временем и пройтиться по Невскому проспекту с осанкою, показывающею, что
они вовсе не сидели шесть часов в присутствии. Но старые коллежские
секретари, титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову:
им не до того, чтобы заниматься рассматриванием прохожих; они еще не вполне
оторвались от забот своих; в их голове ералаш и целый архив начатых и
неоконченных дел; им долго вместо вывески показывается картонка с бумагами
или полное лицо правителя канцелярии.
С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем
хотя одного чиновника. Какая-нибудь швея из магазина перебежит через
Невский проспект с коробкою в руках, какая-нибудь жалкая добыча
человеколюбивого повытчика, пущенная по миру во фризовой шинели,
какой-нибудь заезжий чудак, которому все часы равны, какая-нибудь длинная
высокая англичанка с ридикюлем и книжкою в руках, какой-нибудь артельщик,
русский человек в демикотоновом сюртуке с талией на спине, с узенькою
бородою, живущий всю жизнь на живую нитку, в котором все шевелится: спина,
и руки, и ноги, и голова, когда он учтиво проходит по тротуару, иногда
низкий ремесленник; больше никого не встретите вы на Невском проспекте.
Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись
рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек
магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда
Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то
таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный
свет. Вы встретите очень много молодых людей, большею частию холостых, в
теплых сюртуках и шинелях. В это время чувствуется какая-то цель, или,
лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех
ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по
стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста. Молодые
коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго
прохаживаются; но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные
советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или
потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах
кухарки-немки. Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою
важностью и с таким удивительным благородством прогуливались в два часа по
Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские
регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы,
которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так нравятся многим
гуляющим, а более всего сидельцам, артельщикам, купцам, всегда в немецких
сюртуках гуляющим целою толпою и обыкновенно под руку.
- Стой! - закричал в это время поручик Пирогов, дернув шедшего с ним
молодого человека во фраке и плаще.- Видел?
- Видел, чудная, совершенно Перуджинова Бианка.
- Да ты о ком говоришь?
- Об ней, о той, что с темными волосами. И какие глаза! боже, какие
глаза! Все положение, и контура, и оклад лица - чудеса!
- Я говорю тебе о блондинке, что прошла за ней в ту сторону. Что ж ты
не идешь за брюнеткою, когда она так тебе понравилась?
- О, как можно! - воскликнул, закрасневшись, молодой человек во
фраке.- Как будто она из тех, которые ходят ввечеру по Невскому проспекту;
это должна быть очень знатная дама, - продолжал он, вздохнувши, - один плащ
на ней стоит рублей восемьдесят!
- Простак!- закричал Пирогов, насильно толкнувши его в ту сторону, где
развевался яркий плащ ее.- Ступай, простофиля, прозеваешь! а я пойду за
блондинкою.
Оба приятеля разошлись.
"Знаем мы вас всех", - думал про себя с самодовольною и самонадеянною
улыбкою Пирогов, уверенный, что нет красоты, могшей бы ему противиться.
Молодой человек во фраке и плаще робким и трепетным шагом пошел в ту
сторону, где развевался вдали пестрый плащ, то окидывавшийся ярким блеском
по мере приближения к свету фонаря, то мгновенно покрывавшийся тьмою по
удалении от него. Сердце его билось, и он невольно ускорял шаг свой. Он не
смел и думать о том, чтобы получить какое-нибудь право на внимание
улетавшей вдали красавицы, тем более допустить такую черную мысль, о какой
намекал ему поручик Пирогов; но ему хотелось только видеть дом, заметить,
где имеет жилище это прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба
прямо на Невский проспект и, верно, улетит неизвестно куда. Он летел так
скоро, что сталкивал беспрестанно с тротуара солидных господ с седыми
бакенбардами. Этот молодой человек принадлежал к тому классу, который
составляет у нас довольно странное явление и столько же принадлежит к
гражданам Петербурга, сколько лицо, являющееся нам в сновидении,
принадлежит к существенному миру. Это исключительное сословие очень
необыкновенно в том городе, где вс° или чиновники, или купцы, или
мастеровые немцы. Это был художник. Не правда ли, странное явление?
Художник петербургский! художник в земле снегов, художник в стране финнов,
где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно. Эти художники вовсе не
похожи на художников итальянских, гордых, горячих, как Италия и ее небо;
напротив того, это большею частию добрый, кроткий народ, застенчивый,
беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий чай с двумя приятелями
своими в маленькой комнате, скромно толкующий о любимом предмете и вовсе
небрегущий об излишнем. Он вечно зазовет к себе какую-нибудь нищую старуху
и заставит ее просидеть битых часов шесть, с тем, чтобы перевести на
полотно ее жалкую, бесчувственную мину. Он рисует перспективу своей
комнаты, в которой является всякий художественный вздор: гипсовые руки и
ноги, сделавшиеся кофейными от времени и пыли, изломанные живописные
станки, опрокинутая палитра, приятель, играющий на гитаре, стены,
запачканные красками, с растворенным окном, сквозь которое мелькает бледная
Нева и бедные рыбаки в красных рубашках. У них всегда почти на всем
серенький мутный колорит - неизгладимая печать севера. При всем том они с
истинным наслаждением трудятся над своею работою. Они часто питают в себе
истинный талант, и если бы только дунул на них свежий воздух Италии, он бы,
верно, развился так же вольно, широко и ярко, как растение, которое выносят
наконец из комнаты на чистый воздух. Они вообще очень робки: звезда и
толстый эполет приводят их в такое замешательство, что они невольно
понижают цену своих произведений. Они любят иногда пощеголять, но
щегольство это всегда кажется на них слишком резким и несколько походит на
заплату. На них встретите вы иногда отличный фрак и запачканный плащ,
дорогой бархатный жилет и сюртук весь в красках. Таким же самым образом,
как на неоконченном их пейзаже увидите вы иногда нарисованную вниз головою
нимфу, которую он, не найдя другого места, набросал на запачканном грунте
прежнего своего произведения, когда-то писанного им с наслаждением. Он
никогда не глядит вам прямо в глаза; если же глядит, то как-то мутно,
неопределенно; он не вонзает в вас ястребиного взора наблюдателя или
соколиного взгляда кавалерийского офицера. Это происходит оттого, что он в
одно и то же время видит и ваши черты, и черты какого-нибудь гипсового
Геркулеса, стоящего в его комнате, или ему представляется его же
собственная картина, которую он еще думает произвесть. От этого он отвечает
часто несвязно, иногда невпопад, и мешающиеся в его голове предметы еще
более увеличивают его робость. К такому роду принадлежал описанный нами
молодой человек, художник Пискарев, застенчивый, робкий, но в душе своей
носивший искры чувства, готовые при удобном случае превратиться в пламя. С
тайным трепетом спешил он за своим предметом, так сильно его поразившим, и,
казалось, дивился сам своей дерзости. Незнакомое существо, к которому так
прильнули его глаза, мысли и чувства, вдруг поворотило голову и взглянуло
на него. Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны
прелестнейший лоб осенен был прекрасными, как агат, волосами. Они вились,
эти чудные локоны, и часть их, падая из-под шляпки, касалась щеки, тронутой
тонким свежим румянцем, проступившим от вечернего холода. Уста были
замкнуты целым роем прелестнейших грез. Все, что остается от воспоминания о
детстве, что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, -
все это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических
устах. Она взглянула на Пискарева, и при этом взгляде затрепетало его
сердце; она взглянула сурово, чувство негодования проступило у ней на лице
при виде такого наглого преследования; но на этом прекрасном лице и самый
гнев был обворожителен. Постигнутый стыдом и робостью, он остановился,
потупив глаза; но как утерять это божество и не узнать даже той святыни,
где оно опустилось гостить? Такие мысли пришли в голову молодому мечтателю,
и он решился преследовать. Но, чтобы не дать этого заметить, он отдалился
на дальнее расстояние, беспечно глядел по сторонам и рассматривал вывески,
а между тем не упускал из виду ни одного шага незнакомки. Проходящие реже
начали мелькать, улица становилась тише; красавица оглянулась, и ему
показалось, как будто легкая улыбка сверкнула на губах ее. Он весь задрожал
и не верил своим глазам. Нет, это фонарь обманчивым светом своим выразил на
лице ее подобие улыбки; нет, это собственные мечты смеются над ним. Но
дыхание занялось в его груди, все в нем обратилось в неопределенный трепет,
все чувства его горели, и все перед ним окунулось каким-то туманом. Тротуар
несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост
растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась
к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и
нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз. И
все это произвел один взгляд, один поворот хорошенькой головки. Не слыша,
не видя, не внимая, он несся по легким следам прекрасных ножек, стараясь
сам умерить быстроту своего шага, летевшего под такт сердца. Иногда
овладевало им сомнение: точно ли выражение лица ее было так благосклонно, -
и тогда он на минуту останавливался, но сердечное биение, непреодолимая
сила и тревога всех чувств стремила его вперед. Он даже не заметил, как
вдруг возвысился перед ним четырехэтажный дом, все четыре ряда окон,
светившиеся огнем, глянули на него разом, и перилы у подъезда
противупоставили ему железный толчок свой. Он видел, как незнакомка летела
по лестнице, оглянулась, положила на губы палец и дала знак следовать за
собой. Колени его дрожали; чувства, мысли горели; молния радости
нестерпимым острием вонзилась в его сердце. Нет, это уже не мечта! Боже!
столько счастия в один миг! такая чудесная жизнь в двух минутах!
Но не во сне ли это все? ужель та, за один небесный взгляд которой он
готов бы был отдать всю жизнь, приблизиться к жилищу которой уже он почитал
за неизъяснимое блаженство, ужель та была сейчас так благосклонна и
внимательна к нему? Он взлетел на лестницу. Он не чувствовал никакой земной
мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту
чист и непорочен, как девственный юноша, еще дышащий неопределенною
духовною потребностью любви. И то, что возбудило бы в развратном человеке
дерзкие помышления, то самое, напротив, еще более освятило их. Это доверие,
которое оказало ему слабое прекрасное существо, это доверие наложило на
него обет строгости рыцарской, обет рабски исполнять все повеления ее. Он
только желал, чтоб эти веления были как можно более трудны и
неудобоисполняемы, чтобы с большим напряжением сил лететь преодолевать их.
Он не сомневался, что какое-нибудь тайное и вместе важное происшествие
заставало незнакомку ему вверяться; что от него, верно, будут требоваться
значительные услуги, и он чувствовал уже в себе силу и решимость на все.
Лестница вилась, и вместе с нею вились его быстрые мечты. "Идите
осторожнее!" - зазвучал, как арфа, голос и наполнил все жилы его новым
