-- Ну да... Но ведьмы знают всякие страшные наговоры, и
если у тебя нет кабаньего зуба...
-- Вот как? Тебе, значит, хочется иметь кабаний зуб?
Посмотрим. Я знаю кое-что получше кабаньего зуба. Я знаю один
корень и принесу его тебе; но искать и дергать его надо осенью,
он защищает умных девочек от злых чар и делает их еще красивее.
Ада радостно улыбнулась, весь страх ее как рукой сняло,
едва она очутилась среди знакомых запахов хижины, в неярком
свете огня. Слуга робко спросил:
-- А можно, я сам пойду искать корень? Ты только расскажи
мне, какой он... Туру сощурил глаза..
-- Не одному мальчишке хотелось бы это знать, -- промолвил
он, но голос его звучал несердито, а чуть насмешливо. -- Время
терпит. Осенью посмотрим.
Слуга вышел и скоро исчез в том направлении, где стояла
хижина мальчиков, в которой он ночевал. Родители его давно
умерли, он был круглым сиротой, и это было лишней причиной,
почему его так сильно тянуло к Аде и в ее хижину.
Заклинатель дождя Туру был и сам не говорлив и не любил
слушать других; многие считали его чудаком, а иные -- угрюмым
брюзгой. Но он не был ни тем, ни другим. Он знал о том, что
происходит вокруг него, гораздо больше, нежели можно было
предполагать, судя по его ученой и отрешенной рассеянности.
Видел он и то, что этот несколько назойливый, но приятный и
явно неглупый подросток всюду бегает и наблюдает за ним, он
заметил это с самого начала, с год тому назад или больше. Он
даже угадывал точно, что это значило. Это значило очень много
для мальчика, но и для него, старика, тоже. Это значило, что
мальчишка очарован ремеслом заклинателя дождя и ни о чем так не
мечтает, как о том, чтобы ему выучиться. Время от времени
вселении встречались такие мальчики. Кое-кто уже пытался
приблизиться к Туру. Иных легко было отпугнуть и привести в
уныние, другие не падали духом, двоих он несколько лет держал
при себе учениками и помощниками, потом они уехали в отдаленные
селения, женились там и стали заклинателями дождя либо
собирателями целебных трав; с тех пор Туру оставался один, и
если он теперь возьмет ученика, то уж для того, чтобы
подготовить себе преемника. Так бывало всегда, и это было
правильно и не могло быть иначе: вновь и вновь должен
появляться одаренный мальчик, и должен идти в почитатели и
ученики к тому мужчине, в котором увидит мастера своего дела.
Слуга даровит, в нем есть то, что нужно, мастер видел в нем
некоторые признаки, говорящие в его пользу: прежде всего,
пытливый, одновременно зоркий и задумчивый взгляд, сдержанность
и молчаливость нрава и нечто в выражении лица, в повороте
головы, будто он всегда что-то выслеживает, вынюхивает, будто
он всегда настороже, тонко улавливает шумы и запахи; было в нем
что-то и от птицы, и от охотника. Да, из этого мальчика может
выйти знаток погоды, возможно, даже кудесник, из него будет
толк. Но торопиться некуда, он еще слишком молод, и никак
нельзя показывать ему, что на нем остановилось внимание
учителя, нельзя облегчать ему задачу, избавлять его от
тернистых троп. Если он дрогнет, даст себя отпугнуть,
оттолкнуть, если потеряет мужество -- туда ему и дорога. Пусть
ждет и служит мастеру, пусть крадется за ним и завоевывает его
милость.
Слуга, довольный и радостно возбужденный, бежал сквозь
надвигающуюся ночь под облачным небом, лишь две-три звезды
мерцали над деревней. Жители селения ничего не знали о
наслаждениях, красотах и утонченных удовольствиях, которые нам,
современным людям, кажутся столь естественными и необходимыми,
которые доступны даже беднейшим, они не знали ни наук, ни
искусств, они не знали других построек, кроме покосившихся
глинобитных хижин, не знали ни железных, ни стальных орудий,
равным образом такие продукты, как пшеница или вино, были им
незнакомы, а свеча или лампа показались бы этим людям
ослепительным чудом. Но от этого жизнь Слуги и его внутренний
мир были не менее богаты, мир был для мальчика необъятной
тайной, огромной книжкой с картинками, и с каждым днем он
отвоевывал у мира новую порцию его тайн, начиная с жизни
животных и роста растений до звездного неба, и между этой немой
таинственной природой и его одинокой душой, трепещущей в робкой
отроческой груди, было близкое сродство, в ней жили все
напряжение, страх, любопытство и жажда обладания, на какие
способна человеческая душа. Пусть в мире, где он рос, не было
записанного знания, не было ни истории, ни книг, ни алфавита,
пусть все, что лежало дальше трех-четырех часов пути от его
селения, было ему совершенно неведомо и недоступно, зато в
своем мире, в своем селении он жил единой, цельной и слитной
жизнью со всем, что его окружало. Селение, родина, общность
рода под властью матерей давали ему все, что может дать
человеку народ и государство: почву с тысячами корней, в
сплетении которых и он был маленьким волоконцем, частицей
целого.
Довольный, шагал он вперед, в деревьях шептался ночной
ветер, что-то тихонько потрескивало, пахло влажной землей,
тростником и тиной, дымом от сырого дерева, и этот жирный,
сладковатый запах более любого другого напоминал о родине;
когда же он приблизился к хижине для мальчиков, до него донесся
и ее запах, запах юных человеческих тел. Бесшумно прокрался он
под тростниковой циновкой в теплую, наполненную дыханием
темноту и растянулся на соломе, а в голове проплывали мысли о
ведьмах, о кабаньем зубе, об Аде, о заклинателе погоды и о его
горшочках на огне, пока сон не сморил его.
Туру очень сдержанно шел на сближение с мальчиком, он не
желал облегчать ему путь к себе. Но юноша ходил за ним по
пятам, его тянуло к старику, он сам зачастую не знал почему.
Порой, когда заклинатель ставил капканы, разнюхивал след,
выкапывал корень или собирал семена в каком-нибудь потаеннейшем
уголке леса, болота или степи, он вдруг чувствовал на себе
взгляд мальчика, который часами неслышно крался за ним и
подкарауливал его. Иной раз он делал вид, будто ничего не
замечает, иногда сердился и немилосердно прогонял
преследователя, а бывало и так, что подзовет его и водит за
собой целый день, принимая его помощь, показывает ему то,
другое, заставляет отгадывать, испытывает его, открывает ему
названия трав, велит зачерпнуть воды или развести огонь, и, что
бы мальчик ни делал, старик обучал его всем лучшим приемам и
хитростям, тайнам и заклинаниям, настойчиво внушая ему: все это
надо держать про себя, никому не рассказывать. И наконец, когда
Слуга подрос, заклинатель дождя совсем оставил его при себе,
признал в нем своего ученика и перевел из хижины мальчиков в
свою собственную. Этим он отличил Слугу перед всем племенем:
его перестали считать мальчиком, теперь он сделался учеником
заклинателя дождя, а это означало, что если он выдержит искус и
окажется пригодным, то впоследствии займет место старика.
С того часа, когда Туру взял Слугу в свою хижину, преграда
между ними пала -- не преграда преклонения и послушания, а
преграда недоверия и замкнутости. Туру сдался, настойчивость
юноши покорила его; теперь единственным его желанием было
сделать из Слуги настоящего заклинателя погоды и своего
преемника. Для такого обучения не существовало ни понятий, ни
теории, ни методы, ни письма, ни цифр, и было очень мало слов,
и мастер развивал не столько ум, сколько пять чувств Слуги.
Предстояло не только овладеть всем огромным богатством преданий
и опыта, всем запасом знаний человека той эпохи и умело
применять их, но и научиться передавать их дальше. Широкая и
богатая система опыта, наблюдений, инстинктов, привычки к
исследованиям медленно и пока смутно раскрывалась перед юношей,
почти ничего из этого богатого запаса нельзя было выразить в
ясных понятиях, все приходилось пробовать, изучать, проверять
только своими пятью чувствами. Основанием же и средоточием этой
науки было учение о луне, о ее фазах и воздействиях, о ее
постепенном росте и постепенном исчезновении, о луне,
населенной душами усопших и посылающей эти души для нового
рождения, чтобы освободить место для новых умерших.
Помимо того вечера, когда он от сказки родоначальницы
бежал к очагу старика с его горшочками, еще один час
запечатлелся в памяти Слуги, глухой час между ночью и утром,
когда учитель разбудил его через два часа после полуночи и
вышел с ним из дому в непроглядную темь, чтобы показать ему
последний восход убывающего лунного серпа. Долго они ждали,
стоя на выступе скалы среди лесистых холмов; учитель -- в
молчаливой неподвижности, юноша -- немного испуганный, сонный и
дрожащий, пока на точно предуказанном учителем месте, в
описанной им заранее форме и наклоне не обозначился тоненький
серп, мягко изогнутая линия. Робко и очарованно смотрел Слуга
на медленно восходящее светило, тихо выплывавшее из мрака
облаков на чистый островок неба.
-- Скоро она сменит обличие и опять начнет расти, тогда
придет пора сеять гречиху, -- сказал заклинатель дождя,
подсчитывая по пальцам остающиеся дни. И он снова погрузился в
молчание. Слуга же словно потерянный стоял на блестящем,
покрытом росой камне и дрожал от ночной прохлады, а из чащи
леса донесся протяжный вой совы. Долго молчал старик,
задумавшись, потом поднялся, положил руку наголову юноши и
вымолвил тихо, как бы сквозь сон:
-- Когда я умру, мой дух отлетит на луну. К тому времени
ты станешь мужчиною, у тебя будет жена, моя дочь Ада будет
твоей женой. Когда она родит тебе сына, дух мой вернется и
вселится в вашего мальчика и ты назовешь его Туру, как я
называюсь Туру.
Ученик в изумлении слушал старика, не смея вставить слово,
тонкий серебряный серп месяца поднялся высоко, его уже
наполовину поглотили тучи. Души юноши, коснулось дивное
предчувствие множества взаимосвязей и сплетений, повторимости
перекрещивающихся вещей и явлений; дивным показалось ему, что
он поставлен наблюдателем и даже участником того, что
происходило на этом чуждом, ночном небе, где над бескрайними
лесами и холмами появился в точности предугаданный учителем
острый, тонкий серп; дивным предстал перед ним и сам учитель,
окруженный тысячей тайн, человек, думающий о собственной
смерти, чей дух улетит на луну и вернется назад, чтобы вновь
вселиться в человека, и этим человеком будет его, Слуги, сын,
который должен быть назван именем покойного учителя. Дивно
раскрылось перед ним будущее, местами прозрачное, как это
облачное небо, раскрылась перед ним вся судьба его, и то, что
ее можно предвидеть, назвать, говорить о ней, как бы позволило
ему заглянуть в необозримые просторы, полные чудес и все же
подчиненные твердому порядку. На мгновение ему почудилось,
будто все можно объять духом, все познать, все услышать: и
безмолвный, точный ход светил наверху, и жизнь людей и
животных, их общность и вражду, столкновения и схватки, и все
великое и малое, вместе с заключенной в каждом живом существе
смертью, -- все это он увидел или постиг в первом трепетном
предчувствии единого целого, увидел и себя самого, включенного
в это целое, как нечто, подчиненное порядку, управляемое
определенными законами, доступное пониманию. Первое
предчувствие великих тайн, их значения и глубины, а также
возможности их постижения коснулось юноши словно невидимой
рукой в этой предрассветной лесной прохладе, на скале,
