Отойдя, они сели на скамейку в скверике, и Нинка взяла его за руку, и
его сердце пропустило удар.
- Кнопка, - спросила она, - ты мне друг?
- Друг, - сказал Кнопка, неловко сидя, стараясь не смотреть на руку.
- Ты мне должен очень помочь, - сказала она, и Кнопка заскользил
обратно в реальность, как на салазках с горы.
Нинка понизила голос:
- Тебе можно доверить самое главное?..
- Что? - спросил Кнопка, хотя он уже знал.
- Нет, ты сначала скажи!
- Можно, - дал он согласие с тяжелым сердцем.
- Вот... - сказала она с грустью...
- А зачем? - спросил он.
- Понимаешь... есть один человек... И я его люблю. На всю жизнь. А он
не стоит этого. Он... он не любит меня и никогда, наверное, не полюбит.
Вот и все. А я... иначе я боюсь наделать глупостей... И вообще....
- А может, - сказал Кнопка, считая белые астры на клумбе, - ты уж
лучше совсем... ее...
- А вдруг он меня когда-нибудь все-таки полюбит? Или меня полюбит
другой, хороший человек? Выйду замуж и тоже буду его любить, понимаешь? А
сейчас... не желаю я мучиться и унижаться... И... я не хочу потратить свою
любовь так бездарно.
- Эх, - сказал Кнопка. Подумал, что надо вынуть руку из ее, но не
стал: все равной сейчас расходиться.
- А ты сумеешь сохранить?
- Я сумею, - сказал он. - У нас как в сберкассе.
Нинка после этого всем видом демонстрировала некую умудренность и
значительность; можно подумать, прибавилось у нее чего.
На выпускных экзаменах, конечно, Кнопка использовался на полную
нагрузку. Помог здорово. К его услугам не прибег один Никита Осоцкий. Не
то чтобы из гордости или желания выделиться - просто Никита такой удачный
экземпляр человека, у которого и так все ладится, без всякого видимого
напряжения, будто само собой. Ничем его природа не обделила, ни по форме,
ни по содержанию. Его любили и ребята и учителя - случай редкий. Мне б его
данные. Я бы и нет. Чего зря рисковать, если можно подстраховаться.
Уже поступив в институты, мы забрали у Кнопки свои волнения. Жаль, но
ничего не поделаешь, - тридцать-то человек! Тут, знаете, и дом мог
рухнуть, не выдержав.
Кстати, о доме: Кнопка переехал в новый район, на окраину без
телефона, и по пустякам его просить перестали - добираться черт-те куда и
еще неизвестно, застанешь ли. Зато каждый год в первую субботу октября
собирались у него отмечать годовщину окончания: трехкомнатная квартира, а
родители уезжали к знакомым за город.
В позапрошлом году мы на этой встрече здорово надрались и чуть не
устроили путаницу из Кнопкиной камеры хранения. Слава богу, разобрались. А
то могли бы те еще накладочки получиться. Хотя не исключено, что кое-кто в
этом был заинтересован.
Между письменным столом и батареей в Кнопки стоит мой вкус к жизни. Я
свез его туда через месяц после поступления в аспирантуру. Иначе серьезно
работать невозможно. На отпуск только беру. Ничего, еще будет время пожить
в свое удовольствие.
Там же лежит мое желание выпить. Жена в свое время заставила: "оно
или я". И все равно через полгода мы развелись.
Всю эту неделю я сидел в лаборатории до десяти вечера, нажил
бессонницу, в субботу шел дождь, простудился вдобавок, взял бутылку водки,
- а пить никакого желания. Поколебался я и поехал к Кнопке.
Сошел я с 59-го автобуса на Загребском бульваре, нашел, как принято,
путаясь, его дом 5, корпус 3, звоню. Открывает он дверь, в байковой
курточке, лицо усталое. Он вообще быстро стареет, Кнопка.
- Заходи, - радуется.
- Простыл я, - извиняюсь. - Давай, Кнопка, выпьем, что ли.
- А, - понимает. - Пошли в мою комнату, сейчас.
Накрыл он на стол по-быстрому. Мать его нам винегрет принесла,
помидорки соленые.
- Что ж, - сетует, - редко заглядываете? Все по делу на на минутку...
Неловко даже стало как-то. Тем более, что я и сейчас, собственно, по
делу - если это можно делом, правда, назвать.
Себе Кнопка томатный сок налил в рюмку. Не хочет пить.
- Он же у нас вегетарианец, - вздыхает мать. - Не пьет, не ест. Для
здоровья, говорит, мол, полезно. А чего полезного, вон на кого похож.
Кнопка сделал умоляющий жест.
- Иду, иду... Сидите себе.
- Слушай, - предлагаю, - может, давай, а?... моего желания, знаешь, и
на двоих хватит.
- Не в том дело.
Ни в какую. Ладно. Посидели мы с ним. Уютно у него в комнате,
чистенько так. Поговорили о том, о сем, - он инженером в ЦНТИ "Облтранса"
работает.
- Сколько, - спрашиваю, - сейчас получаешь?
- Сто тридцать с прогрессом.
- Слушай, - спрашиваю, - Кнопка, ну, выпить ладно, но у тебя столько
здесь без дела лежит, неужели самому не хотелось когда воспользоваться?
Что сделать-то можно!
Он улыбается мне снисходительно и головой качает.
- Как ты не понимаешь, - объясняет. - Это как ключи от французских
замков - каждому только свое подходит. Уже кроме того, что непорядочно.
- Да попробовать?
- Помнишь, - вздыхает, - Светку Горячеву? Вот она ко мне в прошлом
году мужа привела. Он, говорит, такой способный молодой ученый (биолог
он), но уж очень робкий, застенчивый, все затирают его. Нельзя ли, мол,
напористости ему, нахальства даже, хоть ненадолго? Просила так, ревела:
жизнь ломается, для пользы надо... Дал ему нахальство одно - на неделю...
- Ну?
- За эту неделю его выгнали с работы. Чего-нибудь в этом роде
следовало ожидать. Человек-то прежний, и вдруг появляется в нем нечто
ранее не присущее. Людям это, знаешь, не нравится.
Развезло меня немного. Сижу, смотрю на него, бедолагу, кассира при
чужих деньгах. Он взгляд перехватил.
- Зря так смотришь, - говорит тихо... - Жизнь моя хорошая.
Смешался я.
- Жениться не думаешь? - брякнул.
- Да нет пока.
- А Нинка как живет? - спросил и сам тут же пожалел, что у меня
выскочило.
- Да так, - говорит. - Недавно опять любовь свою взяла. У нее
ненадолго, - добавил.
Я представил себе стерву-Нинку с ее неснашиваемой любовью, и зло
взяло.
- Кстати, ты учти, - говорит Кнопка, - кое-что ведь от хранения
портится. Уж я слежу, как могу... Мне вот Леня Маркин одну идею сдал; шеф
сейчас другое гнать заставляет, некогда, и вообще, говорит, не время; а
отдать кому-нибудь он не хочет, жалко. А она довольно-таки
скоропортящаяся, мать уже жалуется на запах, хотя я ее на балконе держу.
Подозреваю, что мать его прислушивалась к нашему разговору, потому
что при этих словах она вошла с чайником и принялась мне жаловаться на
бессовестных друзей своего сына.
- Ведь что ж такое, - сетует, убирая грязные тарелки и ставя чашки, -
вся квартира завалена, ступить прямо некуда. Ну, не надо чего -
распорядись как-то... Не склад...
Мы стали молча пить чай. После водки горячий чай обжигал горло.
- Знаешь, - сказал Кнопка, - я недавно был в гостях у Никиты
Осоцкого. У него сын родился. Думали, как назвать.
Это явилось для меня новостью - что Кнопка ходит к Осоцкому в гости
да еще думает, как назвать его сына. Осоцкий, вопреки ожиданиям, карьеры
не сделал, жил тихо и встреч уклонялся.
- Я у него себя как дома чувствую, - продолжал тихо Кнопка. - Знаешь,
есть в нем что-то особенное, славное такое.
Мне сделалось окончательно неловко и скверно. Невысказанное им было
справедливо. Ясно, как к нему все относились. Пренебрежение - оно всегда
чувствуется. И вдобавок - была ведь какая-то даже неприязнь: то ли от
того, что он какой-то не такой, как мы, то ли от того, что, по совести, он
многих в жизни крепко выручал, а отблагодарить вечно руки не доходили,
знали - он и так не откажет, и оставалось какое-то смутное раздражение.
- Мы, знаешь, о чем с ним еще думали? - поднял глаза Кнопка. - Тем
летом Володя Алтунин утонул, помнишь... А у меня полкладовки осталось: там
горячность его, наивность, принципиальность там, прочее... Он же до
двадцати семи нигде не уживался, - после этого в гору пошел. Замначальника
КБ был уже...
- Хотел бы я знать, - задумчивом проговорил он, - что мне придется с
этим всем когда-нибудь делать?..
- Дьявол, - сказал я, - неужели нельзя как-то приспособить все для
пользования? все же передавать, а?
- Откровенно говоря, я думал... не выходит. Да и здесь - ненужное.
- Кому и нужное.
Мы просидели с ним до двух ночи, строя планы один фантастичнее
другого.
Михаил ВЕЛЛЕР
НЕ В ТУ ДВЕРЬ
- Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно...
- Ты видела его уже.
- Ну и что, а все равно интересно.
- И вообще кино это для взрослых.
- Но я же все равно его видела.
- Софочка, загони ты ее, наконец, спать! Половина одиннадцатого.
Завтра опять трояк схватит.
- А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони.
- Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила.
- И историю?
- Д-да...
- А ну вас всех, ей-богу. - Сухоруков поднялся с дивана и прошлепал
на кухню. Плотно притворил дверь, закурил. Вытер со стола, постелил
газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин длинно и нудно
писал об элементах фольклора в поэзии Некрасова. Сухоруков, признаться,
Некрасова не очень любил, а Зыкина - так просто не переваривал. Но отзыв
следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело.
Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала.
- Софочка! - сатанея, рявкнул Сухоруков.
Жена заколотилась в дверь:
- Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой?
- А? Что? Что случилось - заволновалась теща. - Не слышу, у меня вода
льется! Сейчас открою!
Сухоруков вздохнул, поправил очки и уткнулся в рукопись, делая
осторожные карандашные пометки. Один черт, на защите все пройдет
благопристойно.
Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание
утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности убийства;
в детективах Богомила Райнова они хорошо описаны.
- Чай будешь пить? - спросила жена.
- Пили ведь. Хотя... - он положил диссертацию на буфет. - Угомонились
наследники?
- Легли наконец.
- Бабушка спит?
- Читает.
Чаек был тот еще. Настоящий чай Сухорукову не давали: вредно.
Сердчишко, и верно, пошаливало.
- Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала... - сказала жена.
- За сколько?
- Сорок.
- Ну - ты купила?
- Ага; деньги с получки отдам, - коснулась его рукой. - Я дежурю
завтра, не забудь забрать Борьку из садика.
Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее.
- Пойдем спать.
- Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.
На цыпочках он прокрался в большую комнату...
- Что ты там делаешь? - прошептала из спальни жена.
- Статью надо посмотреть, - прошипел он... вытащил с дочкиной полки
"Одиссею капитана Блада", затворился на кухне и принялся заваривать
настоящий чай.
Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить
испанский галеон, в дверь коротко позвонили.
- Ничего себе! - Сухоруков удивленно снял очки.
- Кто там? - тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через
глазок.
За дверью неуверенно посопели.
- Это я...
- Поздновато, знаете. - Вроде юноша какой-то. - Кто - я.
- Женя.
Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой
ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под этим
взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных
