связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.
Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще сидел в той же
малоудобной позе. Все спало на девушке: спал;! темные волосы, спало платье и
складки платья; даже трава поблизости ее тела, казалось, задремала в силу
сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошел в его теплую
подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика кричал: - "Капитан. где
вы?" - но капитан не слышал его.
Когда он наконец встал, склонность к необычному застала его врасплох с
решимостью и вдохновением раздраженной женщины. Задумчиво уступая ей, он
снял с пальца старинное дорогое кольцо, не без основания размышляя, что,
может быть, этим подсказывает жизни нечто существенное, подобное орфографии.
Он бережно опустил кольцо на малый мизинец, белевший из-под затылка. Мизинец
нетерпеливо двинулся и поник. Взглянув еще раз на это отдыхающее лицо, Грэй
повернулся и увидел в кустах высоко поднятые брови матроса. Летика, разинув
рот, смотрел на занятия Грэя с таким удивлением, с каким, верно, смотрел
Иона на пасть своего меблированного кита.
- А, это ты, Летика! - сказал Грэй. - Посмотри-ка на нее. Что, хороша?
- Дивное художественное полотно! - шепотом закричал матрос, любивший
книжные выражения. - В соображении обстоятельств есть нечто располагающее. Я
поймал четыре мурены и еще какую-то толстую, как пузырь.
- Тише, Летика. Уберемся отсюда.
Они отошли в кусты. Им следовало бы теперь повернуть к лодке, но Грэй
медлил, рассматривая даль низкого берега, где над зеленью и песком лился
утренний дым труб Каперны. В этом дыме он снова увидел девушку.
Тогда он решительно повернул, спускаясь вдоль склона; матрос, не
спрашивая, что случилось, шел сзади; он чувствовал, что вновь наступило
обязательное молчание. Уже около первых строений Грэй вдруг сказал: - Не
определишь ли ты, Летика, твоим опытным глазом, где здесь трактир? - Должно
быть, вон та черная крыша, - сообразил Летика, - а, впрочем, может, и не
она.
- Что же в этой крыше приметного?
- Сам не знаю, капитан. Ничего больше, как голос сердца.
Они подошли к дому; то был действительно трактир Меннерса. В раскрытом
окне, на столе, виднелась бутылка; возле нее чья-то грязная рука доила
полуседой ус.
Хотя час был ранний, в общей зале трактирчика расположилось три человека
У окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между
буфетом и внутренней дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака.
Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым скучным лицом и тем особенным
выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам
вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный
переплет окна.
Едва Грэй вступил в полосу дымного света, как Меннерс, почтительно
кланяясь, вышел из-за своего прикрытия. Он сразу угадал в Грэе настоящего
капитана - разряд гостей, редко им виденных. Грэй спросил рома. Накрыв стол
пожелтевшей в суете людской скатертью, Меннерс принес бутылку, лизнув
предварительно языком кончик отклеившейся этикетки. Затем он вернулся за
стойку, поглядывая внимательно то на Грэя, то на тарелку, с которой отдирал
ногтем что-то присохшее.
В то время, как Летика, взяв стакан обеими руками, скромно шептался с
ним, посматривая в окно, Грэй подозвал Меннерса. Хин самодовольно уселся на
кончик стула, польщенный этим обращением и польщенный именно потому, что оно
выразилось простым киванием Грэева пальца.
- Вы, разумеется, знаете здесь всех жителей, - спокойно заговорил Грэй. -
Меня интересует имя молодой девушки в косынке, в платье с розовыми
цветочками, темнорусой и невысокой, в возрасте от семнадцати до двадцати
лет. Я встретил ее неподалеку отсюда. Как ее имя?
Он сказал это с твердой простотой силы, не позволяющей увильнуть от
данного тона. Хин Меннерс внутренне завертелся и даже ухмыльнулся слегка, но
внешне подчинился характеру обращения. Впрочем, прежде чем ответить, он
помолчал - единственно из бесплодного желания догадаться, в чем дело.
- Гм! - сказал он, поднимая глаза в потолок. - Это, должно быть,
"Корабельная Ассоль", больше быть некому. Она полоумная.
- В самом деле? - равнодушно сказал Грэй, отпивая крупный глоток. - Как
же это случилось?
- Когда так, извольте послушать. - И Хин рассказал Грэю о том, как лет
семь назад девочка говорила на берегу моря с собирателем песен. Разумеется,
эта история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире,
приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась
нетронутой. - С тех пор так ее и зовут, - сказал Меннерс, - зовут ее "Ассоль
Корабельная".
Грэй машинально взглянул на Летику, продолжавшего быть тихим и скромным,
затем его глаза обратились к пыльной дороге, пролегающей у трактира, и он
ощутил как бы удар - одновременный удар в сердце и голову. По дороге, лицом
к нему, шла та самая Корабельная Ассоль, к которой Меннерс только что
отнесся клинически. Удивительные черты ее лица, напоминающие тайну
неизгладимо волнующих, хотя простых слов, предстали перед ним теперь в свете
ее взгляда. Матрос и Меннерс сидели к окну спиной, но, чтобы они случайно не
повернулись - Грэй имел мужество отвести взгляд на рыжие глаза Хина. Поле
того, как он увидел глаза Ассоль, рассеялась вся косность Меннерсова
рассказа. Между тем, ничего не подозревая, Хин продолжал: - Еще могу
сообщить вам, что ее отец сущий мерзавец. Он утопил моего папашу, как кошку
какую-нибудь, прости господи. Он...
Его перебил неожиданный дикий рев сзади. Страшно ворочая глазами,
угольщик, стряхнув хмельное оцепенение, вдруг рявкнул пением и так свирепо,
что все вздрогнули.
Корзинщик, корзинщик,
Дери с нас за корзины!..
- Опять ты нагрузился, вельбот проклятый! - закричал Меннерс. - Уходи
вон!
... Но только бойся попадать
В наши Палестины!..
- взвыл угольщик и, как будто ничего не было, потопил усы в плеснувшем
стакане.
Хин Меннерс возмущенно пожал плечами.
- Дрянь, а не человек, - сказал он с жутким достоинством скопидома. -
Каждый раз такая история!
- Более вы ничего не можете рассказать? - спросил Грэй.
- Я-то? Я же вам говорю, что отец мерзавец. Через него я, ваша милость,
осиротел и еще дитей должен был самостоятельно поддерживать бренное
пропитание..
- Ты врешь, - неожиданно сказал угольщик. - Ты врешь так гнусно и
ненатурально, что я протрезвел. - Хин не успел раскрыть рот, как угольщик
обратился к Грэю: - Он врет. Его отец тоже врал; врала и мать. Такая порода.
Можете быть покойны, что она так же здорова, как мы с вами. Я с ней
разговаривал. Она сидела на моей повозке восемьдесят четыре раза, или
немного меньше. Когда девушка идет пешком из города, а я продал свой уголь,
я уж непременно посажу девушку. Пускай она сидит. Я говорю, что у нее
хорошая голова. Это сейчас видно. С тобой, Хин Меннерс, она, понятно, не
скажет двух слов. Но я, сударь, в свободном угольном деле презираю суды и
толки. Она говорит, как большая, но причудливый ее разговор. Прислушиваешься
- как будто все то же самое, что мы с вами сказали бы, а у нее то же, да не
совсем так. Вот, к примеру, раз завелось дело о ее ремесле. - "Я тебе что
скажу, - говорит она и держится за мое плечо, как муха за колокольню, - моя
работа не скучная, только все хочется придумать особенное. Я, - говорит, -
так хочу изловчиться, чтобы у меня на доске сама плавала лодка, а гребцы
гребли бы по-настоящему; потом они пристают к берегу, отдают причал и
честь-честью, точно живые, сядут на берегу закусывать". Я, это, захохотал,
мне, стало быть, смешно стало. Я говорю: - "Ну, Ассоль, это ведь такое твое
дело, и мысли поэтому у тебя такие, а вокруг посмотри: все в работе, как в
драке". - "Нет, - говорит она, - я знаю, что знаю. Когда рыбак ловит рыбу,
он думает, что поймает большую рыбу, какой никто не ловил". - "Ну, а я?" -
"А ты? - смеется она, - ты, верно, когда наваливаешь углем корзину, то
думаешь, что она зацветет". Вот какое слово она сказала! В ту же минуту
дернуло меня, сознаюсь, посмотреть на пустую корзину, и так мне вошло в
глаза, будто из прутьев поползли почки; лопнули эти почки, брызнуло по
корзине листом и пропало. Я малость протрезвел даже! А Хин Меннерс врет и
денег не берет; я его знаю!
Считая, что разговор перешел в явное оскорбление, Меннерс пронзил
угольщика взглядом и скрылся за стойку, откуда горько осведомился: -
Прикажете подать что-нибудь?
- Нет, - сказал Грэй, доставая деньги, - мы встаем и уходим. Летика, ты
останешься здесь, вернешься к вечеру и будешь молчать. Узнав все, что
сможешь, передай мне. Ты понял?
- Добрейший капитан, - сказал Летика с некоторой фамильярностью,
вызванной ромом, - не понять этого может только глухой.
- Прекрасно. Запомни также, что ни в одном из тех случаев, какие могут
тебе представиться, нельзя ни говорить обо мне, ни упоминать даже мое имя.
Прощай!
Грэй вышел. С этого времени его не покидало уже чувство поразительных
открытий, подобно искре в пороховой ступке Бертольда, - одного из тех
душевных обвалов, из-под которых вырывается, сверкая, огонь. Дух
немедленного действия овладел им. Он опомнился и собрался с мыслями, только
когда сел в лодку. Смеясь, он подставил руку ладонью вверх - знойному
солнцу, - как сделал это однажды мальчиком в винном погребе; затем отплыл и
стал быстро грести по направлению к гавани.
IV НАКАНУНЕ
Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель
песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами,
Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась
домой расстроенная, с печальным лицом. Свои товары она принесла обратно. Она
была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того, как
по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно
худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна,
у которого стала, рассеянно наблюдая море.
Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл счетную книгу
и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное
трехзначное число. - "Вот сколько вы забрали с декабря, - сказал торговец, -
а вот посмотри, на сколько продано". И он уперся пальцем в другую цифру, уже
из двух знаков.
- Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит.
Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал
говорить: - "Мне, милая, это больше не выгодно. Теперь в моде заграничный
товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут". Так он сказал. Он
говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он
сжалился надо мной, так как посоветовал сходить в "Детский Базар" и
"Аладинову Лампу".
Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на
старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которые
оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул. Поборов
тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и,
продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая
отцу снизу в лицо, продолжала с деланным оживлением: - Ничего, это все
ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой
страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и
подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню;
под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом
