храма и, возможно, мечтал превратить его в место паломничества.
Первые дни после погребения он вообще отказывался от всякой
пищи, а потом ограничивал себя редкими и скудными трапезами,
какими довольствовался в последние дни его учитель, казалось,
он поставил себе целью идти по стопам глубоко чтимого Магистра
и последовать за ним в могилу. Долго он такой образ жизни
выдержать не мог, зато повел себя так, чтобы не оставалось
иного, выхода, как назначить его надзирателем домика и могилы,
пожизненным хранителем памятных мест. По всему было видно, что
молодой человек, и без того своенравный, находившийся в течение
долгого времени на особом положении, намеревался во что бы то
ни стало сохранить это нравившееся ему положение и решительно
не хотел возвращаться к повседневному труду, к которому,
по-видимому, в глубине души уже не считал себя способным.
Что касается пресловутого Петра, состоявшего при старом
Магистре, то он рехнулся", -- кратко и холодно было сказано в
одном из посланий Ферромонте.
Разумеется, вальдцельский Магистр не имел никакого
касательства к студенту из Монпора и не нес за него никакой
ответственности, да и не испытывал, без сомнения, охоты
вмешиваться в монпорские дела и возлагать на себя лишние
заботы. Но злосчастный Петр, которого пришлось силой выдворять
из его павильона, никак не успокаивался и дошел до такой
степени расстройства и тоски, до того обособился и стал
чуждаться окружающей жизни, что к нему уже нельзя было
применить меры воздействия, обычные при нарушениях дисциплины,
и поскольку начальники юноши были осведомлены о благосклонном к
нему отношения Кнехта, из канцелярии Магистра музыки к нему
обратились за советом и помощью, а в ожидании ответа со
строптивцем обращались как с больным и держали под особым
наблюдением в изолированной комнате отделения для недужных.
Магистр Игры довольно неохотно согласился взять на себя это
обременительное дело, но, поразмыслив над ним и решившись
оказать в нем посильную помощь, незамедлительно приступил к
делу. Он предложил, чтобы Петра для пробы прислали к нему, с
условием, однако, что с ним будут обращаться как с совершенно
здоровым человеком и отпустят его в дорогу одного; Петру же
Кнехт послал краткое, но любезное приглашение, прося юношу,
если в Монпоре могут без него обойтись, ненадолго приехать в
Вальдцель, и намекнул, что надеется получить у него некоторые
сведения о последних днях старого Магистра музыки. После
некоторого колебания монпорский врач согласился отпустить
Петра, тому передали приглашение Кнехта, я, как Магистр
правильно угадал, юноше, попавшему в столь бедственное
положение, ничто не могло быть приятнее и полезнее, нежели как
можно скорее покинуть место: своих злоключений; поэтому Петр
сразу же согласился ехать, без лишних отговорок сытно
позавтракал, получил проездное свидетельство и отправился в
путь. В Вальдцель он прибыл в сносном состоянии, на его
беспокойное и нервное доведение, по указанию Кнехта, никто
здесь не обращал внимания, поместили его среди гостей Архива: с
ним здесь не обращались ни как с наказанным, ни как с больным,
не рассматривали его как человека особого, чем-то отличавшегося
от всех остальных, а он был не настолько болен, чтобы не
оценить эту успокоительную атмосферу и не воспользоваться
представившейся возможностью вернуться к нормальной жизни.
Правда, за несколько недель пребывания в Вальдцеле Петр успел
изрядно надоесть Магистру, который, создавая видимость
постоянно контролируемой занятости для него, поручил ему
записать последние музыкальные упражнения и уроки своего
учителя и попутно велел давать ему мелкие, вспомогательные
работы в Архиве. Его специально просили, если время ему
позволяет, оказать помощь Архиву, сейчас там скопилось якобы
много работы и не хватает людей -- одним словом, сбившегося с
пути вернули на правильную стезю. Лишь после того, как он
успокоился и стал выказывать явную готовность к повиновению,
Кнехт начал проводить с ним краткие воспитательные беседы, дабы
заставить его окончательно отказаться от безумной мысли, что
фетишизация усопшего есть святое и допустимое в Касталии дело.
Но так как Петр все же не мог без страха думать о возвращении в
Монпор ему предложили, когда он по видимости вполне исцелился,
место помощника учителя музыки в одной из младших школ элиты,
где он вполне достойно себя вел.
Можно было бы привести еще немало примеров успешного
вмешательства Кнехта в дело воспитания и врачевания душ,
перечислить немало юных студентов, которых он мягкой властью
своей индивидуальности так же отвоевал для жизни в истинно
касталийском духе, как его самого в свое время завоевал
Magister musicae. Все эти примеры показывают нам Магистра Игры
не как раздвоенную личность, нет, они свидетельствуют о
здоровье и равновесии. Нам только кажется, что любовное
попечение почтенного Магистра о людях с неустойчивым нравом,
подверженных соблазнам, вроде Петра или Тегуляриуса, указывают
на его чрезвычайную бдительность и отзывчивость к подобным
заболеваниям касталийцев и предрасположению к ним, на не
ослабевающее ни на миг, с первой минуты "пробуждения", и всегда
неусыпное внимание Кнехта к проблемам и опасностям, заложенным
в самой касталийской жизни. Его проницательной и мужественной
натуре была чужда мысль -- не замечать этих опасностей из
легкомыслия или ради удобства, как это делало большинство его
сограждан, и он никогда не придерживался тактики многих своих
сотоварищей по Коллегии, которые знали об этих опасностях, но
закрывали на них глаза. Он видел и понимал их, или, по крайней
мере, некоторые, а основательное знание ранней истории Касталии
заставляло его смотреть на жизнь среди этих опасностей как на
борьбу, и он принимал и любил эту жизнь такой, какая она есть,
между тем как многие касталийцы видели в своем сообществе и
жизни только идиллию. Из трудов отца Иакова о бенедиктинском
Ордене он составил себе представление, что Орден -- это боевое
содружество, а благочестие -- воинствующий дух. "Нет, --
заметил он однажды, -- рыцарской и достойной жизни без знания о
дьяволах и демонах и без непрестанной борьбы с ними".
Открытая дружба между людьми, стоящими на самых высоких
ступенях иерархии, -- весьма редкое явление, поэтому нас
нисколько не удивляет, что у Кнехта в первые годы магистерства
не было дружественных отношений ни с кем из его коллег. Он
испытывал теплую симпатию к филологу-классику из Койпергейма и
глубокое уважение к Верховной Коллегии в целом, но в этой сфере
все личное и частное было до такой степени выключено и
объективировано, что за пределами совместной работы вряд ли
существовала возможность более тесного сближения и дружбы. Но и
это ему пришлось еще испытать.
Мы не имеем доступа к секретному архиву Воспитательной
Коллегии; о позиции и поведении Кнехта на ее заседаниях и при
голосовании нам известно лишь то, о чем можно сделать вывод из
его случайных высказываний перед друзьями. В первые годы своего
магистерства он не то чтобы всегда хранил молчание, но редко
выступал с речами, разве только в тех случаях, когда сам был
инициатором и вносил запросы. Доказано лишь одно: что он с
поразительной быстротой усвоил традиционный тон обхождения,
царивший на вершинах нашей иерархии, и с изяществом, богатой
выдумкой и вкусом к игре пользовался этими формами. Как
известно, верхушка нашей иерархии, Магистры и члены руководства
Ордена, в общении друг с другом тщательно соблюдают
определенный церемониал, но, мало того, существует у них, бог
весть с каких пор, склонность, а может быть, и тайное
предписание или правило игры, тем строже держаться в рамках
самой утонченной вежливости, чем сильней расхождения в мнениях
и чем важнее спорные вопросы, о которых идет речь.
Предполагалось, что эта имеющая давние истоки вежливость,
наряду с присущими ей прочими функциями, несет в первую очередь
функции защитной меры: изысканно вежливый тон дебатов не только
предохранял спорящих от чрезмерно страстного увлечения и
помогал сохранять полное самообладание, но, кроме того, защищал
достоинство Ордена и Коллегий, облачая его в мантию церемониала
и в покровы святости, так что в этой столь часто высмеиваемой
студентами утрированной вежливости было зерно здравого смысла.
Предшественник Кнехта, Магистр Томас фон дер Траве{2_5_06},
особенно изумлял всех этим искусством. Кнехта нельзя назвать
его прямым последователем, еще менее -- его подражателем, он
скорей был учеником китайцев, его куртуазные манеры были менее
изощренными и ироничными. Но и он среди своих коллег
пользовался славой человека, которого никто не мог превзойти в
вежливости.
БЕСЕДА
Итак, мы достигли в рассказе той точки, когда все наше
внимание должно сосредоточиться на переменах, происшедших в
жизни Магистра в последние годы: в итоге их Магистр Кнехт
покинул свой пост и Провинцию, перешагнул в иную жизненную
сферу, где он и встретил свой конец. Невзирая на то, что до
самого своего ухода из Вальдцеля он с примерным усердием
выполнял свои обязанности и до последнего дня пользовался
любовью и уважением своих учеников и коллег, мы с этой минуты
отказываемся продолжать рассказ о его дальнейшей деятельности в
должности Магистра, ибо видим уже, что он в глубине души
пресытился ею и весь обратился к иным целям. Он перерос круг
тех возможностей, которые занимаемый им пост давал для
приложения его сил, дошел до грани, когда великие натуры сходят
с пути традиций и покорного подчинения и, доверяя высшей,
неизреченной власти, с полной ответственностью вступают на
новый путь, никем не предуказанный, никем не проторенный. Когда
он это осознал, он стал тщательно изучать и трезво оценивать
свое положение и возможности его изменить. В неслыханно молодом
возрасте он достиг таких высот, о каких только мог мечтать
одаренный и честолюбивый касталиец, и достиг он их не благодаря
честолюбию или особым проискам, а ничего не домогаясь, не
подлаживаясь ни к кому, почти против своей воли, ибо
незаметная, независимая, не скованная должностными
обязанностями жизнь ученого больше отвечала бы его собственным
желаниям. Он далеко не одинаково ценил высокие блага и
полномочия, ставшие его уделом, а иные отличия или признаки
власти, связанные с его саном, очень скоро ему наскучили.
Особенно обременительны ему казались его обязанности в
Верховной Коллегии, что не мешало ему относится, к ним с
величайшей добросовестностью. Даже самая непосредственная,
самая своеобразная, единственно на него возложенная задача --
подготовка и отбор достойнейших адептов Игры, -- хотя временами
и приносила ему большую радость и хотя избранники его гордились
своим ментором, постепенно становилась для него не столько
удовольствием, сколько обузой. Больше всего радости к
удовлетворения доставляли ему преподавание и воспитание, причем
он убедился на опыте, что и радость и успех были тем больше,
чем моложе были его ученики. Он воспринимал как лишение и
жертву то обстоятельство, что его должность принуждала его к
общению не с детьми и подростками, а исключительно с юношами и
взрослыми. Но постепенно, за годы магистерства, накопились у
него и другие соображения, наблюдения и догадки, заставившие
его критически взглянуть на собственную деятельность и на
