воспитанию и культуре товарищей, лишенный контроля менторов и
защитной, целительной атмосферы Вальдцеля, просто утерял
привычку к дисциплине, сделался ленив и невнимателен, стал
обыкновенным рутинером и в минуты, когда меня мучила совесть,
оправдывал себя тем, что рутина -- один из атрибутов здешнего
мира и она помогает мне лучше понимать окружающих. Я вовсе не
хочу ничего приукрашивать, но не хочу также отрицать или
скрывать и того, что я прилагал большие усилия, был полон
благих стремлений и боролся даже тогда, когда был неправ. Для
меня все это было весьма важно. Но была ли моя попытка понять
мирскую жизнь и найти себе в ней место только воображаемой или
нет, так или иначе, произошло неизбежное: мир оказался сильнее
меня, он постепенно обломал и поглотил меня; словно жизнь
поймала меня на слове и полностью уравняла с тем миром,
правильность, наивность, силу и бытийственное превосходство
которого я так прославлял и яростно отстаивал в наших
вальдцельских спорах, отрицая твою логику. Ты это помнишь,
конечно.
А теперь я хочу напомнить тебе кое-что другое, что ты,
быть может, давно забыл, потому что для тебя это не имело
значения. Для меня же это было очень важно -- важно и ужасно.
Миновали мои студенческие годы, я приспособился, побежденный,
но не сломленный; наоборот, в глубине души я все еще числил
себя в вашем стане и верил, что я, в том или ином случае
приспособляясь к обстоятельствам и отклоняясь от прямого пути,
действую добровольно, руководимый житейской мудростью, а не по
приказу победителей. Я все еще крепко цеплялся за некоторые
привычки и потребности юношеских лет, в том числе за Игру в
бисер, что, по-видимому, имело мало смысла, ибо без постоянных
упражнений и без общения с равными и даже превосходящими тебя
партнерами нельзя ничему научиться, а игра в одиночку может
возместить настоящую лишь в той мере, в какой монолог может
заменить разговор с собеседником. И вот, не отдавая себе как
следует отчета, что со мной происходит, сохранил ли я свое
искусство в Игре, свои познания и все, привитое мне Вальдцелем,
я все же старался спасти эти ценности или хотя бы часть их;
когда я набрасывал некую схему игры одному из своих тогдашних
товарищей, которые пытались высказать свое мнение об Игре в
бисер, совершенно не понимая ее духа, или анализировал
какой-нибудь ход, этим полным невеждам казалось, что я
занимаюсь колдовством. На третий или четвертый год студенчества
я принял участие в курсе Игры в Вальдцеле, и встреча со
знакомыми местами, с городком, со старой школой, с Селением
Игры доставила мне горькую радость; тебя в ту пору не было, ты
учился где-то в Монпоре или Койпергейме и слыл изрядным
чудаком. Курс, в котором я принял участие, был всего лишь
каникулярным курсом для нас, бедных мирян и дилетантов, и все
же мне пришлось основательно потрудиться, и я был горд, получив
к концу самую обыкновенную "тройку", ту самую
"удовлетворительную" оценку, которая давала его обладателю
право вновь принять участие в таких каникулярных курсах.
Прошло еще несколько лет, я еще раз собрался с силами,
записался опять на каникулярные курсы, руководимые твоим
предшественником, и работал не покладая рук, чтобы хоть в
какой-то степени оказаться достойным Вальдцеля. Я перечитал
свои старые записи, попытался вновь поупражняться в
самоконцентрации, словом, соответственно настроенный и
сосредоточенный, я своими скромными средствами готовился к
каникулярному курсу, как настоящие мастера Игры готовятся к
большим ежегодным состязаниям. Я прибыл в Вальдцель, где после
нескольких лет отсутствия почувствовал себя еще более чужим, но
и более очарованным, будто вернулся на прекрасную утраченную
родину, чей язык уже стал забывать. На этот раз исполнилось мое
горячее желание повидаться с тобой. Помнишь ли ты это, Иозеф?
Кнехт серьезно заглянул ему в глаза, кивнул и слегка
улыбнулся, но не произнес ни слова.
-- Ладно, -- продолжал Дезиньори, -- ты, значит, вспомнил.
Но о чем ты, собственно, вспомнил? О мимолетном свидании с
однокашником, о краткой встрече и разочаровании; идешь своим
путем и не думаешь больше об этой встрече, разве только тебе не
очень вежливо напомнят о ней через десятки лет. Разве не так?
Разве все было иначе, и встреча эта значила для тебя нечто
большее?
Он был сильно взволнован, хотя явно старался овладеть
собой; казалось, он хотел облегчить душу, излив все, что в ней
накопилось за долгие годы и чего он не мог в себе побороть.
-- Ты забегаешь вперед, -- заговорил Кнехт очень мягко. --
Чем эта встреча была для меня, я скажу, когда придет мой черед
и я буду перед тобой держать ответ. А пока слово принадлежит
тебе, Плинио. Вижу, та встреча не была тебе приятна. Да и мне
-- тоже. А теперь рассказывай дальше, как все тогда было.
Говори без околичностей!
-- Попытаюсь, -- ответил Плинио. -- Упрекать тебя я
намерен. Должен даже признать, что ты держался со мною вполне
корректно, чтобы не сказать больше. Когда я нынче принял твое
приглашение приехать в Вальдцель, куда я после того вторичного
каникулярного курса более не наведывался, даже еще раньше,
когда я согласился войти в комиссию, направленную сюда, у меня
была цель встретиться и объясниться с тобой по поводу той
встречи, -- все равно, будет ли это нам обоим приятно или нет.
Слушай дальше. Приехал я на каникулярный курс, и поместили меня
в доме для гостей. Участники курса были все примерно моего
возраста, некоторые даже гораздо старше; нас набралось едва
двадцать человек, большей частью касталийцы, но либо плохие,
безразличные, отставшие любители Игры, либо же начинающие,
которым с большим опозданием пришла в голову мысль поверхностно
познакомиться с Игрой. Я почувствовал большое облегчение,
убедившись, что среди них нет ни одного знакомого мне человека.
Руководитель нашего курса, один из работников Архива, усердно
взялся за дело и был весьма любезен, но все наше обучение с
самого начала носило характер чего-то второсортного и никому не
нужного, чего-то вроде курса штрафников, чьи случайно и наспех
собранные участники столь же мало верят в подлинный смысл и
успех, как и сам учитель, хотя никто не произносит этого вслух.
Невольно напрашивался вопрос: зачем съехалась сюда эта
горсточка людей, зачем они добровольно взялись за дело, к
которому у них не лежит душа, интерес к которому недостаточно
силен, чтобы придать им необходимую выдержку, не говоря уж о
готовности к жертвам? И зачем ученый муж тратит силы на уроки и
упражнения, от которых он и сам вряд ли ожидает больших
успехов? Тогда я этого не знал, а гораздо позже узнал от
опытных людей, что мне с этим курсом просто не повезло, что
несколько иной состав мог бы сделать его более живым,
содержательным и даже вдохновляющим. Порой достаточно, так
сказали мне позднее, найтись двум участникам, способным зажечь
друг друга или же ранее знакомым и близким, чтобы воодушевить
весь курс, всех его участников и преподавателей. Ты ведь сам --
Магистр Игры, тебе это должно быть известно. Итак, мне не
повезло, в нашей случайной группе не оказалось животворного
ядра, ее не сумели ни зажечь, ни окрылить, это был и остался
вялый повторный курс для взрослых школьников. Шли дни, и с
каждым из них росло разочарование. Но ведь помимо Игры был еще
и Вальдцель, место священных и бережно хранимых воспоминаний, и
если курс меня не удовлетворял, все же оставалась радость
возврата к родному дому, общение с товарищами прежних дней,
возможно, свидание с тем товарищем, о котором остались самые
богатые и самые сильные впечатления и который для меня более
чем кто-либо другой олицетворял нашу Касталию: с тобой, Иозеф!
Если бы я вновь увидел нескольких школьных друзей, если бы я во
время прогулок по прекрасным, столь любимым местам опять
встретил добрых духов моей юности, если бы ты, например, вновь
приблизился ко мне и из наших разговоров, как в прежние годы,
родились бы споры, не столько между тобой и мной, сколько между
моей касталийской проблемой и мной самим, тогда не жаль было бы
ни потерянного времени, ни неудачного курса, ни прочего.
Первые два товарища по школе, встретившиеся мне в
Вальдцеле, были молодые люди без претензий, они мне
обрадовались, хлопали по плечу и задавали ребяческие вопросы о
моей таинственной мирской жизни. Несколько других были не столь
простодушны, они были обитателями Селения Игры и принадлежали к
младшему поколению элиты; они не ставили наивных вопросов, а
здоровались со мной, когда мы встречались в одном из покоев
твоего святилища и не было возможности из бежать встречи, с
утонченной, несколько натянутой вежливостью, даже приветливо,
но не переставая подчеркивать свою занятость важными и
недоступными моему пониманию делами, недостаток времени,
любопытства, участия и желания возобновить старое знакомство.
Что ж, я им не навязывался, а оставил их в покое, в их
олимпийском, ясном, Насмешливом касталийском покое. Я взирал на
них, на их заполненный бодрой деятельностью день, как
заключенный за решеткой или как бедняк, голодающий и
угнетенный, взирает на аристократов и богачей, веселых,
красивых, образованных, благовоспитанных, прекрасно
отдохнувших, с выхоленными лицами и руками.
Но вот появился ты, и радость и новые надежды вспыхнули во
мне, когда я тебя увидел. Ты шел по двору, и узнал тебя сзади
по походке и тотчас же окликнул по имени. "Наконец-то человек,
-- подумал я, -- наконец-то друг, возможно, противник, но
человек, с которым можно поговорить, пусть даже архикасталиец,
но такой, у кого касталийская суть не превратилась в маску и
броню, человек, способный понять другого!" Ты не мог не
заметить, как я обрадовался и как много я от тебя ждал, и ты в
самом деле пошел мне навстречу с изысканной учтивостью. Ты еще
помнил меня, я еще для тебя что-то значил, тебе доставило
радость вновь увидеть мое лицо. И ты не ограничился этим
кратким радостным приветствием во дворе, а пригласил меня к
себе, посвятил, пожертвовал мне вечер. Но что это был за вечер,
дорогой Кнехт! Как мы оба мучительно тщились казаться
оживленными, разговаривать друг с другом вежливо, почти
по-товарищески, и как тяжко было нам при этом тянуть вялый
разговор от одной темы к другой. Хотя твои коллеги были ко Яне
равнодушны, но с тобою мне было куда горше, эти мучительные и
бесплодные потуги склеить былую дружбу причиняли куда более
острую обиду. Тот вечер навсегда положил конец моим иллюзиям,
мне с беспощадной ясностью дали понять, что я не товарищ и не
единомышленник, не касталиец, не равный по рангу, а докучливый,
навязчивый болван, невежественный чужак и то, что разочарование
и нетерпение были так безупречно замаскированы, ранило меня
сильнее всего. Если бы ты меня бранил или упрекал, если бы ты
осуждал меня: "Во что ты превратился, дружище, как ты мог столь
низко пасть?" -- я был бы счастлив, и лед был бы сломан. Но
ничего подобного! Я увидел, что не принадлежу больше к
Касталии, что пришел конец моей любви к вам, моим занятиям
Игрой, нашей дружбе с тобой. Репетитор Кнехт принял в Вальдцеле
надоедливого визитера, промучился и проскучал с ним целый
вечер, а потом с самой безукоризненной вежливостью выставил его
за дверь.
Дезиньори, пытаясь побороть волнение, прервал свой рассказ
и с искаженным мукой лицом взглянул на Магистра. Тот сидел,
