отвисла. Лишь в глазах еще теплится что-то живое. Зрачки, громадные, почти
без райка, неотрывно смотрят на грудь плачущего штабс-капитана. На
пуговицы, в которые намертво впечатаны поджавшие хищные когти двуглавые
орлы...
...Двенадцать молодых курдов сгрудились над залитым кровью пулеметом.
Вожак, широкоплечий узколицый красавец с пушистыми, любовно закрученными
усами низко пригнул растрепанную голову и на его гладком, словно
обтесанном лице играли желваки. Ничего, кроме проклятий, не услышит он в
родной деревне. Армян уже не догнать. Они за перевалом, по ту сторону
границы. Шесть часов вылежали правоверные в пыли под дулом колдовского
ружья. И восемь десятков гордых юношей уже не встанут с тропы. Этой ночью
курдские села в долине заплачут.
Узловатые, натруженные пальцы вожака судорожно сгибались. Армянская
тварь, стрелявшая по правоверным, должна быть наказана! Пусть мертвую, ее
следует изрезать на куски, чтобы во дворах курдских семей, потерявших
сегодня своих соколов, собаки разгрызли клочья мерзкой плоти. Но стрелка
не было. Только пулемет, минуту назад умолкший, раскаленный. Тропа заплыла
кровавой жижей. Курды стояли вокруг лужи, не протягивая к "льюису" рук:
можно было испачкаться во вражеской крови, а это очень худая примета.
Стрелок погиб уже давно - даже колдуну не выжить, потеряв столько
жизненной влаги. Но длинное ружье стреляло! И тело исчезло... Этого курды
объяснить себе не могли. Ни следов, ни кровавой полосы; тропа за камнем
была чиста.
Курды испуганно переглядывались. Необъяснимое страшило горцев, хотя
пугливость почиталась среди них величайшим пороком. И потому одиннадцать
младших облегченно вздохнули, когда вожак молитвенно провел ладонями по
вспотевшему лицу и выдохнул:
- Шайтан унес подлую душу, да будут ее уделом вечные муки! Аллах
акбар!
- Аллах акбар! - откликнулись остальные.
И они повернули вспять, на юг.
Медленно побрели в осиротевшие села, неся горькую весть семьям
правоверных.
Очень медленно потащились друг за другом, не оглядываясь больше на
проклятое, отмеченное печатью ада место.
Сумерки ворвались в ущелье, настигая курдов. И лишь большие, совсем
багровые во мгле камни еще какое-то время были видны. Естественной
баррикадой заслоняли они дорогу на перевал. Почти правильный вертикальный
треугольник, образованный тремя глыбами, надежно прикрывал испачканный
кровью "льюис" и четвертый камень, распластанный в спекшейся кровавой
корке, как стрелок, только что отвалившийся от пулемета...
Лев ВЕРШИНИН
ПЕРЕКРЕСТОК
1
Плотный ветер насквозь проглаживал бетонную полосу бульвара,
спотыкаясь на перекрестках: там он схлестывался крест-накрест с таким же
прямым и плотным ветром. Домингес мельком подумал, что сверху все это
выглядит, должно быть, внушительно: перекрестья бульваров напоминают
решетки, в ячейки которых вкраплены сероватые глыбы многоэтажек.
В ногах у ветра шаркали по плитам обрывки газет... На перекрестках,
под самыми сапогами очередного Президента, они шелушились, мертвой чешуей
в перехлесте ветров, опадали и снова суетливо скреблись по бетону... или
сворачивали на другой бульвар, устремляясь к следующему монументу.
Направление в первый сектор - самое настоящее, с печатью и четырьмя
подписями, правда, для этого пришлось выйти из подполья на свет и пойти в
бюро распределения с фальшивыми документами. Старый Хон выполнил их на
совесть, но все же они были фальшивыми - и лысый в отделе регистрации
вполне мог бы посмотреть сквозь очки и не полениться запросить Картотеку,
и тогда Домингесу пришлось бы укусить воротник, потому что Картотека в две
секунды сообщила бы лысому, что Домингес - никакой не Домингес. А в общем,
это не имело уже ровно никакого значения, поскольку документы Хона, как
всегда, не подвели.
На этом перекрестке Президент был при трости, и означало это, что все
идет хорошо. В седьмом, шестом и даже в пятом секторах Президент
обязательно держал на руках ребенка, ребятишки были самые разные, от года
до шестнадцати - в последнем случае Президент трепал их по щечкам, а то и
стоял вполуобнимку, но последнее дитя имело место пять, если не шесть
перекрестков назад. Третий и второй секторы являли Президента с разной
живностью, как правило, это была мелочь, хотя пару раз попадались и
сенбернары.
Живность на пьедесталах у ног Президента означала многое: недели три
назад Такэда добрался до этого места, не до этого конкретно, он шел по
другому бульвару, - но Чанг рассказывал, что там Президент сидел на
верблюде. Никто не понимал, откуда и почему верблюд, но уточнять было не у
кого: Такэда остался там, и оба Нуньеса, Флавио и Алехандро тоже остались
там...
Президент был величав, как везде, но он был сам по себе! - а из этого
следовало, что начался первый сектор, а значит - уже можно надеяться дойти
и до Площади. Собственно, Площадь была не так уж далеко: шпиль
Президентского Дворца с пляшущим трехполосым - Согласие! Вера! Труд! -
флагом виден был как на ладони, но вот то, что под шпилем, - это все еще
было далеко. Когда Домингес был почти вдвое моложе, он бегал на Площадь
покупать цветы: на всех девчонок не хватало стипендии, а на Площади,
которая тогда была совсем не такой, как теперь, цветы у торговок были
дешевле, чем на окраинах. Эти старые крикливые торговки были
достопримечательностью города; им не было никакого смысла дорожиться,
потому что туристы покупали не торгуясь, а длинноволосые парни с окраин
напоминали грудастым теткам собственных внуков. Получалось, что туристы,
покупая знаменитые сиреневые каллы, платили вроде бы и за местных
мальчишек, которым вечно не хватало монет. Не могли же туристы уехать
отсюда без сиреневых калл... Их жены не поверили бы, что они были здесь,
вернись они без цветов. Даже президент - не тот, что на пьедесталах, а
просто президент, который был когда-то раньше, - ежедневно покупал букет,
когда по утрам ехал во дворец, который тоже еще не был Дворцом.
Домингес помнит того президента. У него было скучное круглое лицо,
припухшие глаза... Его портретов никто не запрещал, но как-то само собой
получилось так, что портреты исчезли, и парни моложе тех, с кем Домингес
бегал за цветами, уже не помнили, каким был тот, прежний, президент, хотя
часто спорили о нем и вспоминали, как было тогда... А что, спрашивается,
они помнили из "тогда"?!
Площадь распахнулась внезапно: Домингесу брызнуло в глаза открытым
пространством. Пустота была так громадна, что ноги подкосились, - не
верилось, что бульвары наконец кончились. Площадь подавляла: она была
безгранична. Расплесканные потоки ветров зарождались на ней, завинчивались
в тугие жгуты и плавно разворачивались вдоль бетонных полос бульваров. И
Домингес увидел Памятник.
Этот Президент был непривычен, во всяком случае, что-то не давало
взгляду безучастно скользнуть по темной, с палевым отливом бронзе. Может
быть, это что-то было в позе: непривычно запрокинутая голова, почтительно
вытянутые руки, а возможно, мешало то, что этот Президент был совсем
одиноким, даже без трости, но скорее всего причина заключалась в том, что
этот Президент был Президентом, Который Стоит Перед Дворцом. Под его
сапогами не было никакого пьедестала, а за его спиной уже не было
монумента - там был только бетон, но не такой, как пупырчатые шкуры
многоэтажек, и, конечно, совсем не похожий на выутюженную гладь бульваров.
Ячеистые блоки топорщились короткими пирамидами и из скошенных книзу щелей
торчали пулеметы, управляемые электроникой.
Домингес вспомнил инструкцию, вернее, первый пункт инструкции, потому
что она, собственно, и состояла из одного пункта: каждый, - гласил этот
пункт, кто, находясь на Площади, оказывается вне одной из двух Зон
Дозволенного Передвижения, рассматривается как враг социальной
стабильности и подлежит немедленному применению мер радикального надзора.
Впрочем, надо полагать, Президент не очень верил в электронику, если вдоль
двух широких полос крашеного бетона - синей и красной - плотными цепочками
стояли гвардейцы. Их было довольно много, но Домингеса пугало не это -
кто-кто, а он давно уже не боялся гвардейцев, зато он, в отличие от
Президента, был электронщиком и потому всерьез опасался оказаться вне
одной из Зон, поскольку "немедленные меры радикального надзора" - это не
шутки, а позволить пирамидкам осуществить указанные меры означало бы
абсолютно бесхозяйственно распорядиться тем, что Домингес все-таки
оказался на Площади!
Зоны были вовсе не зонами - просто две дорожки, прорисованные на
бетоне: одна, длинная, синего цвета, просачивалась сквозь строй пирамидок
к колоннам Дворца. Домингес приостановился, на долю секунды позволив себе
расслабиться. Он представил того, который во Дворце, за прикрытыми
лаковыми шторами окнами... нет, не Президента, а просто человека, вполне
обыкновенного, несколько даже хиловатого, с угреватым длинным носом.
Когда-то в юности Домингесу доводилось бывать на его митингах, скорее из
любопытства, потому что тогда никто не принимал того, кто теперь за
шторами, всерьез: его называли параноиком и выскочкой, о нем ходили
анекдоты, но их не полагалось рассказывать при дамах, потому что анекдоты
эти, как правило, заканчивались пошлятиной...
Домингес представил того, кто за шторами, - и расслабленность
сменилась леденящей тошнотой. Тошнота эта появилась, когда Домингес еще не
был Домингесом, вскоре после того, как угрястый вошел в Корабль. Тогда их
похватали почти поголовно - и многие так и не вышли из подвалов, а те, кто
вышел, за редким исключением, перестали узнавать на улицах друзей. А потом
улицы сменились бульварами, и узнавать стало уже негде. Там, в кафельном
подвале, под портретом угрястого, о котором уже не рассказывали анекдотов,
потому что он был Президентом, Домингес впервые узнал эту тошноту: его
тогда ткнули в таз с дерьмом, и пришлось, давясь, глотать это дерьмо. С
тех пор она подступала каждый раз, когда он позволял себе думать о
Президенте как о человеке, и Домингес дорожил своей тошнотой, потому что,
возможно, именно она позволяла ему по сей день не воспринимать угрястого
как Президента.
Теперь Домингесу надлежало следовать по синей дорожке, предъявляя
допуск гвардейским постам, - и так до самого Дворца, откуда сегодня
поступил в бюро обеспечения стабильности заказ на электронщика. Но
Домингес вовсе не собирался идти по синей полосе, поскольку к Памятнику
вела красная...
- Допуск?! - мордатый парень в сиреневой, как калла, форме заступил
дорогу, тупорылый автомат ткнулся в живот, Домингес привычно вздернул
руки. Потные и профессионально ловкие пальцы прошлись по пиджаку, ощупали
пояс и карманы, извлекли залитую в пластик карточку.
- В порядке. Ступай. Синяя зона - до конца. Шаг в сторону -
радикальные меры. Все.
Зона расплылась под ногами синим пятном. Шаг, еще один... вот красное
ответвление! Домингес свернул - и тотчас же цепочка гвардейцев
перестроилась: они уже не стояли вдоль полосы, а преградили ему дорогу.
- Допуск?!
Вопрос был чисто формальным: идти по красной полосе имел право лишь
Президент, впрочем, он не пользовался этим правом, а то, что Домингес не
является Президентом, было вполне очевидным фактом даже для кретинов из
внешней охраны. Впрочем, автоматы на животах висели пока спокойно: скорее
