куда Желтовский может увести весь сюжет. И стало страшно, он даже
почувствовал тошноту. Утерев со лба испарину и глубоко вздохнув, чтоб
унять ее, Фита хлебнул коньяка из горлышка бутылки, вышел на террасу,
похватал открытым ртом холодного воздуха и вялыми от слабости ногами пошел
к воротам, чтобы покинуть дачу, думая с тоской, что еще верст пять
плестись пешком до электрички и сожалея, что приехал сюда не на своей
машине...
Между тем Якимов, подходя к железнодорожной платформе, все еще думал
о сегодняшнем Фите - с трудом скрывавшем возникшую в нем вдруг
суетливость, испуг, даже страх. Прежде такого не наблюдалось. Обычно
самоуверен, нагловато-снисходителен. "Что-то он скрывал от меня, -
высчитывал Якимов. - Видимо, эту женщину - Скорино... Что ж, придется
другим путем выяснять, какая тут связь и почему Фита соврал, что фамилия
ее не знакома ему. А ведь соврал!"
Якимов не любил и остерегался людей, которых вдруг хватал за глотку
страх, ибо они непредсказуемы, воля их размягчается, как нагретый воск, и
тогда они очень послушны... И опасны. Очень... Он всегда избавлялся от них
загодя...
Поздним осенним вечером рыжеволосый человек, именовавшийся Рудольфом
Петровичем Якимовым, сидел в своей однокомнатной квартире, слушал
последние известия по "Маяку". На нем была застиранная светлая сорочка без
двух верхних пуговиц, серые помятые домашние брюки, на ногах суконные
шлепанцы. Комната не то, что скромная, а просто бедная: дырявые полотнища
штор на окне, прикрывали старую тюль занавески, простенький диван-кровать,
отечественное происхождение которого выдавала тускло-зеленая обивка с
идиотским узором, маленький полированный стол, два обычных деревянных
стула, небольшой сервант из древесно-стружечной плиты со вздувшимся в
разных местах шпоном, такой же платяной шкаф.
Принеся из кухни стакан чая в подстаканнике, он извлек из серванта
вазочку с засохшим кексом. И в это время раздался телефонный звонок. Он
удивился: номер его телефона знали только два человека: Анатолий Иванович
Фита в Москве и Артур Аузинь в Риге.
- Слушаю, - тихо произнес Якимов.
- Рудольф Петрович? - спросил четкий мужской голос.
- Кто спрашивает? - осведомился Якимов.
- От Анатолия Ивановича, - лаконично ответил голос.
- Я понял, - отозвался Якимов, оценив, что Фита был назван только по
имени и отчеству.
- Спускайтесь. Возле автомата, из которого звоню, черная "девятка".
Жду в ней, - трубку повесили.
Человек, повесивший трубку, не разговаривал, а словно бросал
слова-приказы.
Одевшись, Якимов вышел. По-осеннему было холодно, ветрено, но сухо.
Из подъезда глянув по сторонам, он увидел "девятку", медленно пошел к ней,
понял, что за ним наблюдали, потому что едва приблизился к машине, тут же
открылась передняя правая дверца. Едва сел, машина рванулась. Человек за
рулем был в добротной куртке. Возраст его - около сорока, кисти рук,
лежавших на руле, огромные, сильные, да и росту слава Богу, - салазки его
сидения сдвинуты назад до самого упора. Машину он вел без лихачества, но
так уверенно и надежно, словно сам являлся какой-то ее важной частью,
вмонтированной в сидение.
Когда были уже возле Триумфальной арки на Кутузовском, Якимов нарушил
молчание:
- Нам далеко?
- Скоро будем, - ответил неопределенно водитель.
Выехали на Минское шоссе, миновали Баковку. Сидевший за рулем, то
увеличивал скорость, то сбрасывал, на желтый свет не трогался, ждал
зеленого. И Якимов мысленно отметил: "Ничего не нарушает".
Минут через тридцать "девятка" свернула на малозаметный съезд с шоссе
и двигалась уже через лес по грунтовой дороге, мягкой от многолетних
утрамбованных слоев сосновых игл. Еще минут десять-пятнадцать, и они
выкатили к поляне, где за штакетником стоял небольшой одноэтажный сруб. В
окне сразу вспыхнул свет. Там, видно услышали звук двигателя.
- Приехали, - сказал водитель, выскочил из машины, распахнул дверь в
сруб, пропуская Якимова вперед, молвил:
- Мы на месте.
Едва вошли, как четверо сидевших за длинным столом поднялись. И по
тому, как поднялись дружно, и по тому как вытянули вдоль цивильных
костюмов руки, Якимов понял: военные или бывшие военные. Они пристально
оглядели Якимова, словно облапили и пронзили.
- Садитесь, - скомандовал привезший Якимова.
Все сели на тяжелые деревянные лавки за большой голый стол из хорошо
оструганных столешниц, на них стояло несколько бутылок "Пепси". Четверо и
пятый, привезший Якимова и, видимо, главный, были почти одного роста, но
не ниже метра восьмидесяти сантиметров, широкоплечие, с сильными руками и
крепкими шеями. Мощь, идеальные пропорции тела, мышц, координация каждого
натренированного движения и несомненно военная развернутость плеч и
ровность спин. От этого низенький, большеголовый и тонконогий Рудольф
Петрович испытывал не страх - страх был ему чужд, - а некое неудобство,
униженность, зависимость, что ли, чего Якимов не терпел. Но игру тут будут
вести они, это он понял сразу, и подчинился, как и остальные, команде
"садитесь". И еще Якимов подумал вот о чем: он, могущественный, обладавший
огромными тайными деньгами и тайной властью над многими людьми, он,
перегонявший эшелонами и танкерами сырую нефть из России в другие страны
без особых осложнений, имевший свои каналы на золотых приисках Приморья,
умевший переправлять в порты Балтии, а оттуда сразу же переадресовать в
Салоники или Никозию многое из таблицы Менделеева, что имелось и
добывалось из-под вечной мерзлоты в Норильске, - он вдруг понял, что все
это - мираж, который может исчезнуть, превратиться в прах перед
возможностью этих людей едва шевельнуть пальцем на спусковом крючке
пистолета или автомата; может исчезнуть так же, как исчезало все для
кого-то неугодного, когда спусковой крючок приходил в движение, нажатый
пальцем других людей, подчинявшихся Артуру, вернее ему, Рудольфу
Петровичу. Но что были они, те люди Артура, по сравнению с этими?! Щенки,
мелкота, отслужившая срочную в каком-нибудь ОМОНе. Рудольф Петрович знал
только об их существовании, но никогда не видел и не желал видеть, все
делалось через Артура. Эти же, сидевшие перед ним, ни за какие деньги не
стали бы даже мочиться в один писсуар с каким-то Артуром, а тем более
служить ему и даже самому Рудольфу Петровичу. Еще и потому он думал так о
людях, сидевших перед ним, что догадывался: все они офицеры либо бывшие
офицеры спецподразделений; понимал, что ниже уровня этих профессионалов ни
Фита, ни его сановные единомышленники никогда не опустились бы. Не
случайно, как он сообразил, вся информация в листках бумаги, которые он
сейчас передаст старшему, добыта тоже профессионально, откуда же, если не
из какого-нибудь генеральского кабинета в МВД "утекли" и приплыли к Фите
отлично исполненные ксерокопии личных арестантских дел с фотографиями?!
Дела-то эти уже в архиве, поскольку те, на кого они были когда-то
заведены, давно на свободе. Догадывался Рудольф Петрович и о том, что
крепкие эти парни уже выполняли подобную работу для Фиты и его
высокопоставленных сподвижников. Но на сей раз Фита по каким-то
соображениям влезть в это дело поручил ему, Якимову, поручил как какой-то
шавке от своего имени и от имени тех, кто легально жил, сидел в больших
кабинетах, а с такими, как он, Якимов, снисходил общаться тайно, чтоб,
упаси Бог, не скомпрометировать себя не только общением, но и фактом
знакомства...
- Давайте бумаги, - жестко сказал старший.
Он долго изучал странички, переданные Якимовым. Затем на отдельном
листочке молча произвел какие-то подсчеты, отдал листок Якимову.
- Вот это нам понадобится, и деньги - в рублях и в валюте... И
запишите, что еще от вас потребуется, - он стал диктовать лаконично,
приказно. Под конец сказал: - С нами связи не ищите. Если будет в вас
нужда, - найду. И еще вот что...
Пока тот говорил, Якимов слушал, думал: "Каждому из них я мог бы
купить по пять разноцветных "мерседесов" самых последних моделей, по два
трехэтажных дома с пятью спальнями где угодно, если бы они стали работать
на меня. Но они служили, служат и будут служить власти. Я для них просто
штафирка, чей-то посыльный, которого можно вышвырнуть сейчас за дверь и
сказать: "Топай домой". Но может это и к лучшему - жить, как тень. Ее ни
застрелить, ни утопить, ни повесить. Она бесплотна. И величина ее зависит
только от освещения..."
- ...техническая сторона дела вас не касается, это наши заботы, -
закончил старший.
- А если вы мне понадобитесь? - осторожно все же спросил Якимов.
- Вам мы не понадобимся, - резко сказал старший. - Дорогу сюда
забудьте. Здесь вы никогда не были. Это первая заповедь, которую полезно
усвоить... Все, пошли! - он слегка хлопнул ладонью по столешнице, встал,
двинулся к двери, как бы приглашая за собой Якимова.
Остальные четверо в масках остались сидеть неподвижно и молча, как и
сидели, покуда длился весь разговор. Якимов не знал, прощаться или нет, но
на всякий случай кивнул и поплелся за старшим...
Тот же человек, огромный, сильный, который увозил Якимова из квартиры
и сейчас доставил обратно, проводил Якимова до двери и не сказав на
прощание ни слова, быстро сбежал по ступеням вниз, Якимов слышал, как
взревел двигатель, и машина сорвалась с места.
Якимов достал ключи. Боже, как не хотелось ему сейчас входить в эту
мерзкую конуру, в которой он жил в свои нечастые и краткие визиты в
Москву! Ему была ненавистна нищета этой квартиры, необходимость ходить в
измятом истрепанном костюме, в стоптанных грязных туфлях! Но давняя
заповедь отца "не выделяться, быть, как вся толпа", блюлась
неукоснительно... Отец... Тихий бухгалтер мукомольного комбината... Это он
с детских лет привил Якимову интерес к изящной архитектуре бухгалтерского
учета, к истинным тонкостям статистики, к кропотливой стройности
счетоводства... "Но все это - банальная арифметика, - говорил отец. - Она
годится только в нашей государственной системе". Он умер в 1954 году,
тогда Якимову было двадцать пять лет, и он после окончания экономического
факультета уже работал в бухгалтерии на "Шарикоподшипнике". Незадолго до
смерти отец сказал ему: "Запомни, в этом государстве нельзя выделяться,
надо быть незаметным, быть, как все. Иначе пропадешь..." Он усвоил крепко
это напутствие. И даже сейчас, в свои редкие, но необходимые приезды из
Вены в Россию перевоплощался в человека из толпы, незаметного, серого
"совка" пенсионного возраста.
Однажды, лет десять назад, он, учуяв бардак, который последует за
всеми перестройками, понял, что пришло его время: умного, тонкого, наперед
просчитавшего ситуации, которые будут складываться в мире финансов, в
экономике вообще, сказал себе: "Или все, или ничего!" Одинокий, тщеславный
и очень способный человек, он начал рисковать, чтоб осуществить свою
мечту, а может и мечту покойного отца - сколотить состояние, которое
давало бы независимость и власть. И трудно уже сказать, что поманило его в
небезопасные авантюры и аферы: жажда огромных денег или жажда
реализоваться, доказать государственным ворам, как можно делать деньги,
обладая головой, сравнимой с компьютером. Он был жесток и изворотлив,
везуч и осторожен, как бы мстил государству, не сумевшему востребовать
талант его покойного отца.
И вот - сбылось: ныне он богат и могуч. Сидя в Вене, которую редко
покидает, он руководит оттуда послушными людьми в Москве, Новосибирске,
