почти ударом, вернула обратно. И понял рыцарь, что, вторгшись в разум,
убил и воскресил его Безликий.
- Я рад тебе, Гуго фон Вальдбург.
Голос прозвучал негромко и, вопреки приветливым словам, равнодушно.
Он возник из ничего и, возникнув, заполнил собою пустоту зала.
Спокойствие, отрешенность, холод великой мудрости - вот что слышалось в
голосе. И ощутил себя рыцарь назойливым муравьем, что взялся докучать
великану, прилегшему в тени дубравы.
Но сверх того! - вопреки канону проходил обряд. Ведь говорят
сказители: войдя, умрешь; а возродившись - уходи. Ибо за мгновение небытия
проникнет в сокровенные уголки души твоей Безликий. Проникнет и, познав
тайное, разгадает страсть. Поймет, не спросив, а затем, дав ответ,
изгонит.
Значит, не должен звучать голос. Но звучит!
- Не страшись, Гуго фон Вальдбург! Я хочу говорить с тобой.
- Но отчего со мной?
О, здесь подвох! Здесь коварство! Гуго сознавал это каждой частицей
разума своего. Разве самый достойный он из избранных? Разве уступали ему
астуриец, и франк, и гэл? Но ни одного из них не почтил беседой властитель
Башни! Значит, глумится Безликий. Хочет запутать гостя беседой и изгнать,
не излечив тоски... Но за что?
- Ты боишься обмана, Гуго? Не нужно бояться. Не умею я лгать, хотя,
быть может, было бы интересно. Не для этого сотворен. Лишь отвечать могу.
Но скучно отвечать на простые вопросы.
- Ты делаешь людей счастливыми. Так ли это просто?
- Счастливыми? - словно бы насмешка промелькнула в дотоле
бесстрастном течении слов. - Невнятное понятие. Как вы, смертные, упорно
применяете его... Но, говоря "счастье", не говорите ничего. Пустое слово.
- Пустое? Но золото! Но власть!! Но слава!!!
И совсем по-живому прозвучал ответ:
- А разве ты, Гуго фон Вальдбург, пришел за этим?
Вот так! С кем споришь, баварец?!
И что скажет муравей великану?
- Ты сумел поймать меня на слове, Владыка Башни. Да, мне хватает
злата, завещанного предками. И не нужны титулы, ибо корон много, а герб
Вальдбургов - один. Воистину - у каждого своя страсть и свое счастье. Но я
не ведаю, что гнетет меня. Имея все, всего лишен. Потому и предстал перед
тобою...
И чем ответит великан муравью?
- Хорошо сказано, Гуго, - соглашается голос. - У каждого своя
страсть. Но скучно счесть страстью вожделение. Простое - просто. К чему
тут я? Что толку наполнять пустоту, не наделенную дном? Подобные тебе
вынуждали меня отвечать - ибо это мой долг. Но ведь их вопросы -
начинались с "хочу". А я создан для решения истинных задач!
И вдруг - мука в голосе:
- Но что толку, если ответы уже не нужны никому. Нужен ли я, если это
так?
И - надежда, делающая голос совсем живым:
- Ты первый, чья страсть неясна мне. Быть может, она истинна?
...Необъятна скорбь Безликого. Ушли тролли, которым служил он честно
и верно. Ушли и погибли неведомо где. Никто не вернулся в Башню. И остался
Безликий один. Уже не слугой, но господином. Но господство его - в ответах
на вопросы. Оттого ждет он вопрошающих...
- Да, Гуго, ты выше подобных тебе. Ибо душа твоя непрозрачна.
Невольной гордостью откликнулось сердце. Такого не рассказывали
бродяги-певцы. И ныне еще выше взойдет слава имени фон Вальдбургов.
Воистину, подобным венцом еще ни один из предков не венчал родового герба.
- Ужели ты, всезнающий, не постигнешь тоску мою?
Недолго помолчав, пояснил голос.
- Понять можно, разложив сложное на простое. Неявное сделав явным. А
неясное - ясным. Но в твоей душе много такого, что по силам осознать лишь
тебе. Я открою тебе суть тоски. А ты сумей передать ее так, чтобы я понял.
Пойми и выскажи. Тогда - отвечу.
И, словно стилетом, пронзила виски мгновенная боль. Вспышка ослепила
глаза. В лихорадочной круговерти мелькнуло все, что довелось видеть и
испытать. Мелькнуло и пропало. Осталось лишь одно видение. Воспоминание.
Отблеск памяти. Единственное, не пропавшее во тьме. Болезненное, как сама
тоска...
И пришел Гуго в себя.
Очнулся.
Смятенный. Еще отказывающийся поверить.
Но уже и не смеющий сомневаться.
Как странно! Ни на миг не забывал об увиденном, но полагал, что ему -
сильному! - не способно затмить жизнь это воспоминание, горькое, но такое
пустое в сравнении с великими делами фон Вальдбургов.
Вот чего не может понять Безликий.
А не умея понять, велит объяснить.
И лишь тогда сможет он совершить чудо.
Но значит - пусть в малом, а уступает властелин Башни человеку?
И словно в ответ, улыбка в голосе:
- Да, Гуго. Ты - иной, нежели прежние. Они не спрашивали. Они всего
лишь просили.
...Проси, чего хочешь. И, узнав, как достичь, получишь желанное. Ибо
Безликий всемогущ...
Неужели так просто? Всего лишь взглянуть в лицо тоске своей, не
больше. Но взглянув, узнаешь разницу между просьбой и вопросом.
Слабый просит. Сильный спрашивает.
Спрашивай, человек!
ГУГО ФОН ВАЛЬДБУРГ - ЕДИНСТВЕННЫЙ, ГОВОРИВШИЙ С БЕЗЛИКИМ. И
ПОСЛЕДНИЙ, ДОПУЩЕННЫЙ В БАШНЮ. ОН ВЕРНУЛСЯ ВО ЗДРАВИИ И СЛАВЕ, НО ПРОЖИЛ
НЕДОЛГО. ТОСКА УБИЛА ЕГО. ИБО БЫЛ РЫЦАРЬ ГУГО ПЕРВЫМ ИЗ ИЗБРАННЫХ, КТО НЕ
ОБРЕЛ ЖЕЛАННОГО.
Спроси - и обретешь дар творить алмазы из глины.
Но подкупишь ли тоску?
Спроси - и чело увенчает корона.
Но разве прикажешь тоске?
Спроси - и слава твоя достигнет Гроба Господня.
Но когда и кого устрашилась тоска?
...Говори коротко. Еще лучше - молчи. Безликий знает, чего хочет душа
твоя. И станет зеленый глаз синим. Спустя миг - алым. Обратись в слух и
внимай. Алый свет - знак: всезнающий готов осчастливить тебя ответом...
На колени опустился Гуго фон Вальдбург, голый и безоружный.
Не рыцарь с гербом.
Но человек, познающий суть тоски своей.
И задал вопрос.
Тотчас же полыхнул выпуклый глаз. Зелень сменилась синевой. Но синева
не стала багрянцем.
Ибо внезапно побелел глаз.
Ослепил яркой вспышкой.
И погас, подернувшись мутью.
Ослеп Безликий. И сотни мерцающих огоньков погасли вместе с выпуклым
оком. По залу же, неведомо откуда, пополз странный, неприятно-горелый
запах. Словно человечью плоть, опутав сыромятными ремнями, поджаривали
где-то в глубинах Башни.
Замер рыцарь.
Оглянулся, бессильный, по сторонам.
И, понимая, что ответа уже не дождаться, закричал человек, поднявшись
с колен.
Дерзко и почтительно.
Умоляя и угрожая.
Повторяя снова, и снова, и снова:
- Три года минуло со дня, когда прекрасная Катарина, младшая из
Цорнов, сказала мне: "Я не люблю тебя, рыцарь..."
ПОЧЕМУ?!!!
Лев ВЕРШИНИН
УЩЕЛЬЕ ТРЕХ КАМНЕЙ
Маргарите...
Тупое рыло "льюиса" слегка качнулось и застыло. Теперь, укрывшись за
тремя большими красноватыми камнями, плотно перегородившими тропу, стрелок
мог держать вход в ущелье под обстрелом хоть до ночи, благо патронов
хватало. Арам Овсепян погладил вороненый ствол и слегка усмехнулся. Не
нужно волноваться: от зажатой злости руки дрожат. А сбивать прицел совсем
ни к чему.
Впервые за много дней ничто не мешало спокойно отдохнуть. Разве что
пыль. Черная корка стянула потрескавшиеся губы, постоянно подталкивая
отвинтить крышку фляги и сполоснуть рот. Но в этом не было смысла: сгусток
в горле на миг отступит, чтобы тотчас вновь подкатиться к гортани. Да и
воду следовало экономить. Что ж, пыль не пуля - стерпеть можно. В Ливии
бывало хуже: мельчайший, почти мучной песок висел повсюду, забивал глаза,
кровавым кашлем рвал легкие. И воду там подвозили лишь раз в три дня.
Ливия... Овсепян отчетливо услышал гул темно-синего прибоя,
накатывающегося от горизонта и вгрызающегося в желтый песчаный берег. То и
дело шум волн гас в коротком громе, а спустя мгновение за спиной Овсепяна,
там где еще огрызалась в сторону моря батарея, взбухали высокие,
распадающиеся в воздухе столбы. Итальянские крейсера стояли совсем близко
от побережья, развернув элегантные, сияющие под ярким солнцем башни, и
бортовые орудия с методичностью метрономов выплевывали оранжево-черные
клубы. Прикрытые артогнем, к берегу шли вельботы, быстро увеличиваясь в
размерах: уже ясно можно было различить вертикальные полосы на кормовых
флагштоках. Люди с винтовками прыгали прямо в буруны - многие уже не
вставали из пены. "Льюис", вот такой же, выталкивал короткие злобные
очереди, вырубая экипажи вельботов, и Овсепяну не удавалось даже перевести
дыхание, на миг оторвавшись от прицела.
Удержать форпост было невозможно. Это поняли даже темные новобранцы
из недавнего пополнения. И потому они разбежались, спасая себя. Но это
были турки, и им можно было заботиться о своей жизни. Овсепяну бежать было
некуда. Побеги он - и майор Вахид Торлак скажет наконец давно
приготовленную фразу: "Ну что ж, господа, армянин есть армянин!". Да,
именно так скажет он в офицерском собрании, уже не опасаясь, что капитан
Овсепян ответит ему пощечиной...
Солдаты в маленьких шляпах с петушиными перьями бежали, увязая в
песке, на ходу стреляя из многозарядных винтовок, пляж был покрыт тихими
бугорками в мундирах аскеров Его Величества Султана; оборона на этом
участке триполитанского побережья пала... но пулемет передового расчета
косил наступавших до тех пор, пока не щелкнул, выкинув последнюю гильзу,
рубчатый диск. А потом победители окружили умолкшую огневую точку и один
из них, ошеломленно глядя на кипарисовый крестик, выбившийся из-под ворота
офицерского кителя, спросил на подпорченном французском: "Вы...
христианин?!".
В дни плена итальянцы были весьма корректны с храбрым османским
офицером. Отдельная каюта. Хороший паек. Вежливая охрана. И все-таки Арам
Овсепян ощущал себя неким монстром, на которого случайные прохожие
оглядываются с любопытством и даже определенной долей брезгливости.
Полностью скрыть ее не мог даже судовой капеллан, шумный неаполитанец,
интересовавшийся судьбами христиан Востока. Овсепян, впрочем, не обижался.
Над миром расцветает двадцатый век; пусть не все еще поняли, что на смену
старым понятиям идут новые, но в такое время каждый должен быть на своем
месте. А для Арама таким местом была армия.
Ясное осознание выбора пришло еще в юности. Многомудрый город Дамаск,
веками переваривавший веры, наречия и прочие условности, измышленные
людьми, отнюдь не располагал к замкнутости. Все росли рядом; скверным
тоном считалось помнить, какой веры придерживается сосед. О крови не
говорилось вообще. Уважение проистекало от веса семьи в городе. Старший же
Овсепян... О, когда затянутый в безупречный сюртук, в больших роговых
очках и лаковых туфлях Овсепян-эфенди выходил на прогулку, с ним
раскланивался даже мулла Омейядов! Кто же не знал в Дамаске, что без этого
армянина почтенный старый вали не предпринимает никаких действий в
вопросах торговли? От симпатий эфенди Овсепяна зависели судьбы многих
фирм, имеющих филиалы в портах благословенной Сирии. Он, разумеется, не
шел на сделки с совестью, но злоупотреблять и не было нужды: и французы,
издавна почитавшие Дамаск воротами Марселя, и пунктуальные немцы, все
более докучавшие французам, и шустрые, совсем недавно объявившиеся янки
сами находили тысячи предлогов напомнить почтеннейшему Ваагну-эфенди о
своем существовании, искренней дружбе и готовности к услугам.
Что и говорить, слово Ваагна Овсепяна имело вес. К пятидесяти годам,
