навестить замок. Все было то же кругом; так же нерушимо в подробностях и в
общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще стала листва молодых вязов;
ее узор на фасаде здания сдвинулся и разросся.
Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и замерли в той же
почтительности, с какой, как бы не далее как вчера, встречали этого Грэя.
Ему сказали, где мать; он прошел в высокое помещение и, тихо прикрыв дверь,
неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину в черном платье. Она
стояла перед распятием: ее страстный шепот был звучен, как полное биение
сердца. - "О плавающих, путешествующих, болеющих, страдающих и плененных", -
слышал, коротко дыша, Грэй. Затем было сказано: - "и мальчику моему..."
