такие состояния выгоды, такая напряженность воздуха и тепла,
облачности и ветров, такие запахи воды, земли и пыли, такие
угрозы или обещания, причуды и капризы демонов погоды, которые
Слуга предчувствовал и ощущал всей своей кожей, волосами, всеми
своими чувствами, и потому ничто не могло ни поразить, ни
разочаровать его, он впитывал в себя погоду и носил ее в себе
так глубоко, что уже был в силах повелевать тучами и ветром:
конечно, не по своему произволу, не по своему усмотрению, а
именно вследствие этого союза с природой и связанности с нею,
которая совершенно стирала грань между ним и всем миром, между
внутренним и внешним. В такие минуты он мог самозабвенно стоять
на месте и слушать, самозабвенно замирать на корточках и не
только чувствовать всеми порами тела каждое движение воздуха и
облаков, но и управлять ими и воссоздавать их, подобно тому как
мы можем пробудить в себе я воспроизвести хорошо знакомую
музыкальную фразу. И тогда, стоило лишь ему задержать дыхание,
как ветер или гром смолкали, стоило ему склонить голову или
покачать ею, как начинал сыпать или прекращался град, стоило
выразить улыбкой примирение борющихся сил в собственной душе,
как наверху разглаживались складки облаков, обнажая прозрачную,
чистую синеву. Порою, будучи в состоянии особенно ясной
просветленности и душевного равновесия, он ощущал в себе погоду
ближайших дней, предвидел ее точно и безошибочно, словно в
крови у него была запечатлена вся партитура, по которой она
должна разыграться. То были самые лучшие дни его жизни, в них
были его награда, его блаженство.
Когда же эта сокровенная связь с внешним миром нарушалась,
когда погода и весь мир становились чужды, непонятны, чреваты
неожиданностями, тогда и в его душе рушился порядок и
прерывались токи, тогда он чувствовал, что он -- не подлинный
заклинатель дождя, а работу свою и ответственность за погоду и
урожай воспринимал как тяжкое бремя и обман. В такие дня он
любил сидеть дома, слушался Аду я помогал ей, прилежно
занимался домашними делами, мастерил детям инструменты и
игрушки, возился с изготовлением снадобий, испытывал
потребность в любви и желание как можно меньше отличаться от
прочих людей, полностью подчиняться обычаям и нравам племени и
даже выслушивал неприятные ему в другое время пересуды жены и
соседок о жизни, самочувствии и поведении других людей. В
счастливые дни его мало видели дома, он подолгу бродил под
открытым небом, ловил рыбу, охотился, искал коренья, лежал в
траве или забирался на дерево, вдыхал воздух, прислушивался,
подражал голосам зверей, разжигал маленькие костры, чтобы
сравнить клубы дыма с формой облаков на небе, пропитывал волосы
я кожу туманом, дождем, воздухом, солнцем или лунным светом,
попутно собирая, как это делал всю свою жизнь его
предшественник и учитель Туру, такие предметы, в которых суть и
внешняя форма, казалось, принадлежали к различным сферам, в
которых мудрость или каприз природы слово приоткрывали свои
правила игры и тайны созидания, предметы, в которых самое
отдаленное сливалось воедино, к примеру, наросты на сучьях,
похожие на лица людей и морды животных, отшлифованную водой
гальку с узором, напоминающим разрез дерева, окаменелые фигурки
давно исчезнувших животных, уродливые или сдвоенные косточки
плодов, камни в форме почки или сердца. Он умел прочитать
рисунок жилок на древесном листке, сетку линий на морщинистой
шляпке сморчка, прозревая при этом нечто таинственное,
одухотворенное, грядущее, возможное: магию знаков, предвестие
чисел и письмен, претворение бесконечного, тысячеликого в
простое -- в систему и понятие. Ибо в нем были заложены все эти
возможности постижения мира с помощью духа, возможности, пока
еще безымянные, не получившие названия, но отнюдь не
неосуществимые, не немыслимые, пока еще скрытые в зародыше, в
почке, но свойственные ему, органически в нем растущие. И если
бы мы могли перенестись еще на несколько тысячелетий назад, до
того, как жил этот заклинатель дождя, времена которого кажутся
нам теперь ранними и первобытными, мы бы и тогда -- таково наше
твердое убеждение --уже в первом человеке встретили бы дух, тот
дух, что не имеет начала и извечно содержал в себе то, что он
сумел создать в позднейшие времена.
Заклинателю стихий не было суждено увековечить хотя бы
одно из своих предвидений и хотя бы приблизительно доказать
его, да он навряд ли в этом нуждался. Он не изобрел ни
письменности, ни геометрии, ни медицины, ни астрономии. Он
остался безвестным звеном в цепи, но столь же необходимым, как
всякое звено: он передал дальше то, что воспринял от предков,
присовокупив к этому то, что приобрел и чего добился сам. Ибо и
у него были ученики. Много лет он готовил двоих к должности
заклинателя стихий, и из них один стал впоследствии его
преемником.
Долгие годы он занимался своим ремеслом в полном
одиночестве, и когда впервые -- это было вскоре после тяжелого
неурожая и голода -- возле него появился юноша, начал ходить к
нему, наблюдать за ним, оказывать ему всяческий почет и
следовать за ним по пятам, один из тех, кого он позднее должен
был сделать заклинателем дождя и учителем, у него странно,
тоскливо дрогнуло сердце, ибо он вернулся памятью к самому
глубокому переживанию своей юности и тут впервые испытал
зрелое, суровое, одновременно теснящее грудь и живительное
чувство: он понял, что юность миновала, что середина пути
пройдена, цветок превратился в плод. И отнесся он к юноше, хотя
сам ранее не считал этого возможным, точно так же, как в свое
время отнесся к нему старый Туру, и эта неприступность, эта
сдержанность, это выжидание получались сами собой, совершенно
инстинктивно, а не были подражанием старому кудеснику, и
вытекали они отнюдь не из тех нравственных или воспитательных
соображений, что молодого человека-де надо долго испытывать,
достаточно ли он серьезен, что никому нельзя облегчать путь к
посвящению в тайну, но, напротив, следует сделать его как можно
более тернистым и тому подобное. Нет, просто Слуга вел себя по
отношению к своим ученикам так же, как любой начинающий стареть
человек, привыкший к одиночеству, как любой ученый чудак вел бы
себя по отношению к своим почитателям и последователям:
застенчиво, робко, отстраняясь от них, боясь лишиться своего
прекрасного одиночества и свободы, своих прогулок по лесной
чаще, возможности без помех охотиться, бродить, собирать, что
попадет под руку, мечтать, прислушиваться, хранить ревнивую
привязанность ко всем привычкам и любимым занятиям, к своим
тайнам и раздумьям. Он нисколько не поощрял робкого юношу,
приближавшегося к нему с восторженным любопытством, отнюдь не
помогал ему преодолеть робость, не подбадривал, не считал его
появление радостью и наградой, признанием или дорогим для себя
успехом: наконец, мол, мир направил к нему посланца, знак
любви, кто-то добивается его внимания, кто-то предан и близок
ему и, подобно ему, видит свое призвание в служении тайнам
природы. Нет, вначале он воспринял это появление как досадную
помеху, как посягательство на его права и привычки, как попытку
лишить его независимости, которую он, как только сейчас в этом
убедился, горячо любил; он противился этому вторжению, и не
было предела изобретательности, с какой он старался
перехитрить, спрятаться, замести следы, уклониться от встречи,
ускользнуть. Но и тут повторилось то же, что в свое время
произошло с Туру: долгое, молчаливое домогательство юноши
мало-помалу размягчило eго сердце, постепенно подточило и
ослабило его сопротивление, и он сам, по мере того как в юноше
росла уверенность, неспешно поворачивался к нему лицом и
раскрывался, он уже готов был идти навстречу его настойчивым
желаниям и признал в этой новой для себя и столь
обременительной, обязанности -- растить и направлять ученика --
неизбежность, предопределенную судьбой, приказ духа. Все дальше
и дальше отлетала его мечта о наслаждении неисчерпаемыми
возможностями, многоликим будущим. Вместо мечты о бесконечном
развитии, о суммировании всей мудрости, рядом с нам появился
ученик, маленькая, близкая и требовательная реальность,
вторгшийся в его жизнь нарушитель спокойствия, которого не
прогонишь, от которого не избавишься, единственный путь в
реальное будущее, единственный важнейший долг, единственная
узкая тропа, идя по которой заклинатель дождя только и мог
сохранить от тления свою жизнь, свои деда, помыслы и
предчувствия, ибо, только вдохнув жизнь в новую маленькую
почку, можно продлить и свою жизнь. Со вздохом, со скрежетом
зубовным, с улыбкой возложил он на себя это бремя.
Но и в этой важной, быть может, самой ответственной сфере
своей деятельности -- в дальнейшей передаче накопленного и в
воспитании преемника -- заклинатель дождя не избежал очень
тяжкого и горького опыта и разочарования. Первый юноша,
добивавшийся его благосклонности и ставший после долгого
ожидания и препятствий учеником Слуги, звался Маро, и он-то
принес учителю разочарование, которого тот так и не смог
никогда преодолеть до конца. Юноша был угодлив и льстив и
долгое время разыгрывал беспрекословное послушание, но ему
многого не хватало, прежде всего, мужества: он боялся,
например, ночи и темноты, что всячески старался скрыть, а
Слуга, уже после того как обнаружил это, еще долгое время
считал остатком ребячества, которое со временем пройдет. Но оно
не проходило. Кроме того, у этого ученика полностью
отсутствовал дар самозабвенно и бескорыстно отдаваться
наблюдениям, исполнению своих обязанностей и обрядов,
размышлениям и догадкам. Он был умен, обладал ясным, быстрым
разумом, и тем, чему можно было научиться без самоотдачи, он
овладевал легко и уверенно. Но чем дальше, тем больше
обнаруживалось, что постичь искусство заклинателя дождя он
стремился из себялюбивых побуждений и целей. Превыше всего ему
хотелось что-то значить, играть роль, производить впечатление.
Ему свойственно было тщеславие человека одаренного, но не
призванного. Он гнался за успехом, хвалился перед своими
сверстниками вновь обретенными познаниями и искусством -- и это
могло быть ребячеством и с годами исчезнуть. Но он искал не
только успеха, он стремился к власти над другими и к выгоде:
когда учитель начал это замечать, он ужаснулся и постепенно
отвратил от него свое сердце. Уже после того, как юноша
несколько лет пробыл в обучении у Слуги, он два или три раза
был изобличен в тяжких провинностях. Поддавшись соблазну, он
самовольно, без ведома и разрешения учителя, брался за
вознаграждение то врачевать больного ребенка снадобьями, то
заклинаниями изгонять крыс из чьей-либо хижины, и поскольку
его, невзирая на все угрозы и обещания, не раз ловили на таких
проступках, мастер исключил его из числа своих учеников,
сообщил о происшедшем родоначальнице и постарался вычеркнуть
неблагодарного и недостойного молодого человека из памяти.
Впоследствии его вознаградили два других его ученика, в
особенности второй, его собственный сын Туру. Этого последнего
и самого юного из своих учеников он любил больше всех других,
по его мнению, из сына могло выйти нечто более значительное,
чем он сам, ибо в мальчика, совершенно очевидно, переселился
дух его деда. Слуга испытывал укреплявшую его дух радость
оттого, что ему удалось передать всю совокупность своего опыта
