отвагу самому робкому языку и скрывает краску румянца на лице
застенчивой собеседницы. Спускалась ночь, только звезды ярко мерцали на
небосклоне; время от времени за окном вспыхивало мимолетно-призрачное
сияние светляка, который иной раз, заблудившись, попадал в комнату и
носился у потолка, точно искорка.
Что собственно нашептывал на ухо девушке Дольф в этот нескончаемый
летний вечер, передать невозможно: он говорил так тихо и так невнятно,
что слова его не достигли слуха историка. Возможно, впрочем, что они без
промаха били в цель, ибо он обладал способностью нравиться женщинам и
когда бывал в женском обществе, всегда воздавал ему должное. Между тем
посетители один за другим разошлись; Антони ван дер Хейден,
наговорившись до полного изнеможения, клевал носом в своем кресле у
двери. Внезапно его разбудил звонкий, от всей души отпущенный поцелуй,
которым Дольф неосмотрительно закончил одну из своих пылких фраз и
который прозвучал в тишине комнаты, как выстрел из пистолета. Гер Антони
вскочил на ноги, протер глаза, велел принести свет и заметил, что пора,
мол, и на боковую; уходя к себе, он дружески пожал Дольфу руку, ласково
посмотрел ему прямо в глаза и покачал головой с таким видом, будто ему
известно решительно все: ведь он помнил себя в свои юные годы!
Нашего героя поместили в просторной комнате с дубовой панелью, где
стояли платяные шкафы и вместительные комоды, натертые воском и
сверкающие медными украшениями. Здесь хранился обильный запас семейного
белья и полотен: голландские хозяйки отличаются похвальным тщеславием и
имеют обыкновение показывать гостям сокровища своего дома.
Впрочем, Дольф был настолько поглощен думами, что не обратил внимания
на окружающие богатства; тем не менее он не мог не почувствовать
различия между непринужденною доброжелательностью и веселостью,
царившими в доме ван дер Хейденов, и скудным, пропитанным скаредностью,
безрадостным бытом доктора Книпперхаузена. Но насладиться окружающим
по-настоящему ему мешала неотступная мысль, что рано или поздно ему
придется все же расстаться с добродушным, сердечным хозяином и
прелестной хозяйкою, чтобы снова пуститься в странствия по белу свету.
Оставаться дольше было бы непростительной глупостью: он бы влюбился еще
сильнее, а для бедного малого, каким он был, домогаться дочери великого
Антони ван дер Хейдена - разве это не сумасшествие? Самый отклик,
которым отозвалось на его чувство сердце юной девицы, заставлял Дольфа
торопиться с отъездом. С его стороны было бы черной неблагодарностью в
ответ на гостеприимство хозяина воспользоваться безрассудной любовью,
внушенной им его дочери. Короче говоря, Дольф как две капли походил на
весьма многих юношей с прекрасным сердцем и ветренной головой, которые
сначала действуют, а потом думают, причем действуют совсем не так, как
задумали, так что, приняв превосходное решение на ночь, они начисто
забывают о нем поутру.
"Чудесное завершение путешествия, лучше и не придумаешь! - сказал он
себе, погружаясь в свежие простыни. - Вместо того чтобы вернуться домой
с мешком золота, я высадился на чужом берегу с одним-единственным
стивером <Стивер - голландская, а также датская мелкая медная монета.>
за душою и, что хуже всего, влюбился по самые уши. Впрочем, - добавил
он, вытянувшись и повернувшись на другой бок, - сейчас я лежу в хорошей
постели, и это уже немало; насладимся же настоящим и позабудем про все
на свете; я осмеливаюсь настаивать, что так или иначе, а все наладится и
устроится к лучшему".
С этими словами он протянул было руку, чтобы погасить оплывающую
свечу, как вдруг застыл от ужаса и изумления: ему показалось, что он
видит перед собой призрака из "Дома с привидениями", который уставился
на него из погруженной в полутьму половины комнаты. Присмотревшись, он
понял, что предмет, принятый им сначала за призрак, на самом деле не что
иное, как старинный портрет фламандской работы, висевший в темном углу,
рядом с платяным шкафом. Это было, однако, поразительно точное
изображение ночного его посетителя. Тот же плащ, тот же камзол,
перетянутый в талии поясом, та же борода с проседью, тот же устремленный
в одну точку взгляд, та же шляпа с опущенными полями и пером, свисающим
с одной стороны. Дольф вспомнил о замеченном им сходстве между Антони
ван дер Хейденом и стариком из "Дома с привидениями"; сейчас больше, чем
когда-либо, он проникся убеждением, что между обоими существует какая-то
непонятная связь и что сама судьба руководит им в его странствиях. Он
лежал и смотрел на портрет, вызывавший в нем почти точно такой же страх,
как и призрачный оригинал, пока бой стенных часов не возвестил ему
наступления поздней ночи. Он погасил свечу, долго ворочался, размышляя о
странных обстоятельствах и совпадениях, и, наконец, заснул. Во сне его
продолжали преследовать те же образы, которые не давали ему покоя и
наяву. Ему снилось, будто он по-прежнему лежит, уставившись на портрет,
что понемногу портрет оживает; от стены отделяется фигура странного
старика; он выходит из комнаты, Дольф - за ним; они оказываются возле
колодца, незнакомец указывает ему на колодец, улыбается и исчезает.
Проснувшись. Дольф обнаружил у своего изголовья Антони ван дер
Хейдена, который пожелал ему доброго утра и осведомился, хорошо ли он
спал. Дольф ответил, что выспался он на славу, и, воспользовавшись
случаем, спросил о портрете, висевшим на противоположной стене.
- Это портрет старого Киллиана ван дер Шпигеля, - отозвался гер
Антони, - некогда бургомистра Амстердама, покинувшего Голландию в связи
с народными волнениями и прибывшего в провинцию во времена правления
Питера Стюйвезента. Это мой предок по материнской линии; старый скряга,
вот кем он был! После захвата англичанами Нового Амстердама - это
произошло в 1664 году - он удалился к себе в поместье. Его обуял страх,
что у него отнимут богатства и он пойдет по миру. Он превратил свое
имущество в наличные деньги и сумел схоронить их в надежнейшем тайнике.
В продолжение нескольких лет он скрывался в разных местах, воображая,
что за ним охотятся англичане, желающие отнять его деньги; в конце
концов однажды утром его нашли мертвым в постели. Так и осталось
невыясненным, куда он спрятал большую часть своего состояния.
Спустя немного Антони ван дер Хейден вышел из комнаты; после его
ухода Дольф предался размышлениям. Рассказ хозяина засел у него в
голове. Ведь его мать - урожденная ван дер Шпигель; больше того, она
упоминала о старом Киллиане как об одном из их предков. Она говорила к
тому же, что ее отец был прямым наследником старика, но после него
ничего не осталось. Теперь выясняется, что Антони ван дер Хейден - так
же его потомок и, пожалуй, тоже наследник этого нищего богача; выходит,
стало быть, что Хейлигеры и ван дер Хейдены между собою в отдаленном
родстве.
"Вот оно что! - подумал Дольф. - А почему бы в самом деле не
истолковать моего сна следующим образом: мне нужно было отправиться в
Олбани, чтобы найти свое счастье; что до спрятанных стариком богатств,
то я найду их на дне того колодца - на мызе. Но что за окольный способ
вести дела! Какого черта старый призрак не мог сразу сказать о колодце?
Зачем понадобилось ему гонять меня в Олбани? Неужели лишь для того,
чтобы я получил объяснения, которые велят мне возвратиться тем же путем
обратно?" Все эти мысли мелькали у него в голове, пока он одевался и
мылся. Он задумчиво спустился вниз, и представшее перед ним веселое,
сияющее лицо Мари ван дер Хейден дало ему в руки ключ к разгадке
мучительной тайны. "Выходит, - подумал он, - что старый призрак поступил
правильно. Он считает, что если я добуду его богатства и его хорошенькая
праправнучка станет моей женой, то обе ветви рода таким образом снова
соединятся, и деньги попадут в надлежащие руки".
Мелькнувшая в его голове мысль не давала ему покоя. Он стал
торопиться назад, чтобы обеспечить за собою сокровища, которые - теперь
он в этом не сомневался - таятся на дне колодца и в любой момент могут
быть кем-нибудь обнаружены. "Кто знает, - думал он, - вдруг страдающий
бессонницей старикашка имеет обыкновение являться каждому посетителю
"Дома с привидениями"? Не найдется ли кто-нибудь посообразительнее меня,
способный проложить себе путь к колодцу иначе, чем через Олбани?" Он
тысячу раз выражал в душе пожелание, чтобы старый неугомонный призрак
поселился поскорей на дне Красного моря вместе со своим непосредственным
двойником-портретом. Он жаждал выбраться как можно раньше из Олбани.
Прошло, впрочем, два-три дня, прежде чем представился случай отправиться
вниз по реке. Эти дни показались Дольфу целою вечностью, несмотря на то,
что его услаждали улыбки прелестной Мари, и с каждым днем он все больше
в нее влюблялся.
Наконец тот же шлюп, с которого он свалился за борт, приготовился
выйти в плаванье. Дольф в сбивчивых выражениях сообщил Антони ван дер
Хейдену о своем решении возвратиться домой. Его гостеприимный хозяин был
удивлен и огорчен этим известием. Он задумал уже с полдюжины прогулок в
лесную глушь; его индейцы деятельно готовились к длительной экспедиции
на какое-то озеро. Гер Антони отвел Дольфа в сторону и, пустив в ход все
свое красноречие, убеждал его забыть о делах и погостить у него в доме -
все было, однако, тщетно, так что в конце концов он отказался от
уговоров, заметив при этом, что "бесконечно жалко, когда чудесный
молодой человек разменивается на мелочи". Тем не менее он крепко пожал
ему на прощанье руку, присовокупив к этому рукопожатию свое любимое
охотничье ружье и приглашение посетить его дом, если Дольфу случится
побывать снова в Олбани. Прелестная маленькая Мари не сказала ни слова,
но когда он поцеловал ее напоследок, ее милые щечки с ямочками сделались
бледными, и в глазах заблестели слезинки.
Дольф легко прыгнул на палубу судна. Подняли парус; дул попутный
ветер; вскоре в далекой дымке исчез Олбани, его зеленые холмы и покрытые
рощами острова. Шлюп благополучно миновал Каатскильские горы, горделивые
вершины которых, свободные от облачной пелены, сверкали на солнце. Они
проплыли и мимо тех мест, где горы вплотную подходят к реке и где на
этот раз их не тронул ни дух Дундерберга, ни кто-либо из его подручных;
они прошли Хаверстроу-бэй, Кротонов мыс, Таппан-Зее, Палисады и,
наконец, на третий день, после обеда, увидели мыс Хобокен, висевший,
точно облако, в воздухе; вскоре за ним из воды поднялись и крыши
Манхеттена.
Сойдя на берег, Дольф отправился к матери: его все время мучила мысль
о страданиях, которые он причинил ей своим отъездом. По дороге он ломал
голову, обдумывая, как бы объяснить ей длительное отсутствие, не выдав
при этом тайны "Дома с привидениями". Все еще размышляя об этом, он
вышел на улицу, где стоял дом его матери, и вдруг остановился как
вкопанный: перед ним была груда развалин.
Очевидно, случился сильный пожар: сгорело несколько крупных домов и
вместе с ними скромное жилище госпожи Хейлигер. Стены, впрочем,
обрушились только частично; Дольф имел возможность разглядеть кое-что,
давно знакомое ему с детства. Он увидел камин, около которого когда-то
играл; он был облицован голландскими изразцами со сценами из священной
истории, вызывавшими его восхищение. На пожарище валялись обгорелые
обломки кресла с подлокотниками, на котором обычно сидела его бедная
мать и с которого она столько раз увещевала его образумиться; тут же
рядом - старая семейная библия с медными застежками, теперь - увы! -
