доказательства, Ефим Сергеевич?
- А как же! - вскочил со своего места Фурман. - Но тот, кто сообщил
мне эти факты, просил не называть своей фамилии.
- Степан Тимофеевич, - обратился Гладилин к Королеву. - Хоть доля
правды в выступлении товарища Фурмана есть?
- Все ложь, - кратко, но очень уверенно бросил директор.
- Вот видите, - развел руками Гладилин. - Кому прикажете верить? То-
варищ Горский, вы что, действительно совершали какие-то незаконные махи-
нации с райисполкомом?
- Упаси бог, - замахал руками Горский. - Ничего незаконного не было,
хотя вы можете мне не поверить, я - лицо заинтересованное, я же тоже по-
лучаю квартиру, но все честно, слово коммуниста.
- Кстати, Гладилин выдержал небольшую паузу. - Товарищ Фурман, вы
должны прекрасно отдавать себе отчет, что ваше заявление не оставят без
внимания и партийные органы. Если факты не подтвердятся, можно за клеве-
ту положить партийный билет на стол. Но это будет ваше личное дело. Вер-
нее, персональное. А вот с точки зрения общественной случится следующее:
для проверки фактов создадут комиссию, это потребует времени, а дом го-
тов и райисполком и райком своей властью могут просто передать нашу
жилплощадь очередникам, которые живут в гораздо худших условиях, чем
сотрудники издательства. И это будет справедливо, Мы там и так в роли
просителей, в виде исключения. В результате никому ничего не дадут. Ни
Королеву, ни Горскому, ни Истомину, ни Голиковой... Вера Ивановна, сколь
лет ты ждала двухкомнатную квартиру как очередник района?
- Да считай всю жизнь. Как дочку на учет поставили.
- А сейчас ты согласна на однокомнатную?
- Конечно, согласная, лишь бы дали, а я уж на кухне как-нибудь, -
стала креститься Вера Ивановна.
- Остается еще Истомин. Мы понимаем сложность положения, но поскольку
его жена еще пробудет в санатории месяца два-три, просим его подождать и
твердо обещаем добиться для него отдельной квартиры в ближайшее время.
Валерий Сергеевич согласился с нашими доводами. Не так ли?
Никто, кроме Гладилина, не смотрел на меня, но мне казалось, словно я
на огромной пустой сцене и все сидящие в этом зале ждут моего ответа...
Глава сорок первая
--===Свое время===--
Глава сорок первая
Эх, поезд, моя колесница, перестук колес, вагона качка, за окном вертикальный
промельк придорожных столбов и в середине горизонта - точка, вкруг которой
вращаются поля, перелески, текущие речки, вкруг которой, кажется, бесконечный
оборот делает наш поезд.
Еду к Наташе, в Крым. И мысли мои тоже вкруг одного и того же - что
же нас ждет? Язык не поворачивается вымолвить это слово, глаза не глядят
в пустые глазницы гибельной истины, душа каменеет предчувствием и только
надежда, светлая, как солнышко, истово верующая в благополучный исход,
только надежда зовет к жизни и хранит от невзгод. Ничего, все будет хо-
рошо, если только хорошо сделали операцию, удалили всю нечисть. Есть еще
уникальное средство, как сказал аспирант Воробьев. Сколько стоит "Моск-
вич" последней модели?.. И где взять такие деньги?.. У Пижона они навер-
няка есть, а мои родители, мои друзья и знакомые живут до получки, если
и собрать с миру по нитке, то есть еще одно, главное - о долгах обяза-
тельно узнает Наташа, никак не скроешь, спросит - для чего?.. Сказать ей
смертоносную весть?.. Это убьет ее, отравит ее существование, ее жизнь,
и без того, может быть, короткую... Я старался не заглядывать в черную
бездну всех этих проблем, живя по принципу - будь, что будет!
А случилось все страшнее, чем можно было бы предположить при самых
худших опасениях.
Наташа не встретила меня на вокзале, как обещала, я бестолково про-
торчал целый час на вокзале, даже начал сердиться, как же так, ведь до-
говаривались и вроде кроме перрона ни ей, ни мне некуда деться, а надо
же - разошлись.
Вышел в город, разузнал, как добраться до санатория, и на редко ходя-
щих автобусах, как на перекладных, попал-таки туда, куда надо.
Из лечебного корпуса меня отправили в хирургический , где я узнал,
что Истоминой вчера вечером сделали операцию - вырезали аппендицит и что
повидать ее можно только завтра.
Я вернулся в центр города, измочаленный жарой и тяжелым чемоданом,
отыскал бюро по сдаче комнат, договорился с какой-то женщиной на улице,
дотащился до ее дома, где на веранде стояла моя койка, лег и еле дождал-
ся утра.
Наташа встретила меня слабой, виновато-удивленной улыбкой, сама не
понимая, как же это она опять попала под скальпель хирурга.
Я покормил ее и к середине дня попал, наконец, к главному врачу - се-
довласой женщине с жесткими, мужскими чертами лица. Она курила папиросу
за папиросой и только усмехалась в ответ на мои взволнованные речи. Ну,
что вы, молодой человек, рядовая операция, аппендиктомия, для студентов
второго курса, нет, ничего не надо, через неделю будет прыгать ваша не-
наглядная, как птичка на ветке.
Неделя прошла незаметно по самим собой установившемуся распорядку:
чуть ли не с первым автобусом - в санаторий, до обеда с Наташей, потом в
город - перекусить и снова - на белую табуретку рядом с Наташей. Поправ-
лялась она медленно, температурила, то наступало улучшение, как просвет
в тучах, то жар полыхал лихорадочным румянцем на ее щеках.
Главврачиха невозмутимо курила и не утруждала себя даже ответом на
мои вопросы.
Настал день, когда Нташа сказала мне, что ее переводят обратно в ле-
чебный корпус, а это значит, что нечего опасаться. Я ушел от нее поздно,
мы весь вечер проговорили, не засечая времени, пока не прозвенел сигнал
отбоя.
Безумие - царь и воля его творится...
Наташа лежала на спине, раскинув исколотые шприцами руки в желто-лиловых
кровоподтеках, змеилась трубка кислородной подушки. Наташа тяжело и часто
дышала, на шее, вздуваясь и опадая, бился пульс. С трудом подняла тяжелые
веки, посмотрела на меня с отчаяньем и только выговорила:
- Валера, я умираю...
В ординаторской, куда я, оглушенный, вышел, какой-то мужчина в белом
халате зло кричал на главврачиху:
- Почему же вы не собрали консилиум, коллега? А?!
Коллега с неприступным видом закусила мундштук папиросы и ничего не
ответила.
Наташа умерла утром. Перед смертью пропала боль, ей легко дышалось и
говорилось, она вспоминала без боязни, казалось, совсем прошедший страх,
и ничто не предвещало близкого обрыва. Вдруг замерла на полуслове и так
и не договорила начатое:
- Ты не поверишь, Валера...
В морге я коснулся губами холодного, как булыжник, лба Наташи и ото-
шел от гроба. За спиной тихий шепот старшей медсестры отделения, пришед-
шей со шприцем на всякий случай, потому что сердце работало на разрыв:
- Напишите жалобу на главврача. Я подпишу. Убийца она. И потом я
знаю, кто взял сапожки вашей жены.
- Убийца... Убийцы моей жены - их несколько... На суд моего горя надо
призвать и директора школы, который выгнал на субботник десятиклассни-
ков, не разрешив им одеться, чтобы они работали... На этом субботнике
Наташа простудилась... И врача, который не распознал вовремя осложнений
после простуды, потому что из-за ремонта лаборатории не хотелось везти
кровь на анализ в другую клинику... И Наташа заболела туберкулезом... И
того, кто поместил ее в палату с тяжелобольными, имеющими особый вид ту-
беркулезной палочки... И Наташа заразилась ею... И главврачиху, которая
неграмотно сделала операцию для студентов второго курса...
Солнечны, ленивый от праздного безделья, курортный Крым...
Перевозка гроба...
Москва в разноцветных флагах кинофестиваля...
Крематорий 232-03-21. Райсобес 283-36-71.
Похороны и поминки - девять дней... сорок дней...
И ночей...
Глава сорок вторая
--===Свое время===--
Глава сорок вторая
Нет правды на Земле. Да, на Земле с большой буквы. На этом свете.
Все говорят: нет правды на земле...
Кто говорит? Все? Нет, так сказал Пушкин. Устами Сальери, хотя уста Пушкина и
уста Сальери совместимы только в трагедии... Пушкин, Моцарт, Сальери, трагедия
- все это для искусствоведов...
Главное другое - правда: нет правды на Земле. Сальери у Пушкина изве-
рился настолько, что бросил вызов небесам:
Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет - и выше...
К такому придти - Моцарта убить...
Собор огромен, темен и пуст. Его готика не покрыта сводом купола, уходят в
поднебесье колонны и витражи и оттуда, с самой верхней точки, над тусклыми
трубами органа, поющими "Лакримозу" из "Реквиема", единственным сияющим пятном
- гроб. Почетный караул пылающих толстых свечей на высоких подсвечниках, белые
кружева жабо, белый завитой в букли парик, белые хризантемы, словно точеное из
белой кости лицо - Моцарт спит с еле заметной улыбкой, смертию смерть поправ.
А где-то в углу собора, за колонной в полумраке черный Сальери:
Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет - и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма...
Я сидел на полу своей квартиры, прислонившись спиной к стене. В центре
свежепобеленного потолка торчали скрученные провода с обрывком изоляции и крюк
для люстры. Для той, что я хвалился в палате клиники перед Наташей и Вероникой
- плафоны, как колокольчики ландыша. Стены обклеены светлыми обоями: по серому
полю белый непонятный рисунок с бесконечными извивами переплетающихся линий
без начала и конца. Прямоугольник тройного окна стеклянно чист, две крайние
створки распахнуты настежь, и солнце, июньское солнце мощным световым потоком
упиралось в паркетную лесенку пола. Я сидел на полу, прислонившись спиной к
стене, руками ощущая выструганную стружку деревянных волокон, и смотрел, как
световой столб незаметно, но неотвратимо, словно свое время, перемещался
справа налево и уже взобрался косым углом на противоположную от меня стену.
Память то возвращала меня далеко в прошлое, в детство, в юность, то
пыталась вспомнить о будущем, мир моих ощущений тоже двигался, как река
времени, он был пронизан светом озарений, током иного восприятия жизни -
в такие моменты почти физически ощутима равнодушная гармония мироздания
и видишь себя малой частью целого, частью прошлого и настоящего, перехо-
дящего с каждым мгновением в будущее, в такие моменты осознаешь, кто ты
и зачем ты... А кто я?..
Простая история: родился, учился...
В сказке моего детства яркая, высвеченая до мельчайших подробностей, с
запахами и голодным ознобом - послевоенная Москва.
Чугунные орлы на башне Киевского вокзала, раскинув крылья, всматрива-
ется в разноголосый, быстроглазый рынок-шельму: горестно взывает к спра-
ведливости под усмешки толкущегося народа мужик в кургузом пиджаке, кеп-
ке-восьмиклинке и кирзовых сапогах - ему всучили "куклу" - вместо пачки
красных тридцати рублевок аккуратно сложенный сверток газетной бумаги.
От Киевского вокзала троллейбусные провода протянулись вдоль набереж-
ной, еще необлаченной в гранит, до Окружного моста, с одной стороны ко-
торого Дорогомиловский химический завод, переименованный местными жите-
лями в Дорхимвонючку, а с другой стороны - тусклые купола Новодевичьего
монастыря.
Сразу за Окружным мостом Потылиха - тогдашний пригород Москвы, тихая
грязная Сетунь, источающий ароматы парфюмерный завод, как бы компенсиру-
ющий запахи Дорхимзавода, шоссе, взбирающееся на пологие Воробьевы горы,
заросшие сиренью и мелким подлеском и раскопаные под огороды с картош-
кой.
Отсюда разноцветными букетами в вечернем небе открывалась панорама
главного салюта страны - салюта Победы. Люди радовались, плакали, вери-
ли, что наступит яркая, зажиточная жизнь, что придет покой и радость в
каждый дом.
Чуть поглубже, на Воробьевых горах - павильоны "Мосфильма". Пыльная
Потылиха - город моего детства. Киногородок. Кино жило в нашем доме так-
же естественно, как краски и кисти в мастерской художника. Может быть,
