взгляд упорно возвращался к чернеющему пятну, растянувшемуся до Чоклет Хилл.
Меня терзали страхи. Прошло некоторое время, и над холмом серыми и лиловыми
полосами занялся рассвет. Доктор, сменяющий меня, пришел с первыми лучами
солнца. Он спросил меня о прошедшей ночи. Я рассказал ему все, и он заметил:
"Ты выглядишь устало. Что все же случилось с тобой?" Это был мой старый
приятель по Кембриджу, и я ответил: "Я никогда не догадывался, насколько
пугающим может быть одиночество".
Десант шестого августа, с градом обрушившегося на нас огня, больше походил на
бойню, но все равно мне было не так страшно, как той одинокой ночью, когда я
пережил тысячу смертей. Позже я участвовал во многих сражениях, где было
достаточно причин бояться, но у меня уже никогда не появлялось такого острого
чувства, как тогда, когда я узнал, что может означать одиночество.
Возможно, поэтому я с содроганием прохожу мимо дверей палат, где женщины
лежат одни, переживая начало родов, не понимая, что же с ними происходит, в
страхе представляя, какие страшные мучения их ожидают.
Однажды, все еще в Галлиполи, надо мной разорвался снаряд, и я был серьезно
ранен. Спустя некоторое время я пришел в себя и понял, что нахожусь на
санитарном корабле (реконструированном скотовозе), идущим на Мальту. Там,
вместе с другими ранеными меня поместили в монастырь Синих Сестер. Теперь,
сидя рядом с рожающей женщиной, я частенько вспоминаю те дни 1915 года, когда
меня привезли туда - слепого на один глаз, с окутывающей дымкой на втором,
почти парализованного ниже пояса, ослабленного дизентерией, с пульсом едва
достигающим 30 ударов в минуту, сотрясаемого лихорадкой. Хирург удалил бы мне
мой поврежденный глаз, если бы не был так занят с теми, кто, на его взгляд,
имел больше шансов выжить. Медленно тянулись недели, а я продолжал жить) хотя
сам уже и не хотел этого.
Я помню ужас, прозвучавший в голосе моих посетителей, принесших мне цветы,
которые я не мог увидеть. На прощанье они попросили меня улыбнуться - ведь
скоро я буду дома. "Подумайте только, как вам повезло: вы живы", - говорили
они. От их слов мое тело мучительно напряглось: в висках стучало, ноги
начинали судорожно подергиваться, а в спине появилось ощущение, что ее рвут
на части в месте перелома позвоночника. Я покрывался потом и если бы мог,
закричал бы в дичайшем припадке боли и ярости.
После их ухода вошла одна из сестер и увидела меня один на один со своею
бедою (у меня была отдельная палата). Сестра была высокой, строгой на вид
женщиной лет пятидесяти. Черты ее лица я не мог четко различить. Она взяла
мою руку и безмолвно стояла рядом со мной. Затем встала на колени около
кровати и на ломаном английском языке сказала: "Я останусь с вами. Нам будет
спокойно. Вам по-своему, мне - по-своему".
Могу ли я забыть чудо такого понимания? Спина расслабилась и перестала меня
мучить, судороги прекратились, подернутый пеленой глаз, казалось, стал более
зорким. Перед тем, как впервые за многие недели погрузиться в глубокий сон, я
увидел склоненную голову сестры милосердия - она тоже стремилась к покою.
В конце концов, мне стало лучше, и врачи сочли возможным отправить меня,
похудевшего почти на 25 килограммов, домой в Англию для дальнейшего
восстановления. Не желая оставаться калекой на всю оставшуюся жизнь, я строго
следовал их предписаниям, стараясь восстановить чувствительность в ногах.
День за днем, неделю за неделей, я упорно разрабатывал мои беспомощные
конечности, пока, наконец, не начала возвращаться координация.
Вскоре после полного восстановления из-за острой нехватки докторов на фронте
меня вновь призвали в действующую армию. В этот раз меня приписали к
кавалерии Одной из мыслей, приходивших мне в минуты затишья была мысль о
реакции людей, окружавших меня, на опасность. Свои размышления я описывал в
длинных письмах домой.
Я не буду лгать, что люблю снаряды, не буду вставать в позу человека,
бесстрашно встречающего огонь. Я достаточно хорошо знаю, насколько мне это
противно. Но мне интересно наблюдать борьбу между телом и разумом. Следуя
инстинкту, я должен бежать, прятаться, хотя снаряда поблизости и нет. Но это
не всегда так. Я более или менее загнал свой инстинкт под контроль. Идет
борьба за то, чтобы остаться на месте и бинтовать раненого, не вскакивать и
прыгать в сторону, а продолжать разговаривать, есть, писать.
Люди путают слова "бесстрашный" и "отважный", "героический" и "храбрый".
Бесстрашный человек не может быть отважным. У него нет физического страха
(такие люди встречаются). Его тело не борется с разумом. Он может быть
героем, храбрецом, но никогда отважным. Отважный человек - это тот, который
боится. Знаю, это звучит парадоксально. Человек, у которого от страха
перехватывает дыхание, трясутся ноги, голос дрожит, а в глотке застревает
предсмертный крик, человек, на которого прицельно направлен каждый снаряд, но
который все равно заставляет свои ноги двигаться вперед, человек, который
видит людей, падающих - мертвых и раненых, но который выдавливает сквозь зубы
слова поддержки и ведет за собой передовые ряды - он и есть настоящий
человек.
Именно такой человек, как мне кажется, и достоин славы. Он настоящий борец,
дерущийся, как никто другой, потому что, когда нужно, оковы страха слабеют и
физическое напряжение пропадает.
Нет особой заслуги в том, что ты бесстрашен. Это дар. Быть же отважным - это
более, чем достойно. Если бы я заслужил почести или смерти, я не хочу, чтобы
про меня сказали: "Он бесстрашно выполнял свой долг." Это не похвала! Это
умаление достоинства человека, выполнившего свой долг. Пусть про меня скажут:
"Он боялся, но сделал, потому что это был его долг." Вот заслуженная честь.
Боюсь, я еще не достоин ее, потому что еще не прошел через те суровые
испытания, через которые прошли многие. Я не отважен, и это касается не
только войны. И в обычном окружении достаточно много вещей, которые вызывают
подобные конфликты...
Но на поле сражений я получил значительно больше, чем просто наблюдения за
собой и другими. Именно в это время я стал свидетелем того, как несколько
женщин рожали самым естественным и безболезненным образом. Но я видел и
таких, которые ужасно страдали, для кого рождение собственного ребенка
осталось самым страшным воспоминанием. И я пытался понять, что именно
становилось причиной такого различия. Я узнал гораздо больше, чем узнал бы из
акушерской практики, останься я в безопасной Англии.
Молодая женщина, по какой-то случайности оставшаяся в окопе, попросила
привести к ней доктора. Солдаты привели ее ко мне, так как было очевидно, что
она на последнем месяце беременности. Я отгородил часть блиндажа мешками и
положил ее на носилки. По другую сторону импровизированной ширмы санитары
Продолжали бинтовать раненых. Я осмотрел женщину и обнаружил, что роды уже
давно начались. Казалось, она не чувствовала никакого дискомфорта. Вскоре
появился ребенок, и все было в порядке. Создавалось такое впечатление, что
новоявленную мать совершенно не волнует грохот канонады вокруг. Она села,
засмеялась и сразу же взяла ребенка на руки.
Вместо обычных двух, пришли четверо солдат, чтобы унести ее на носилках. Я не
могу забыть тот радостный взгляд, который она подарила мне, когда ее уносили
с новорожденным младенцем. Вероятно, она смогла бы уйти и сама, если бы
солдаты разрешили ей это сделать. Я подумал, что если это и есть роды, то как
их можно сравнивать с той болью, мучением и безнадежностью, которые я видел
среди раненых на том же самом месте, где был рожден этот малыш?
Как-то раз, уже намного позже, я ездил поиграть в поло и на обратном пути
наткнулся на фламандскую женщину, распростертую поперек гряды в поле, где
она, по-видимому, работала. Я привязал коня и подошел посмотреть, не
случилось ли чего, говоря ей поочередно то на английском, то на французском,
что я доктор. Она говорила только по-фламандски, но показала жестами, что она
рожает ребенка. По виду женщины было незаметно, что ее обидело мое вторжение.
С учащением схваток, которые, на мой взгляд, по своей силе не могли идти ни в
какое сравнение с теми, которые бывают у среднеевропейских женщин, ее лицо
становилось все более и более неподвижным, но не от боли и ужаса, а скорее от
страстного ожидания. Достаточно хорошо зная традиции этого народа и понимая,
что никакое вмешательство не будет принято с радостью, я сел, закурил трубку
и стал ждать.
Младенец появился очень быстро. Мне показалось, что в течение десяти
последних минут ее ожидание переросло в любопытство. Ребенок родился, когда
она была в положении полусидя. Женщина сразу же улыбнулась ему. Мое
присутствие осталось незамеченным. Некоторое время младенец лежал на земле и
кричал, затем она взяла его к руки. Крик было единственным, чего можно
требовать с новорожденного. Я заметил, что пуповина была уже похожа на тонкий
белый шнурок. Женщина перехватила ее пальцами где-то дюймов шесть ниже пупка
и перерезал ее с помощью длинного ногтя, а может быть, и просто оборвала - я
не разглядел. Затем она завернула младенца в тряпье, болтающееся у нее на
плечах, посмотрела на мен и засмеялась. Приблизительно пять минут спустя
схватки повторились, и с приложением минимальных усилий вышел послед -
очевидно, с незначительным кровотечением, так как следов крови я так нигде и
не обнаружил. Я оставил женщину, поспешив в деревню выяснить, придет ли кто
из ее родных помочь ей добраться домой. Люди в деревне лишь безразлично
пожимали плечами, и я помчался назад туда, где оставил женщину. Я встретил ее
с ребенком на руках на обратном пути в деревню.
Чувство счастья, радости и гордости матери в момент рождения малыша и его
первый крик взволновали меня. Я никогда раньше не видел настолько быстро
обескровленную пуповину. Отделение и выделение плаценты, казалось, произошло
под воздействием радости, переживаемой матерью. Впервые в моей голове
мелькнула мысль, что эта радость имела определенную цель м что этот идеальный
физиологический процесс не был обыкновенным стечением обстоятельств. Все
послеродовые кровотечения, синюшные недышащие младенцы, несокращающиеся
матки, неотделяющиеся плаценты, которые мне довелось наблюдать, казались
абсолютно чужеродными этим образцовым родам, которые прошли еще успешнее, чем
я представлял себе в самые честолюбивые моменты жизни. Восторг, удивление,
нежность и гордость созидания слились в едином порыве положительных эмоций, и
под его воздействием рождение ребенка прошло просто безупречно.
Во время войны меня перевели из моего подразделения в Индийский кавалерийский
корпус в качестве заместителя начальника медицинской службы. Один из
чернобородых индийских офицеров как-то раз заметил, насколько я был усталым и
вымотанным после работы с ранеными под обстрелом. Он подошел ко мне и вежливо
предложил показать, как он и его люди преодолевают усталость - детально
объяснив, как достичь полного мышечного расслабления. Впоследствии, очень
часто я восстанавливался от стрессов именно так, как он учил меня - глубоко и
спокойно дыша, стараясь полностью расслабиться на моем полуразвалившемся
диване. Так как война близилась к концу, я начал задумываться о будущем и
писал домой:
"Я не гожусь для того, чтобы быть рядовым практиком. Но то, что меня
по-настоящему интересует, не пользуется большим спросом. Для такого человека,
как я, было бы безумием поселиться в предместье. Для меня гораздо лучше найти
место, где работа значила бы больше, чем просто получение денег за визит.
Пусть не будет явных результатов, но я не буду перегружен личными,
общественными и домашними обязанностями, которые мешают работе большей части
хороших специалистов в провинции."
Несколько месяцев назад я раздумывал над всем этим, положив ноги на стол и
выискивая в себе всевозможные недостатки. Затем я повернулся, взял номер "Нью
Тестамент" и случайно прочитал статью Джеймса. Я сразу же понял, что не
согласен с ним, мне было что ему ответить - вы ведь знаете мои основные
