нахмурился и пообещал примерно наказать. Профессор поговорил с Руди не без
удовольствия: штандартенфюрер вне службы становился чудесным молодым
человеком, скромным и почтительным. Женись Бухенвальд на двадцать лет
раньше, у него мог бы быть такой сын. Во всяком случае, они с начальником
охраны неплохо понимают друг друга. Не то, что с сухарем фон Роецки,
директором проекта. Тот - просто жуткий тип, у Марты болит сердце, когда
она видит его бороду.
Когда штандартенфюрер ушел, профессор приступил к анализу сводки.
Судя по всему, повторный эксперимент мог начаться в любой момент и к этому
следовало быть готовым. Что-то подсказывало, что ждать осталось недолго, а
интуиция гения, господа, что-нибудь да значит! И действительно: сразу
после полудня на столе мелодично заворковал телефон. Дежурный техник
проинформировал о сигнале готовности номер один.
Спустя несколько минут Юрген Бухенвальд занял место у главного
пульта. Сотрудники, прекратив разговоры, напряженно следили за показаниями
датчиков, заставляя себя не отвлекаться, не смотреть на экран, по которому
медленно ползла только что появившаяся в правом верхнем углу точка. Она
продвигалась вниз, по диагонали. Профессор, не глядя на экран - казалось,
он один здесь совершенно спокоен, - сутулился на стуле и лицо его было
беззащитным и немного смешным. У дверей сипло дышал фон Роецки, спешно
вызванный в аппаратную из директорского коттеджа. Он, видимо, бежал, а
человеку с его привычками это довольно трудно.
- Профессор... это они? - скрипучий, неприятно-высокий голос.
- Полагаю, да.
- Но на этот раз... Вы гарантируете?
Бухенвальд досадливо дернул плечом. Бессмысленный разговор. Сейчас он
не имеет права отвлекаться. Поймите же, наконец! И директор понял, замер у
дверей, похожий на статую Одина в прихожей главного корпуса, но Одина
худого и бледного, как раковый больной. Застыл. Проглотил слова.
Правильно, барон. В эти минуты здесь главный не вы.
- Начинайте отсчет!
- Три. Два. Один. Ноль! - эхом отозвались операторы.
Две белые линии скрестились на экране, поймав в перекрестье
ярко-синюю точку. Худая рука, вся в желтых крапинках преждевременной
старости, легла на пульт и, секунду помедлив, рванула рубильник. Вот так!
Гордись мужем. Марта! Калле, сыночек, спи спокойно под проклятой Варшавой:
ты погиб недаром. Твой папа встал в строй и сумеет отомстить за тебя, за
тебя и тысячи других немецких мальчиков. Ну-ка, глядите, люди: вот она,
история - перед вами! Кто сказал, что ее нельзя изменить? Можно! Если
очень сильно любить и очень крепко тосковать...
Разве есть невозможное для гения?
Нет!
Так говорю вам я, Юрген Бухенвальд, смешной человек!
5
Высок был погребальный костер отца моего Сигурда-ярла, Грозы Берегов,
и любимый драккар его, "Змееглав", повез героя в дальний путь. Жарко
пылали дрова и в пламени извивались связанные рабы, служившие отцу при
жизни вернее других. Достойные, они заслужили право сопровождать ярла,
чтобы прислуживать ему и там, в высоком чертоге Валгаллы, где у стен,
украшенных золотым узором, ждут викинга, ломясь от яств, длинные столы. Я,
Хохи, валландская кровь, поднес факел к бревнам, обильно политым смолой и
китовым салом, ибо это - право любимого сына, в праве же моем никто
усомниться не мог: ведь не другому из сыновей отдал меч-Ворон отец,
готовясь уйти в чертог героев. И долго пылал костер; когда же истлели
последние головни, собрали мы втроем - я, Эльдъяур и Локи - пепел, отделив
его от угольев, и бросили в море, чтобы слился благородный прах со слезой
волны.
А люди фиорда, выбив днища бочек, пили пиво, черпая резными ковшами и
мешая ветру рыдать, пели песни недавних дней, вспоминая по обычаю славу
Сигурда-ярла. Говорили иные: "Громом гнева был Сигурд для Эйре, зеленого
острова. Я ходил с ним там и хороша была добыча", прочие же подтверждали:
"Хороша!"; вновь пили и вновь говорили, в утеху душе отца: "Мы ходили с
ним на саксов; страшен был саксам Гроза Берегов!". И полыхали костры
вокруг бочек, трещали поленья, прыгали искры - это душа Сигурда-ярла
пировала вместе с людьми фиорда, радуясь хорошим словам.
Хокон же Седой, скальд, тихо сидел у огня, не теша себя ни пивом, ни
сушеной рыбой. Лучшие слова ловил он и укладывал, шевеля губами, в ларец
кенингов: ведь должно родиться новой саге, саге о Сигурде Грозе Берегов, и
в этом долг побратима-песнопевца.
Рекой лилось пиво, падали с ног прислужники, тщась угодить пирующим,
и не утихала жажда в утробах, ибо много пива нужно викингу, провожающему
своего ярла туда, где встреча неизбежна. И сказал некто, чье лицо не
заметил я в пляске искр: "Страхом сердец был Сигурд-ярл для жителей
Валланда. Ходил я с ним в те края и видел, как покорялись они ему!". И
засмеялся сидевший рядом: "Хей-я! Все видели: каждую ночь покорялся
Валланд Сигурду-ярлу!" И смеялись люди фиорда, глядя в мою сторону, ибо
мне упреком было сказанное; я же молчал. Ведь тот, кто насмехался, был
Хальфдан Голая Грудь, берсерк, свей родом, вместе с Ингрид пришедший в
Гьюки-фиорд. У порога покоев Ингрид спал Хальфдан и сыновей ее он учил
держать меч; никому, крошке ярла, не уступал дорогу берсерк, прочие же не
становились на его пути, зная, как легко ярость затмевает разум Голой
Груди икон коротка дорога в чертоги Валгаллы тему, кто обратит на себя
гнев безумца. Потому не услышал я злой шутки, но понял: не на моей стороне
Хальфдан, но на стороне Эльдъяура и Локи; прочие же не скажут, кого хотят,
боясь ярости Хальфдана. И верно: сидевшие рядом, отошли, сели у других
костров и один остался я; только Бьярни, сын Хокона-скальда Седого,
остался со мною, но Бьярни был другом моим со дней короткого роста и
вместе со мной разорял птичьи гнезда, когда еще малы для вражды были мы с
сыновьями Ингрид. Да, лишь Бьярни не ушел от меня, но что за поддержка
юный скальд, когда против Чужой Утробы сказано слово берсерка?
Трижды по смерти Сигурда-ярла садились люди фиорда на берегу и пили
пиво, поминая отца, на исходе же третьей ночи Хокон-скальд, прозванный
Седым, запел сагу об ушедшем, рожденную в ларце песен его; восславил Хокон
Сигурда Грозу Берегов, странника волн, ужас саксов и англов беду,
сокрушителя зеленого Эйре, и блестели кенинги в ночи, как сталь секир,
взметнувшаяся к солнцу, как золотой узор палат Валгаллы; сияли они на
радость Сигурду и говорил отец тем, кто пировал с ним в обители Одина:
"Слышите ли? Жива в Гьюки-фиорде память обо мне!" И, выслушав сагу о Грозе
Берегов, разошлись люди фиорда, ибо теперь ушедший получил положенное и
пришло время живым думать о живых. Тинг созывали назавтра старейшие и,
собравшись, должны были решить люди фиорда: кого назвать ярлом-владетелем?
Утром, когда поднял Отец Асов свой щит, сделав серое зеленым, сошлись
люди на лугу за гордом; не малый тинг, круг старейших, но большой
алль-тинг [тинг - собрание, алль-тинг - всеобщее собрание (сканд.)]
созывали мудрые, и, ударяя в натянутую кожу быка, звали всех мужей
Гьюки-фиорда: ведь всего раз за жизнь поколения собирается алль-тинг, где
каждому дано право говорить, что думает, не страшась мести или злобы.
Собрались мужи: молодые и старцы, викинги и немногие бонды [бонд -
свободный крестьянин (сканд.)], что жили близ горда и, в море не уходя,
брали добычу со вспаханной земли: сегодня и им позволялось говорить. Лишь
женщин и детей не допускал обычай; только Ингрид явилась по праву жены и
дочери ярлов, матери сыновей Сигурда, а также потому, что этого захотел
Хальфдан Голая Грудь, молочный брат ее; он привел свейку за руку и среди
мужей не нашлось желающего оспорить.
Сказали старейшие: "Вот, покинул нас Сигурд Гроза Берегов, славный
владетель. Скажет ли кто, что плохо было нам с ним?". И не нашлось таких.
"Назовем же нового ярла, - сказали мудрые, - ведь трех сыновей оставил
Сигурд, ярл же может быть один; иным - простыми викингами быть, с местом
на руме и долей добычи по общему праву". И сказал Хальфдан Голая Грудь,
берсерк: "Эльдъяурярл!" Промолчали люди; ведь каждому ясно было, что ярлом
названный станет глядеть сын свейки глазами матери и говорить ее языком;
женщине же подчиниться для мужей позорно. Тогда посмотрели люди фиорда на
меня и впервые не видел я насмешки в глазах, но никто не назвал моего
имени, потому что Хальфдан, подбоченясь, стоял в кругу и глядел,
запоминая. И вновь сказал Голая Грудь: "Эльдьяурярл!", озираясь но
сторонам: кто возразит? Снова промолчали люди. В третий раз открыл рот
берсерк, чтобы по закону Одина утвердить владетеля, но помешал ему
Хокон-скальд, подняв руку в знак желания говорить. Сказал Хокон: "Хорош
Эльдъяур, не спорит никто. Но можем ли забыть: меч-Ворон у Хохи на ремне!"
И растерялся берсерк. Слово скальда - слово асов, ибо убийце скальда
закрыт путь в чертоги Валгаллы, а что страшнее для викинга?
И заговорили люди фиорда, когда умолк Хальфдан; день спорили они и
разошлись, не сговорившись, и следующий день спорили, и вновь разошлись,
на третье же утро решили: "Пусть в поход пойдут сыновья Сигурда: первым -
Эльдъяур, старший; вторым - Хохи; третьим же Локи пойдет. Чья добыча
больше будет - тот ярл". И было справедливо. Но сказал Локи, наученный
матерью: "Эльдъяур-брат, что мне с тобою делать? Ты ярл. Вместе пойдем.
Мою добычу тебе отдам". И смеялся Хальфдан Голая Грудь: ведь два драккара
больше одного и гребцов на них больше; за двоих привезет добычи сын
Ингрид, мне же не сравниться с ним. Но не нарушил Локи закон и решение
тинга подобное не возбраняло. Потому остался я ждать возвращения сыновей
свейки, они же, снарядив две ладьи, ушли по пенной тропе на север, к
Скаль-фиорду, владетель коего, по слухам, стал охоч до пива и не думал о
незванных гостях; глупец! - ведь золотом, добытым предками его, был
известен Скаль-фиорд.
И долго не возвращались братья. К исходу же первой луны пришел по
суше на ногах, стертых до крови, один из ушедших с ними, Глум, и, дойдя до
ворот горда, упал. Внесенный в палаты, долго пил пиво Глум, а выпив -
спал. Когда же проснулся, рассказал, что не вернутся братья мои Эльдъяур и
Локи, и те не вернутся, кто пошел с ними, ибо взяли их асы в чертог
Валгаллы. Странное говорил Глум. Так говорил: "Плыли мы вдоль берега уже
три дня, правя на Скаль-фиорд; к исходу же третьего, уже во мраке,
сверкнуло впереди. Дверь была перед нами, блестела она и сияла, и вокруг
была ночь, за дверью же открытой - день, и близок был берег; на берегу,
видел я, стояли ансы [ансы - добрые духи, полубоги, слуги асов; обитатели
Валгаллы (сканд.)] в странных одеждах, а дальше высился чертог. Горд
Валгаллы то был, и золотом сияли стены его. И сказал Эльдъяур: правь к
берегу, кормчий. Меня же взял страх, сердце заморозив, и прыгнул я в воду,
когда приблизилась Эльдъяура ладья к кровавому порогу, за которым был
день; прыгнул в воду во тьме и поплыл к берегу, где чернела ночь. И видел
я, как вошли ладьи в день и закрылась дверь, и только ночь окружила
меня..."
Никто не усомнился в правде рассказа: ведь сознался Глум, что из
страха покинул рум и весло, лгать же так на себя викинг не станет. Словно
птица у разоренного гнезда, крикнула Ингрид, дослушав трусливого, и,
крикнув, упала наземь без чувств. Хальфдан же берсерк стоял в
растерянности, не ведая, чем помочь, ибо далеки боги и не страшен асам
благородный гнев.
Молчали люди фиорда, и понял я: вот пришел мой час, иного не будет;
