проход.
Выиграть бы еще немного времени! Малыш Гнэл уже скрылся за поворотом,
сейчас он мчится наверх, к перевалу, держа дыхание на бегу, как учили
старшие. Сын Ваагна с насмешкой смотрел в глаза не решающимся приблизиться
ассирийцам. Псы! На них, против обыкновения, нет доспехов - тела прикрыты
только войлочными безрукавками. Ха! Легкость нужна была им, легкость и
быстрота бега, чтобы с ходу ворваться в сторожевую крепостцу и перебить
порубежников. Тогда не встанет над перевалом сигнальный дым, и войско
Ашшура хлынет сквозь ущелье к беззаботной столице. Тейшеба Могучий не
допустил! Случай ли, воля ли Владыки, но сын Ваагна и Гнэл вместо горных
коз встретили здесь лазутчиков врага - и теперь им не пройти раньше, чем
над крепостцой поднимется черный столб.
Ассирийцы скалили зубы, ослепительно белеющие в обрамлении
кроваво-красных ртов и смоляных завитков бород. Они выкрикивали мерзкие
ругательства, но подходить не спешили, ибо стрелы иссякли, а метательные
копья, грозные молнии страны Ашшур, остались в лагере ради легкости хода.
Для убийства врасплох десятка стражей с лихвой хватило бы стрел и коротких
кинжалов. Но урарт, стоящий посреди тропы, сжимал в правой руке длинный,
кованый в горах меч, рядом с которым смешными казались ассирийские клинки.
Урарт улыбался невыносимо оскорбительно, он вызывал на бой, один - всех
скопом. Сыны Ашшура кусали губы, давя страх, они ждали момента, чтобы
кинуться по-волчьи, стаей... и в тот миг, когда первый из них, визжа,
рванулся вперед, сын Ваагна, забыв о боли в рассеченной шее, взметнул
навстречу смельчаку тяжелый синеватый клинок.
- Тейшеба!
Рассеченное наискось, тело еще визжало, падая, а в проходе уже
кружился, взметая клубы пыли, сплетенный комок. Ассирийцы окружили урарта,
пытаясь достать его короткими, до сизо-желтого сияния заточенными
кинжалами. Но длинный меч описывал круги, и тот, кого касалась жужжащая
полоса, застывал, роняя оружие, резко глотал воздух и заваливался вверх
лицом на мелкие камешки, изобильно валяющиеся в пыли. Порой, словно по
команде, ассирийцы отскакивали, злобно щерясь. О, будь за спиной камень!
Но чиста тропа - и лишь в мече защита... И вновь, выставив лезвия
кинжалов, кидались в атаку кровавогубые воины - до тех пор, пока над
перевалом, необычайно ясная в прозрачном воздухе, не поднялась струйка
серого дыма, на глазах превращающаяся в плотно скрученный черный жгут.
Ассирийцы взвыли. Отныне они были мертвы, хотя еще и живы: приказ не
исполнен и секира погасит свет в глазах не позже возвращения в лагерь. А
всему виной - урарт с длинным мечом. И они бросились, не раздумывая, и еще
трое упали под ударами, но четвертый исхитрился проскочить под гудящей
сталью - и, уже не чувствуя боли, сын Ваагна медленно опустился на колени
в алую пыль, и в стекленеющих глазах его отпечаталось последнее, что дал
ему увидеть Тейшеба Могучий: в синем небе гор плыли клочья дыма, похожие
на победно распростерших крылья орлов...
...Молитва не шла на ум, слова путались, но мальчишка, спрятавшийся
за большим красноватым камнем, нависшим над тропой, повторял их снова и
снова. Тяжелая сумка оттягивала пояс; за плечами остался перевал и много
тысяч шагов. Сколько? Он не считал. Главное - не бояться. Там, в долине, к
северу от перевала, стоит войско Вардана. Вьются на ветру серебряные и
синие знамена с тяжелыми правильными крестами. Их пока еще немного. Их
будет больше, когда подойдут нахарары. Уже по всем армянским крепостям
разнесли гонцы весть о приходе беды. В равнинах и на отрогах гор
голубоглазые светло-курчавые люди седлают коней, пристегивают к поясам
длинные прямые мечи и в последний раз обнимают плачущих женщин. Они идут
на север. Но нужно время! И если те, кто сейчас поднимается по тропе,
пройдут через ущелье, идти будет некуда.
Высоко, выше самых крутых скал, пылает белое солнце. На него
невозможно смотреть, оно рвет кожу, выжигая жгучие волдыри. Солнце - враг.
И некуда спрятаться от него. Старый Овсеп, прощаясь, поцеловал внука и
сказал: "Иди. Я не сумею. А взрослые нужны здесь". И сам Вардан-Спарапет,
обнажив голову, склонил ее перед мальчишкой, уходящим на юг. По щекам
Овсепа текли слезы, застывая в глубоких ямках, оставленных черной
болезнью. А спарапет стоял твердо, и только руки его слегка дрожали,
пристегивая к поясу мальчишки тяжелую сумку. "Молись!" - сказал Вардан. Но
молитва не утишает боль. Как горят под солнцем волдыри! Крик рвется сквозь
губы. Не кричать! Они уже идут. Они не должны заметить сжавшегося под
камнем подростка. И он молчит, даже когда к дикой боли добавляется белый,
как солнечный огонь, ужас.
Горы! Серые горы, укутанные в яркие накидки! Они неспешно бредут,
гуськом выходя из-за поворота и загромождая вход в ущелье. Бьется о скалы
низкий зловещий рев - это завывают живые скалы, взметая к небу длинные
гибкие носы. Впервые внук Овсепа видит слонов. От деда, от бывалых людей
слышал - но вот они идут прямо на камень, и это ужас, равного которому
нет. На цветных попонах - рисунок, один и тот же: рваный крючковатый круг,
алый на желтом и желтый на красном. Знак ариев, знак Солнечной Веры. На
спинах у слонов - погонщики и стрелки; персы весело перекликаются, с
вершины одной из шагающих гор вдруг раздается песня - красивая песня,
лихая и почти понятная. Но внук Овсепа не слушает. Он убивает в себе
страх, потому что пришло время исполнить волю спарапета.
Первая глыба, пахнув на странный, словно коленопреклоненный, красный
камень спертым дыханием, проплыла мимо. "Обязательно пропусти одного,
лучше даже двух", - сказал Вардан. Так, прошел второй. Теперь - пора.
Мальчишка расстегивает сумку и выскакивает на тропу. О Боже, сила твоя со
мной! Из распахнутой сумки летят, рассыпаясь, под серые морщинистые
колонны колючки-ежи. Взмах руки, другой, третий! Лучники, вопя, мечут
стрелы с высоты в крутящегося под ногами слонов мальчишку. Но попасть
трудно, он маленький и верткий. А слоны уже ревут от боли: в подошвы
впились сотни ядовитых жал, ступни горят, боль затмевает разум животных
быстрее дурманного напитка. Цепь распадается, слоны поворачивают назад, к
проходу, сминая выходящую из-за поворота пехоту; они сталкиваются лбами,
опрокидывают один другого. Ущелье запечатано: погонщик третьего в цепи
слона ударом молота убил зверя, спасая свою никчемную жизнь.
Лопаются подпруги, переворачиваются башенки, увлекая за собою
лучников. В суматохе можно уйти - самое время, им не до него! Но внук
Овсепа продолжает швырять колючки, их еще немало в сумке. И разбрасывает
их до тех пор, пока гибкая серая змея, окольцованная медными браслетами -
сверху, под самыми бивнями, не сбивает его с ног, размозжив о преклонивший
колени над тропой красноватый камень. Дед - откуда он здесь? - заглядывает
в глаза и показывает на север, где полощется на синем горном ветру
серебряное знамя с крестом и парящим над ним хищноклювым орлом...
...Нет блага выше, чем жизнь. Полвека Тер-Багдасар утверждал это, а
сейчас готов просить паству отпустить ему грех невольной лжи. Он, несущий
сан священника, заблуждался: высшее благо - смерть. Но умирать нельзя.
Низко, почти над скалами, висит солнце, большое и багровое. Ласковое тепло
ползет по лбу. Прощай, солнце. И подожди немного, не прячься. Ты уйдешь и
придет тьма, а с тьмою - смерть. А умирать нельзя.
Священник вырос в этих краях и знал их не хуже Писания. Да что там,
лучше! Сын пахаря, волею Божьей ставший пастырем малого стада Христова, он
не учился в Эчмиадзине, и благородные древние книги стояли на полке, так и
не открытые ни разу со дня смерти прежнего тертера. Но, воистину, для
верящего суть выше образа. Жители предгорных сел верили своему наставнику,
ибо он был одним из них и умел без лжи облегчить страдания жизни земной.
Здесь все было знакомо Тер-Багдасару. Узкое ущелье с тропою на
перевал в далеком детстве было излюбленным местом игр. Ведь здесь водились
змеи! Мальчишки ловили их. Лучше всего в тот миг, когда вспугнутая,
ненавидяще шипящая живая лента, вытянувшись в струну, кидалась вперед.
Тогда и проверялось, мужчина ты - или мокрый лаваш. Удар палкой влет! Еще
один - по уже сбитой! И - каблуком по треугольной, в желтых точках,
голове. Тогда о смерти не думалось: даже змеи, умирая, словно продолжали
игру. Они крутились, извивались, жили, а когда, наконец, затихали, став
прямыми и спокойными, все равно казалось, что это лишь притворство.
Эти места - родной дом Тер-Багдасара. А ряса - хоть малая, но
надежда, что не заподозрят. Поэтому именно он пошел на север, к перевалу,
неся на груди то, что передал бродячий певец-гусан. Но для
соседей-магометан здешние предгорья тоже родные. Поэтому ему не удалось
встретить идущих с севера. Он успел лишь проглотить клочок бумаги, взятый
у гусана, когда отряд стражников-заптиев настиг его у двух красноватых
камней. Эти камни знакомы с детства: громадный, словно преклонивший
колени, и второй, поменьше, тесно прижавшийся к первому верхом и будто
подпирающий его. Уже связанный по рукам и ногам, священник видел, как
старший заптий расплачивается с проводником. Они держались как старые
приятели, хотя стражник был из пришлых, назначенных сюда недавно, после
разгрома янычарского бунта в Стамбуле, а проводника-тюрка Тер-Багдасар
знал с детства. Они вместе охотились на змей, живших под этими камнями.
Теперь змеи исчезли. Куда им до людей?
Стражники стояли тесной группкой, пока старший рассчитывался с
проводником. Судя по всему, заптий не поскупился; священник уловил обрывок
фразы: проводник благодарил за щедрость и просил не забывать его, верного
мусульманина, если когда-нибудь опять понадобятся услуги. Потом он ушел. И
заптии сомкнулись в круг над лежащим меж двух камней человеком в
порыжелой, неумело заштопанной рясе. И стало больно. Даже солнце
покраснело от крови. Или от стыда? Не убегай, солнце, не бойся - людям не
добраться до тебя, они творят такое только с себе подобными. Не уходи.
Тьма - смерть. А умирать нельзя. Гусан сказал: в этой бумаге - сотни
жизней и судьба Родины. А бумага съедена, значит - нужно жить...
На земле, меж двух кровавых камней, копошилось нечто, полуприкрытое
обрывками окровавленной, выжженной досера материи. Вокруг, втоптанные в
пыль, валялись клочья седых волос, слипшихся от крови и - но для
остального нет названия в людском языке. Колонна людей, вышедшая в ущелье
со стороны перевала, стояла в оцепенении. Многих трясло. Иные, согнувшись,
вываливали в бурую жижу съеденное на полуденном привале. Тускло
посверкивали в отблесках пурпурных лучей тяжелые ружья с длинными штыками
и пятна-отсветы прыгали по лицам, выделяя соломенные щетки усов и светлые
- серые, синие, голубые северные глаза.
Широкоскулое рябое лицо выплывает из тумана. Как темно! До... ждал...
ся... Что? Друг, говори громче... Не слышит. Я мертв? Нет, бумага гусана
должна заговорить. О Господи, дай силы! Бескровно-синие губы раздвигаются,
обнажая багровое месиво десен:
- Брат, передай Ермолу... там, внизу... пехоты пять ты...сяч...
конных два бюлюка... Есть пушки. Скажи Ермолу... брат...
Прыгают брови, светлые-светлые даже в сумраке, дергаются усы, теплые
капли падают на лоб. Плачет... Почему? Я же не умер, я же успел пере...
Тьма. То, что миг тому выхрипывало, с бульканьем и присвистом, обрывки
фраз - равных жизни для спустившихся с перевала! - умолкло. Челюсть
