Борис ГРЕБЕНЩИКОВ
ЛЕС
Роман, который так и не кончен, я люблю странное, может
быть, вы поймете, о чем я говорю, и я посвящаю страницы,
лежащие перед вами, людям, идущим на шаг впереди.
1
Вечерело. Солнце описывало последние круги над горой Крукенберг. В
зарослях кричащего камыша уже пробовали голоса молодые конопщаги. Время от
времени один из них, должно быть самый молодой, путал строчки распевки, и
тогда Фууром начинал что-то сердито бормотать, а с реки доносилось
хлопанье и сопенье пожилого Криппенштрофеля, который пытался перебраться
на тот берег и вот уже полчаса неуклюже топтался перед водой, мутными
зелеными глазами безуспешно смотря на мелькающих в глубине рыб.
- Что-то кум Форстеклосс сегодня не торопится, - сказал старик дер
Иглуштоссер своему соседу и глубоко затянулся.
Старик ван Оксенбаш выслушал эту тираду, глубокомысленно почесал себе
за ухом, поудобнее устроился на мешке с дурью, и, распечатав новую пачку
колес, сказал, ни к кому не обращаясь:
- Говорят, кум Форстеклосс что-то не торопится сегодня.
Старик фон Форстеклосс почесал затекшую со сна ногу и полез в карман
за часами, потом, передумав, вздохнул и тяжело поднялся с места. Старик
дер Иглуштоссер проводил взглядом его удалявшиеся валенки, кокетливо
обшитые поверху брабантскими кружевами.
- Что-то наш кум Форстеклосс стал больно тяжел на подъем, - задумчиво
проговорил он, окутываясь после каждого слова клубами ароматного зеленого
дыма.
- Подъем, подъем, подъем, - встрял в разговор ревербер, высунувшись
из-за кипы пустых мешков.
Старик ван Оксенбаш кинул в него колесом и ревербер весело ускакал,
зажав его в передних лапах.
- Так ить тоже не сладко ему, почитай, уж лет сорок он его через мост
переводит, коли не больше, а погода-то нынче разная стоит, хорошо, ежели
как сегодня - все тихо, а вон позапрошлым летом как тухлый туман стоял
неделю, так он аж скафандр одевал, чтоб до места дойти, или вон давеча
Криппенштрофель заснул на берегу, а кум круг него ходит, щупом его шпыняет
да будит, чтоб тому вовремя на погост дойти, тоже волнениев ему на долю
хватает, хошь ежели здраво рассудить, так ить порядок такой вышел, что
хошь-не хошь, а надо ему Криппенштрофеля через мост перевести, а то иначе
как же он через речку перейдет, ведь воды-то он боится, - так сказал
Оксенбаш и съел еще одно колесо.
Между тем тьма сгущалась. Над Гнилой деревней поднялся огромный
корявый палец и уставился в небо. С погоста Тарталак донесся чей-то
сдавленный крик и два матерых прустня соскочили с гребня крыши и тяжело
перебирая крыльями, полетели в ту сторону. Заскрипел песок под ногами
возвращающегося старика фон Форстеклосса. За ним тянулись унылые
трипплеры, увидев сидящих стариков, они присмирели и побрели обратно к
реке.
- А что, кум Форстеклосс, - сказал старик ван Оксенбаш, - не осталось
ли у тебя Крутой Азии?
Старик фон Форстеклосс раскашлялся, затем ворчливо сказал: - У самого
будто нет, - однако потянулся к мешку. Но тут старик дер Иглуштоссер
подергал его за рукав:
- Что-то у тебя, кум Форстеклосс, трипплеры пошаливают.
А и правда, один из трипплеров не только не ушел обратно в лес, а
напротив, приблизился к старикам, и вежливо стянув с головы огромную
засаленную шляпу с перьями, представился:
- Приветствую вас, о мудрые старики. Имя мое Рип ван Винкль.
Старик ван Оксенбаш недоуменно воззрился на пришельца, и внимательно
осмотрев его с головы до ног, пришел к выводу, что вышеупомянутый вовсе не
является трипплером, а даже выглядит как и подобает воспитанному модному
человеку.
Действительно, незнакомец был одет весьма солидно, хотя и в малость
заплатанный хитон. На ногах у него были добротные дорожные сапоги, кудри
его были уложены в аккуратный посум, и имел он весьма приятное и усталое
бородатое молодое лицо. Молчание прервал старик дер Иглуштоссер, который,
видимо, не полностью доверившись своим глазам, на всякий случай
осведомился:
- Да уж не трипплер ли вы, о вьюнош?
- Нисколько, почтенный старец, настолько нисколько, что даже
отдаленно не подозреваю, о каких таких трипплерах идет речь. О тех, что
имеют обыкновение читать стихи с особыми голосами, или о тех, что
сооружают в песках воздушного берега странные сооружения, которые мудрые
люди именуют чузингорой. Если об этих, то я совсем не принадлежу к их
числу.
Закончив тираду, молодой человек сел на песок и веселым глазом
поочередно оглядел стариков. Они между тем забили еще по одной трубочке,
и, не спуская любопытных глаз с незнакомца, выпускали один за другим клубы
дыма, настолько ароматного, что даже гипербык в зарослях стебовины
неподалеку шумно запыхтел и завертел головами. Старики явно не торопились
нарушать молчание, и Рип ван Винкль сделал это за них:
- Позвольте узнать, почтеннейшие, уж не дурь ли вы курите? - спросил
он, хитро поблескивая глазом.
На что старик ван Оксенбаш степенно отвечал:
- Ее, вьюкан, ее.
А старик дер Иглуштоссер немедленно добавил:
- Крутую Азию, - и подкрутил ус, давая видимо понять, что курить
Крутую Азию, сидя на собственном мешке с дурью в вечерний час на околице
села Труппендорф является привилегией таких почтенных людей, как он и два
его давнишних приятеля. Но незнакомца не обескуражил тон, которым была
произнесена эта свитенция:
- В некоторых местах, в которых я бывал во время моего странствия,
сказали бы, что вы, о почтенные старики, торчите по-гнилому, - и, не давая
старикам обидеться на эти слова, быстро продолжал:
- Да, я могу предложить кое-что, что, может быть, вы еще не
пробовали, когда я проходил провинцию Бзандай в Восточном Бхуропатре, там
ихний далай-лама подарил мне на память кусочек, на котором вышиты
священные слова Четвертого Гимна Раджи-Ксантпума. Вот он, этот мешочек.
С этими словами он ловко достал из потрепанного мешка маленький кисет
и в нем индийская конопля. Эта неслыханная речь так поразила стариков, что
у них даже погасли трубки. А к тому времени, когда старик дер Иглуштоссер
открыл было рот, чтобы сказать что-то, его трубка была набита той самой
коноплей, о которой говорил незнакомец, более того, конопля была из того
самого мешочка, о котором шла речь. Что окончательно доконало почтенного
старика, так это то, что трубка уже дымилась. Ничего не стал он говорить,
а только закрыл рот и хорошенько затянулся. Вновь воцарилось молчание,
которое Рип ван Винкль сразу не торопился прервать. А прервал его старик
фон Форстеклосс, который в крайнем изумлении вложил глаза к небу, поводил
в воздухе руками, и блаженно заговорил:
- Кум Иглуштоссер, кум Оксенбаш, а я ведь торчу.
Но старики не ответили ему ничего и лишь продолжали дымить своими
длинными трубками. Только старик ван Оксенбаш повращал немного глазами,
что очевидно означало, что он согласен со стариком фон Форстеклоссом на
все 100 процентов.
А Рип ван Винкль достал из своего мешка записную книжку и
повернувшись к реке, задумчиво созерцал пейзаж. Солнце, наконец, зашло, и
из болота на том берегу начал подниматься фиолетовый туман, в котором
время от времени что-то сверкало. Из-за поворота шоссе выползла какая-то
машина, через метров 50 она остановилась, и в лесу за дорогой немедленно
появились светящиеся силуэты, то ли замедленно бегущие, то ли танцующие.
Машина вздрогнула, испустила клуб ярко зеленого дыма и тронулась с места;
проехав немного, она остановилась, и все началось сначала. В машине явно
никого не было. Это зрелище немало позабавило юношу, он улыбнулся и что-то
записал в свою книжку, потом захлопнул ее и снова перевел взгляд на
дорогу.
Но долго наблюдать за этим странным методом передвижения ему не
пришлось. Около самого моста из придорожного куста выскочил сьюч и,
глубоко стеная, перебежал дорогу перед самым носом машины. Она задрожала,
окуталась клубами дыма, и сорвавшись с места, переехала мост и на полной
скорости исчезла за горизонтом.
Все еще улыбаясь, Рип ван Винкль перевел взгляд на долину, но в это
время со стороны кайфоломни донесся звон колоколов, протяжно закричали
конвесторы и на горе вспыхнули синие огни, возвещая о начале вечернего
симпозиума.
Шум вывел торчащих старцев из состояния оцепенения, и старик дер
Иглуштоссер, тщательно откашлявшись, заметил:
- Да, кумовья, такого я не пробовал со времен Большого Медицинского
Карнавала.
Старик фон Форстеклосс, не открывая глаз, пробормотал:
- Обои, обои, смотрите, какие большие рулоны... катятся, катятся, - и
опять погрузился в теплые мутные воды прихода, где на его голову падали
лиловые булыжники, превращающиеся в пачки невероятно больших колес.
Корзинны говорил в телефонную трубку:
- Приход N2. Приход N2, - и никак не мог спихнуть с себя маленьких
игрушечных поросят.
Но старик дер Иглуштоссер не стал выводить его из этого блаженного
состояния, ибо много он видел всяких приходов на своем веку и хорошо знал,
что приход не дверь на дереве, в которую как войдешь, так и выйдешь.
Вместо этого он зажмурился, тщательно протер глаза, сначала левый, потом
правый, вынул из кармана монокль из слоновой кости и половину фирменного
поляроида и приставил их в должные места своего морщинистого лица.
Проделав вышеописанные махинации, он воззрился на молодого ван Винкля, и в
глазах его при этом, хорошо видных через упомянутые зрительные приборы,
горел огонек интереса.
- Откуда же ты пришел, о не слабый вьюнош, - спросил он,
удовлетворив, наконец, свое зрительное любопытство, и придя к выводу, что
несмотря на чрезмерно молодой возраст, незнакомец ему чем-то нравится.
- Мой путь долог, о почтенный старец, - отвечал ему Рип ван Винкль, и
облачко задумчивости промелькнуло на его челе, но оно исчезло так же
мгновенно, как и появилось.
И он продолжал:
- Сейчас моя дорога лежит из Каменных столбов Яр-Отцара, где я провел
три месяца, изучая древние рукописи секты За.
- Зачем же они были нужны тебе, - снова спросил старик дер
Иглуштоссер, немало пораженный ученостью молодого странника.
- Мудрецы секты За искали дорогу в дхарму, - ответствовал Рип ван
Винкль и улыбнулся, ожидая новых вопросов. Но тут доселе молчащий старик
ван Оксенбаш встрепенулся и повторил:
- Дорога в дхарму.
Старик дер Иглуштоссер удивленно взглянул в его сторону, ибо не
ожидал от своего чудаковатого товарища никаких было реплик. Но тот не
заметил этого, ибо всколыхнулось что-то в его глубинах, и весь он замер,
прислушиваясь к голосам давно забытого ушедшего, которые что-то шептали в
колодцах его воспоминаний.
Словно в какой-то полудреме он увидел себя молодого и полного сил,
залитый солнцем в год Говорящей звезды, веселые дни и ночи, походы в лес,
смех квянок среди изумрудных ветвей дерева и запыленного седого мудреца в
фиолетовом плаще с пурпурным пентаэдром на четырех серебряных цепях, он
говорил:
- Дорога в дхарму тяжела и далека, лишь вам она под силу, вам, у
которых глаза не закованы в пелену рассудка, а сердце не заковано в стену
здравого смысла.
И забывшись, старик ван Оксенбаш повторил слова, отозвавшиеся эхом в
его душе в тот далекий солнечный год. Легко найти тропинку, ведущую к этой
дороге, а чей-то незнакомый голос продолжал за него: "стоит лишь обратить
глаза к солнцу в небе души своей". Старик ван Оксенбаш медленно открыл
глаза. На землю неслышно надвигалась ночь, и сидя на песке, перед ним
