отсюда у меня такая тяга к экрану, к киносценариям?..
...Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался - слезы
Невольные и сладкие текли...
Черный Сальери умиляется самому себе, у черного Сальери, оказывается,
чувствительная душа - неужели, если убийце доступен восторг сопричастности к
искусству, то он достоин сочувствия?..
А у Цыгана с Каретного ряда, который зарезал парня из Колобовских переулков,
тоже была чувствительная душа?..
Невольные сладкие слезы катарсиса - духовного очищения - откуда им
было взяться у меня, мальчишки московской окраины, уже успевшего пройти
через бомбежки, голод и нужду?
У соседской тети Клаши пятеро по лавкам да от разных отцов. Моя мать
как-то приметила, что, играя в прятки, я переоделся в солдатский бушлат
тетиклашиного сына Левки. Мать отозвала меня в сторону и свистящим
страшным шепотом внушила:
"Заразиться хочешь? У него же туберкулез".
"Хочешь квартиру, нужно, чтобы у тебя была открытая форма туберкуле-
за, а так ты не опасен для окружающих," - сказал мне через двадцать лет
председатель месткома Горобец...
...Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию...
Так говорит Сальери и смотрит на убиенного им Моцарта. Сальери все познал,
Сальери все разъял - и кончил кровью...
В музее Революции, бывшем Английском клубе, - выставка подарков.
Ему.
Бедно, невзрачно одетые толпы вступали в ярко освещенные залы. Шар-
канье ног, благоговейное перешептывание, дефилирование вдоль стендов -
все это никак не походило на художественный вернисаж, нет, это была выс-
тавка ширпотреба - дарили или, вернее, подносили обиходно-хозяйственное:
сапоги, бурку, велосипед, ружье... Кустарные промыслы, каждый на свой
манер, изготовляли портреты - на лаке, из соломы, янтаря, крыльев бабо-
чек... Изъявлений преданности было множество, вся выставка, в том числе
на рисовом зернышке выгравированный дифирамб из пятидесяти двух слов,
больше просто не уместилось...
Где оно сейчас, это зерно? Так и не посеяно, не сварено - не дало ли
оно новых всходов?.. В партийном секретаре Гладилине?.. В профсоюзном
боссе Горобце?.. Во мне?..
Простая история: родился, учился, влюбился...
...Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за Ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?..
Сальери размножился, стал многоликим, но на одно лицо, сотни сальери заполнили
храм и, стоя на коленях, подняли вверх одинаковые лица...
Не с такими ли одинаковыми лицами мы в марте пятьдесят третьего слушали
второгодника Лямина, читающего в гробовой тишине биографию Того, о ком пелось:
На просторах Родины чудесной,
Закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню
О великом Друге и Вожде...
Не с такими ли одинаковыми лицами, одинаковыми мозгами мы дожили до
восемнадцати лет, до двадцатого съезда, когда голая, жестокая, социальная
правда глянула нам в глаза из-за тюремной решетки, из лагерного барака, из
тьмы небытия, куда канули навечно вырванные с корнем, оторванные с мясом от
семьи, от жизни, от веры...
А я не желаю быть одинаковым! Не хочу и все тут. Кок, брюки дудочкой,
Чаттанугачуча, чуваки и чувихи! Хей, лабухи, хильнем по Бродвею? Улица
пролетарского писателя Горького - наш Брод, плешка - на площади Революции,
коктейль-бары в "Москве" и "Пекине"...
Днепродзержинск. Мартеновский цех. Студенты проходят практику. Ко мне подошел
бригадир и, перекрывая голосом рев раскаленной глотки печи, прокричал:
- Истомин, мы сегодня, как бригада ударников коммунистического труда,
будем стиляг ловить. Так ты с нами не ходи.
- Почему, Иван?
- Да у тебя у самого брюки узкие.
- А что вы с ними, со стилягами, делать будете?
- Портки аккуратненько по шву до колена распорем и отпустим.
Фестивальный тысяча девятьсот пятьдесят седьмой...
Никто не знал, с чего начать, как сказать простое "Здравствуйте!", мы
не представляли себе, что может быть общего между нами. Они - с какой-то
другой планеты... А может быть, это мы - с другой?..
Так и стояли, глазели исподтишка на этих, с другой планеты, на набе-
режной Москва-реки в парке Горького. Они вышли из автобуса нехотя, опух-
шие от недосыпа, мятые, кто-то накинул на гранитный парапет цветастую
тряпку и растянулся под теплым солнцем... Куда смотрит милиция?! Милиция
в данном случае - мы. С красными повязками на левых рукавах. Инструкти-
ровали нас перед началом фестиваля довольно туманно - действуйте по обс-
тановке. Обстановка к развертыванию боевых действий не располагала, ско-
рее, наоборот. Ну и что, что человек лег на парапет?
Устал, может быть, пусть отдыхает.
Но поближе мы все-таки подошли.
Курчавый, лицо - в конопушках, паренек белозубо улыбнулся нам , пома-
хал рукой:
- Хай!
Вот оно - здравствуйте! - на иностранном. Как просто.
Мы заулыбались в ответ. Лед тронулся.
- Вам помочь? - вдруг по-русски спросила симпатичная девчонка, ничем
по внешнему виду не отличающаяся от инопланетян. - Меня зовут Ивета. Я -
переводчица. Вы что-то хотели спросить?
Что спросить?.. Что?.. Что самое важное, самое главное?..
Принципиальное...
- Почему у него брюки широкие?
Вот он корень всего! Критерий жизни.
Ивета перевела.
Конопушечный озадаченно посмотрел на свои штаны. Действительно, широ-
кие, мешковатые.
- Не понимаю, - удивился он. - Каждый носит то, что ему нравится, что
ему подходит... Разве может быть иначе?
Он задумался, потом озаренно воскликнул:
- О! Я теперь знаю. Вам интересно, что модно, а что не модно. И как я
раньше не догадался? Сейчас позову Пита, модно одеваться - его хобби...
Закидали летку, заправили откосы, закончилась завалка - можно было перекурить.
Иван помолчал, потом сдвинул кепку на затылок и спросил в самое ухо:
- Слухай, Валерка, а по какому адресу в Москве Хрущев проживает?
- Не знаю, - честно ответил я. - Говорят, где-то на Ленинских горах.
- Брешешь, что не знаешь, - сплюнул Иван.
И опять спросил, но скорее самого себя:
- Что ж к нему и придти нельзя, в дверь позвонить, чтобы он открыл?
"Рабочий класс в няньках не нуждается", - ответили комсомольским секретарям
трех крупнейших вузов столицы, когда они пришли в ЦеКа с предложением
использовать прохождение студентами производственной практики для выявления и
устранения недостатков и причин, тормозящих технический прогресс.
Заплаканная жена Ивана стояла в печном пролете мартеновского цеха, освещаемая
всполохами пламени. Рассказывала громко, пытаясь перекрыть грохот завалочных
машин, резкие звонки портальных кранов, шипение заводских вентиляторов:
- Бес его попутал, ей-богу. Все было, как у людей, как полагается, с
утра за реку поехали, на Днепре купались, после обеда он в ресторан пива
попить пошел и надо же было ему с Миколой встретиться...
- Это с каким Миколой? - спросил кто-то из окруживших жену Ивана. Все
мы в войлочных робах, кепках с синими стеклами, потные, серые, неразли-
чимые, как солдаты, а посередке она - светлокожая, полнотелая, в летнем
открытом платье... и черной косынке.
- А с третьей печи, подручный. Микола. Щербатый. Он уже набрался выше
бровей, еле стоял, его из ресторана выгнали, так нет, он все-таки лез
обратно, ну, мой и давай его уговаривать, иди, мол, Миколка, домой,
проспись, хватит тебе. Да тут, как на грех двое подошли. Отец и сын ока-
зались. Мясниками они работают в двадцатом магазине, что на проспекте
Труда. Видят они, что Микола бузит, у Ивана спрашивают, в чем дело, а
Иван отвечает, не ваша забота, ему в ночную, в горячий цех, а он лыка не
вяжет. Мясникам это не по душе пришлось, отпусти, говорят, рабочего че-
ловека, или мы не при социализме живем, его специально для нас строили,
вот и имеет он полное право в свободное время выпить, коли желает. А ку-
ды ж ему еще пить? Мой Иван так и ответил. Слово за слово, в драку по-
лезли, а у мясниковского сына нож оказался. Длинный такой, из магазина,
он у него в газету, как в трубку, был свернут. Иван и понял, что это нож
только тогда, когда ему попервоначалу по лицу полоснули. У Ивана губа
нижняя разъехалась сразу. Как у Поля Робсона. Потом истыкали всего...
Теперь и не знаю как хоронить, как прощаться. Вот горе-то какое...
Она замолчала. Молчали и мы.
- Я к вам с просьбой, люди добрые, поклонилась в пояс жена Ивана. -
Может видел кто, как это все случилось? Будьте свидетелями, вдовой я ос-
талась, нет больше отца у детей моих...
Никто не смотрел на жену Ивана. Лица стоящих были обращены к печи, на
которой подняли заслонку, из окна яростно рвались языки пламени и отсвет
их играл в черных зрачках. Так плясал огонь в глазах первобытного чело-
века...
Светло-голубое украинское небо, белые мазанки, заляпанные красно-бурой грязью
до крыш от растоптавших дорогу самосвалов, золотистое кукурузное поле, посреди
которого встала самая крупная в Европе доменная печь, забора нет, одни ворота
на дороге с крупной литой металлической надписью "Криворожсталь". Потные,
черные от грязи и усталости работяги со смены, едущие в брезентовых робах в
городском трамвае - нет бытовок для спецодежды...
Эксперименты с тарифами расценок за труд, довели до взрыва - в трубах
канализации спасалось от разъяренной толпы начальство...
Когда Хрущев приехал к ним, его закидали букетами, норовя попасть в
лицо. Он обиделся: "Работать вы умеете, а вести себя не научились..."
МОЦАРТ.
Ла ла ла ла... Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
САЛЬЕРИ. Не думаю: он слишком был смешон Для ремесла такого.
Ровная, как казахстанская степь, уходящая за горизонт.
Целина. Целина пятьдесят седьмого сразу после фестиваля.
Семь суток, семь дней и ночей в квадрате сдвинутой вбок двери товар-
ного вагона то проплывал, подрагивая, то надолго замирал пейзаж городс-
ких привокзальных улиц, сонных полустанков или бесконечных полей и пере-
лесков. Наконец, где-то за Барнаулом наш товарняк в кровоподтеках плака-
тов "Даешь целину!", "Завалим Родину булками!", "Вагон имени Бертольда
Шварца" встал окончательно, и мы на бортовых грузовиках отмахали еще ки-
лометров сто пятьдесят в глубь степи. Ночевали в клубе, на наскоро ско-
лоченных нарах. Работали в три смены. Работа тупая, однообразная: грузи
зерно, ссыпай зерно, перелопачивай зерно, зерно, потоки зерна, барханы
зерна от зари до зари, урожай огромен, амбаров, хранилищ, элеваторов нет
- ссыпали зерно в гурты, этим гуртам зимовать до весны в чистом степном
поле, по которому поразбросаны поселения в двадцать-тридцать сборных до-
щатых домиков со странными названиями "Москва", "Ленинград", "Кавказ",
где кинопередвижка раз в неделю может и заглянет, а в остальное время,
особенно зимой, выходи в космос степей и хоть волком вой.
Медаль "За освоение целинных и залежных земель" вручили тем, кто жил
в штабных вагончиках, спал в отдельном купе, разъезжал по отделениям
совхоза на директорской "Победе".
- О, Моцарт, Моцарт! - во весь экран безумные глаза Сальери, над ними навис
огромный купол черепа, в котором вызрел злой умысел - убить гения, разъять
гармонию. Но Моцарт жив! Жив Амадеус, он живет в памяти Сальери, его маленькая
изящная фигурка, увеличиваясь, является во лбу Сальери. Моцарт смеется:
- Ага! увидел ты! а мне хотелось
Тебя нежданной шуткой угостить.
- Ты здесь? - Сальери схватился руками за голову. - Давно ль?
Давно ли это было?..
Нам - по восемнадцать, оттепель, чистое небо, ледоход, ломающий
культ... Давно ль?.. Всего несколько лет, чтобы окончить институт, стать
отцом, развестись, жениться и получить отдельную квартиру. Что измени-
лось за это время? Каким я стал?
