вычищать гребешок, тоже слушала со вниманием нового проповедника.
- Правда, я беден, - сказал наконец после долгого и поучительного
увещания Пискарев, - но мы станем трудиться; мы постараемся наперерыв, один
перед другим, улучшить нашу жизнь. Нет ничего приятнее, как быть обязану во
всем самому себе. Я буду сидеть за картинами, ты будешь, сидя возле меня,
одушевлять мои труды, вышивать или заниматься другим рукоделием, и мы ни в
чем не будем иметь недостатка.
- Как можно! - прервала она речь с выражением какого-то презрения.- Я
не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работою.
Боже! в этих словах выразилась вся низкая, вся презренная жизнь, -
жизнь, исполненная пустоты и праздности, верных спутников разврата.
- Женитесь на мне! - подхватила с наглым видом молчавшая дотоле в углу
ее приятельница.- Если я буду женою, я буду сидеть вот как!
При этом она сделала какую-то глупую мину на жалком лице своем,
которою чрезвычайно рассмешила красавицу.
О, это уже слишком! этого нет сил перенести. Он бросился вон,
потерявши чувства и мысли. Ум его помутился: глупо, без цели, не видя
ничего, не слыша, не чувствуя, бродил он весь день. Никто не мог знать,
ночевал он где-нибудь или нет; на другой только день каким-то глупым
инстинктом зашел он на свою квартиру, бледный, с ужасным видом, с
растрепанными волосами, с признаками безумия на лице. Он заперся в свою
комнату и никого не впускал, ничего не требовал. Протекли четыре дня, и его
запертая комната ни разу не отворялась; наконец прошла неделя, и комната
все так же была заперта. Бросились к дверям, начали звать его, но никакого
не было ответа; наконец выломали дверь и нашли бездыханный труп его с
перерезанным горлом. Окровавленная бритва валялась на полу. По судорожно
раскинутым рукам и по страшно искаженному виду можно было заключить, что
рука его была неверна и что он долго еще мучился, прежде нежели грешная
душа его оставила тело.
Так погиб, жертва безумной страсти, бедный Пискарев, тихий, робкий,
скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта, быть может со
временем бы вспыхнувшего широко и ярко. Никто не поплакал над ним; никого
не видно было возле его бездушного трупа, кроме обыкновенной фигуры
квартального надзирателя и равнодушной мины городового лекаря. Гроб его
тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту; за ним идучи, плакал один
только солдат-сторож, и то потому, что выпил лишний штоф водки. Даже
поручик Пирогов не пришел посмотреть на труп несчастного бедняка, которому
он при жизни оказывал свое высокое покровительство. Впрочем, ему было вовсе
не до того: он был занят чрезвычайным происшествием. Но обратимся к нему.
Я не люблю трупов и покойников, и мне всегда неприятно, когда
переходит мою дорогу длинная погребальная процессия и инвалидный солдат,
одетый каким-то капуцином, нюхает левою рукою табак, потому что правая
занята факелом. Я всегда чувствую на душе досаду при виде богатого
катафалка и бархатного гроба; но досада моя смешивается с грустью, когда я
вижу, как ломовой извозчик тащит красный, ничем не покрытый гроб бедняка и
только одна какая-нибудь нищая, встретившись на перекрестке, плетется за
ним, не имея другого дела.
Мы, кажется, оставили поручика Пирогова на том, как он расстался с
бедным Пискаревым и устремился за блондинкою. Эта блондинка была легенькое,
довольно интересное созданьице. Она останавливалась перед каждым магазином
и заглядывалась на выставленные в окнах кушаки, косынки, серьги, перчатки и
другие безделушки, беспрестанно вертелась, глазела во все стороны и
оглядывалась назад. "Ты, голубушка, моя!" - говорил с самоуверенностию
Пирогов, продолжая свое преследование и закутавши лицо свое воротником
шинели, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых. Но не мешает известить
читателей, кто таков был поручик Пирогов.
Но прежде нежели мы скажем, кто таков был поручик Пирогов, не мешает
кое-что рассказать о том обществе, к которому принадлежал Пирогов. Есть
офицеры, составляющие в Петербурге какой-то средний класс общества. На
вечере, на обеде у статского советника или у действительного статского,
который выслужил этот чин сорокалетними трудами, вы всегда найдете одного
из них. Несколько бледных, совершенно бесцветных, как Петербург, дочерей,
из которых иные перезрели, чайный столик, фортепиано, домашние танцы - все
это бывает нераздельно с светлым эполетом, который блещет при лампе, между
благонравной блондинкой и черным фраком братца или домашнего знакомого.
Этих хладнокровных девиц чрезвычайно трудно расшевелить и заставить
смеяться; для этого нужно большое искусство или, лучше сказать, совсем не
иметь никакого искусства. Нужно говорить так, чтобы не было ни слишком
умно, ни слишком смешно, чтобы во всем была та мелочь, которую любят
женщины. В этом надобно отдать справедливость означенным господам. Они
имеют особенный дар заставлять смеяться и слушать этих бесцветных красавиц.
Восклицания, задушаемые смехом: "Ах, перестаньте! не стыдно ли вам так
смешить!" - бывают им часто лучшею наградою. В высшем классе они попадаются
очень редко или, лучше сказать, никогда. Оттуда они совершенно вытеснены
тем, что называют в этом обществе аристократами; впрочем, они считаются
учеными и воспитанными людьми. Они любят потолковать об литературе; хвалят
Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями
об А. А. Орлове. Они не пропускают ни одной публичной лекции, будь она о
бухгалтерии или даже о лесоводстве. В театре, какая бы ни была пьеса, вы
всегда найдете одного из них, выключая разве если уже играются какие-нибудь
"Филатки", которыми очень оскорбляется их разборчивый вкус. В театре они
бессменно. Это самые выгодные люди для театральной дирекции. Они особенно
любят в пьесе хорошие стихи, также очень любят громко вызывать актеров;
многие из них, преподавая в казенных заведениях или приготовляя к казенным
заведениям, заводятся наконец кабриолетом и парою лошадей. Тогда круг их
становится обширнее; они достигают наконец до того, что женятся на
купеческой дочери, умеющей играть на фортепиано, с сотнею тысяч или около
того наличных и кучею брадатой родни. Однако ж этой чести они не прежде
могут достигнуть, как выслуживши, по крайней мере, до полковничьего чина.
Потому что русские бородки, несмотря на то что от них еще несколько
отзывается капустою, никаким образом не хотят видеть дочерей своих ни за
кем, кроме генералов или, по крайней мере, полковников. Таковы главные
черты этого сорта молодых людей. Но поручик Пирогов имел множество
талантов, собственно ему принадлежавших. Он превосходно декламировал стихи
из "Димитрия Донского" и "Горе от ума", имел особенное искусство пускать из
трубки дым кольцами так удачно, что вдруг мог нанизать их около десяти одно
на другое. Умел очень приятно рассказать анекдот о том, что пушка сама по
себе, а единорог сам по себе. Впрочем, оно несколько трудно перечесть все
таланты, которыми судьба наградила Пирогова. Он любил поговорить об актрисе
и танцовщице, но уже не так резко, как обыкновенно изъясняется об этом
предмете молодой прапорщик. Он был очень доволен своим чином, в который был
произведен недавно, и хотя иногда, ложась на диван, он говорил: "Ох, ох!
суета, все суета! что из этого, что я поручик?" - но втайне его очень
льстило это новое достоинство; он в разговоре часто старался намекнуть о
нем обиняком, и один раз, когда попался ему на улице какой-то писарь,
показавшийся ему невежливым, он немедленно остановил его и в немногих, но
резких словах дам заметить ему, что перед ним стоял поручик, а не другой
какой офицер. Тем более старался он изложить это красноречивее, что тогда
проходили мимо его две весьма недурные дамы. Пирогов вообще показывал
страсть ко всему изящному и поощрял художника Пискарева; впрочем, это
происходило, может быть, оттого, что ему весьма желалось видеть
мужественную физиономию свою на портрете. Но довольно о качествах Пирогова.
Человек такое дивное существо, что никогда не можно исчислить вдруг всех
его достоинств, и чем более в него всматриваешъся, тем более является новых
особенностей, и описание их было бы бесконечно.
Итак, Пирогов не переставал преследовать незнакомку, от времени до
времени занимая ее вопросами, на которые она отвечала резко, отрывисто и
какими-то неясными звуками. Они вошли темными Казанскими воротами в
Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и
чухонских нимф. Блондинка бежала скорее и впорхнула в ворота одного
довольно запачканного дома. Пирогов - за нею. Она взбежала по узенькой
темной лестнице и вошла в дверь, в которую тоже смело пробрался Пирогов. Он
увидел себя в большой комнате с черными стенами, с закопченным потолком.
Куча железных винтов, слесарных инструментов, блестящих кофейников и
подсвечников была на столе; пол был засорен медными и железными опилками.
Пирогов тотчас смекнул, что это была квартира мастерового. Незнакомка
порхнула далее в боковую дверь. Он было на минуту задумался, но, следуя
русскому правилу, решился идти вперед. Он вошел в комнату, вовсе не похожую
на первую, убранную очень опрятно, показывавшую, что хозяин был немец. Он
был поражен необыкновенно странным видом.
Перед ним сидел Шиллер, - не тот Шиллер, который написал "Вильгельма
Телля" и "Историю Тридцатилетней войны", но известный Шиллер, жестяных дел
мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, - не писатель Гофман,
но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера.
Шиллер был пьян и сидел на стуле, топая ногою и говоря что-то с жаром. Все
это еще бы не удивило Пирогова, но удивило его чрезвычайно странное
положение фигур. Шиллер сидел, выставив свой довольно толстый нос и
поднявши вверх голову; а Гофман держал его за этот нос двумя пальцами и
вертел лезвием своего сапожнического ножа на самой его поверхности. Обе
особы говорили на немецком языке, и потому поручик Пирогов, который знал
по-немецки только "гут морген", ничего не мог понять из всей этой истории.
Впрочем, слова Шиллера заключались вот в чем.
"Я не хочу, мне не нужен нос! - говорил он, размахивая руками.- У меня
на один нос выходит три фунта табаку в месяц. И я плачу в русский скверный
магазин, потому что немецкий магазин не держит русского табаку, я плачу в
русский скверный магазин за каждый фунт по сорок копеек; это будет рубль
двадцать копеек; двенадцать раз рубль двадцать копеек - это будет
четырнадцать рублей сорок копеек. Слышишь, друг мой Гофман? на один нос
четырнадцать рублей сорок копеек! Да по праздникам я нюхаю рапе, потому что
я не хочу нюхать по праздникам русский скверный табак. В год я нюхаю два
фунта рапе, по два рубля фунт. Шесть да четырнадцать - двадцать рублей
сорок копеек на один табак. Это разбой! Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман,
не так ли? - Гофман, который сам был пьян, отвечал утвердительно.- Двадцать
рублей сорок копеек! Я швабский немец; у меня есть король в Германии. Я не
хочу носа! режь мне нос! вот мой нос!"
И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то, без всякого
сомнения, Гофман отрезал бы ни за что ни про что Шиллеру нос, потому что он
уже привел нож свой в такое положение, как бы хотел кроить подошву.
Шиллеру показалось очень досадно, что вдруг незнакомое, непрошеное
лицо так некстати ему помешало. Он, несмотря на то что был в упоительном
чаду пива и вина, чувствовал, что несколько неприлично в таком виде и при
таком действии находиться в присутствии постороннего свидетеля. Между тем
Пирогов слегка наклонился и с свойственною ему приятностию сказал:
- Вы извините меня...
- Пошел вон! - отвечал протяжно Шиллер.
Это озадачило поручика Пирогова. Такое обращепие ему было совершенно
ново. Улыбка, слегка было показавшаяся на его лице, вдруг пропала. С
чувством огорченного достоинства он сказал:
- Мне странно, милостивый государь... вы, верно, не заметили...я
