что вы расспрашивали ее обо мне, я случайно слышала, что вы
русский, и потому не удивилась -- все русские не в меру
любознательны. Но почему все-таки вы поехали за мной?
-- В силу все той же любознательности, -- в частности, и
профессиональной.
-- Да, знаю, вы живописец.
-- Да, а вы живописны. Кроме того, вы каждый день куда-то
уходили по утрам, и это меня интриговало, -- куда, зачем? --
пропускали завтраки, что не часто случается с жильцами
пансионов, да и вид у вас был всегда не совсем обычный, на
чем-то сосредоточенный. Держитесь вы одиноко, молчаливо, что-то
как будто таите в себе... Ну, а почему я не ушел, как только вы
стали раздеваться...
-- Ну, это-то понятно, -- сказала она.
И, помолчав, прибавила:
-- Я сейчас выйду. Отвернитесь на минуту и потом идите
сюда. Вы меня тоже заинтересовали.
-- Ни за что не отвернусь, -- ответил я. -- Я художник, и
мы не дети.
Она пожала плечом:
-- Ну, хорошо, мне все равно...
И встала во весь рост, показывая всю себя спереди во всей
своей женской силе, не спеша пробралась по гальке, накинула на
голову свою розовую сорочку, потом открыла в ней свое серьезное
лицо, опустила ее на мокрое тело. Я сбежал к ней, и мы сели
рядом.
-- Кроме трубки, у вас есть, может быть, и папиросы? --
спросила она.
-- Есть.
-- Дайте мне.
Я дал, зажег спичку.
-- Спасибо.
И, затягиваясь, она стала глядеть вдаль, пошевеливая
пальцами ноги, не оборачиваясь; иронически сказала вдруг:
-- Так я еще могу нравиться?
-- Еще бы! -- воскликнул я. -- Прекрасное тело, чудесные
волосы, глаза... Только очень уж недоброе выражение лица.
-- Это потому, что я, правда, занята одной злой мыслью.
-- Я так и думал. Вы с кем-то недавно расстались, кто-то
вас оставил...
-- Не оставил, а бросил. Сбежал от меня. Я знала, что он
пропащий человек, но я его как-то любила. Оказалось, что любила
просто негодяя. Встретилась я с ним месяца полтора тому назад в
Монте-Карло. Играла в тот вечер в казино. Он стоял рядом, тоже
играл, следил сумасшедшими глазами за шариком и все выигрывал,
выиграл раз, два, три, четыре... Я тоже все выигрывала, он это
видел и вдруг сказал:
"Шабаш! Assez!" -- и повернулся ко мне: "N'est-ce pas,
madame?"22 Я, смеясь, ответила: "Да, шабаш!" -- "Ах, вы
русская?" -- "Как видите". -- "Тогда идем кутить!" Я посмотрела
-- очень потрепанный, но изящный с виду человек... Остальное
нетрудно угадать.
-- Да, нетрудно. Почувствовали себя за ужином близкими,
говорили без конца, удивились, когда настал час расставаться...
-- Совершенно верно. И не расстались и начали проматывать
выигранное. Жили в Монте-Карло, в Тюрби, в Ницце, завтракали и
обедали в кабаках на дороге между Каннами и Ниццой -- вы,
верно, знаете, что это стоит! -- жили одно время даже в отеле
на Cap d'Antibes, притворяясь богатыми людьми... А денег
оставалось все меньше, поездки в Монте-Карло на последние гроши
кончались крахом... Он стал куда-то исчезать и возвращаться
опять с деньгами, хотя привозил пустяки -- франков сто,
пятьдесят... Потом где-то продал мои серьги, обручальное
кольцо, -- я была когда-то замужем, -- золотой нательный
крест...
-- И, конечно, уверял, что вот-вот откуда-то получит
какой-то большой долг, что у него есть знатные и состоятельные
друзья и знакомые.
-- Да, именно так. Кто он, я точно и теперь не знаю, он
избегал говорить подробно и ясно о своей прошлой жизни, и я
как-то невнимательно относилась к этому. Ну, обычное прошлое
многих эмигрантов: Петербург, служба в блестящем полку, потом
война, революция, Константинополь... В Париже, благодаря
прежним связям, будто бы устраивался и всегда может устроиться
очень недурно, а пока -- Монте-Карло или же постоянная
возможность, как он говорил, перехватить в Ницце у каких-то
титулованных друзей... Я уже падала духом, приходила в
отчаяние, но он только усмехался: "Будь спокойна, положись на
меня, я уж сделал некоторые серьезные демарши в Париже, а какие
именно, это, как говорится, не женского ума дело..."
-- Так, так...
-- Что так?
И она вдруг обернулась ко мне, сверкнув глазами, далеко
швырнув потухшую папиросу.
-- Вас все это потешает?
Я схватил и сжал ее руку:
-- Как вам не стыдно! Вот я напишу вас Медузой или
Немезидой!
-- Это богиня мести?
-- Да, и очень злая.
Она печально усмехнулась:
-- Немезида! Уж какая там Немезида! Нет, вы хороший...
Дайте еще папиросу. Выучил курить... Всему выучил!
И, закурив, опять стала смотреть вдаль.
-- Я забыл вам сказать еще то, как я был удивлен, когда
увидал, куда вы ездите купаться, -- целое путешествие каждый
день и с какою целью? Теперь понимаю: ищете одиночества.
-- Да...
Солнечный жар тек все гуще, цикады на горячих, пахучих
соснах пилили, скрежетали все настойчивее, яростней, -- я
чувствовал, как должны быть накалены ее черные волосы, открытые
плечи, ноги, и сказал:
-- Перейдем в тень, уж очень жжет, и доскажите мне вашу
печальную историю.
Она очнулась:
-- Перейдем...
И мы обошли полукруг заливчика и сели в светлой и знойной
тени под красными утесами. Я опять взял ее руку и оставил в
своей. Она не заметила этого.
-- Что ж тут досказывать? -- сказала она. -- Мне уж как-то
расхотелось вспоминать всю эту действительно очень печальную и
постыдную историю. Вы, вероятно, думаете, что я привычная
содержанка то одного, то другого мошенника. Ничего подобного.
Прошлое мое тоже самое обыкновенное. Муж был в Добровольческой
армии, сперва у Деникина, потом у Врангеля, а когда мы
докатились до Парижа, стал, конечно, шофером, но начал
спиваться и спился до того, что потерял работу и превратился в
настоящего босяка. Продолжать жить с ним я уже никак не могла.
Видела его последний раз на Монпарнасе, у дверей "Доминика", --
знаете, конечно, этот русский кабачок? Ночь, дождь, а он в
опорках, топчется в лужах, подбегает, согнувшись, к прохожим,
протягивает руку за подачкой, неловко помогает, лучше сказать,
мешает вылезать из такси подъезжающим... Я постояла, посмотрела
на него, подошла к нему. Узнал, испугался, сконфузился, -- вы
не можете себе представить, какой это прекрасный, добрый,
деликатный человек! -- стоит, растерянно смотрит на меня:
"Маша, ты?" Маленький, оборванный, небритый, весь зарос рыжей
щетиной, мокрый, дрожит от холода... Я дала ему все, что было у
меня в сумочке, он схватил мою руку мокрой, ледяной ручкой,
стал целовать ее и трястись от слез. Но что же я могла сделать?
Только посылать ему раза два, три в месяц по сто, по двести
франков, -- у меня в Париже шляпная мастерская, и я довольно
прилично зарабатываю. А сюда я приехала отдохнуть, покупаться
-- и вот... На днях уеду в Париж. Встретиться с ним, дать ему
пощечину и тому подобное -- очень глупая мечта, и знаете, когда
я поняла это уж как следует? Вот только сейчас, благодаря вам.
Стала рассказывать и поняла...
-- Но все-таки как же он сбежал?
-- Ах, в том-то и дело, что уж очень подло. Поселились мы
в этом самом пансиончике, где мы с вами оказались соседями, --
это после отеля-то на Cap d'Antibes! -- и пошли однажды
вечером, всего дней десять тому назад, пить чай в казино. Ну,
конечно, музыка, несколько танцующих пар, -- я уж больше просто
видеть не могла без отвращения всего этого, нагляделась
достаточно! -- однако сижу, ем пирожные, которые он заказывает
для меня и для себя и все как-то странно смеется, -- посмотри,
посмотри, говорит про музыкантов, настоящие обезьяны, как
топают и кривляются! Потом открывает пустой портсигар, зовет
шассера, приказывает ему принести английских папирос, тот
приносит, он рассеянно говорит мерси, я вам заплачу после чая,
глядит на свои ногти и обращается ко мне: "Ужас какие руки!
Пойду помою..." Встает и уходит...
-- И больше не возвращается.
-- Да. А я сижу и жду. Жду десять минут, двадцать,
полчаса, час... Представляете вы это себе?
-- Представляю...
Я очень ясно представил себе: сидят за чайным столиком,
смотрят, молчат, по-разному думают о своем мерзком положении...
За стеклами больших окон вечереющее небо и глянец, штиль моря,
висят темнеющие ветви пальм, музыканты, как неживые, топают
ногами в пол, дуют в инструменты, бьют в металлические тарелки,
мужчины, шаркая и качаясь в лад им, напирают на своих дам,
будто таща их к явно определенной цели... Малый в крагах и в
некотором подобии зеленого мундира подает ему, почтительно сняв
картуз, пачку "High-Life"...
-- Ну и что же? Вы сидите...
-- Я сижу и чувствую, что погибаю. Музыканты ушли, зал
опустел, зажегся электрический свет...
-- Посинели окна...
-- Да, а я все не могу подняться с места: что делать, как
спастись? В сумочке у меня всего шесть франков и какая-то
мелочь!
-- А он действительно пошел в уборную, сделал там что
нужно, думая о своей мошеннической жизни, потом застегнулся и
на цыпочках пробежал по коридорам к другому выходу, выскочил на
улицу... Побойтесь Бога, подумайте, кого вы любили! Искать его,
мстить ему? За что? Вы не девочка, должны были видеть, кто он и
в какое положение вы попали. Почему же продолжали эту ужасную
во всех смыслах жизнь?
Она помолчала, повела плечом:
-- Кого я любила? не знаю. Была, как говорится,
потребность любви, которой я по-настоящему никогда не
испытала... Как мужчина, он мне ничего не давал и не мог дать,
уже давно потерял мужские способности... Должна была видеть,
кто он и в какое положение попала? Конечно, должна, да не
хотелось видеть, думать -- в первый раз в жизни жила такой
жизнью, этим порочным праздником, всеми его удовольствиями,
жила в каком-то наваждении. Зачем хотела где-то встретить его и
как-то отомстить ему? Опять наваждение, навязчивая идея. Разве
я не чувствовала, что, кроме гадкого и жалкого скандала, я
ничего не могла сделать? Но вы говорите: за что? А вот за то,
что это все-таки благодаря ему я так низко пала, жила этой
мошеннической жизнью, а главное, за тот ужас, позор, который я
пережила в тот вечер в казино, когда он сбежал из клозета!
Когда я, вне себя, что-то лгала в кассе казино, вывертывалась,
умоляла взять у меня в залог до завтра сумочку -- и когда ее не
взяли и презрительно простили мне и чай, и пирожные, и
английские папиросы! Послала телеграмму в Париж, получила на
третий день тысячу франков, пошла в казино -- там, не глядя на
меня, взяли деньги, даже счетик дали... Ах, милый, никакая я не
Медуза, я просто баба и к тому же очень чувствительная,
одинокая, несчастная, но поймите же меня -- ведь и у курицы
есть сердце! Я просто больна была все эти дни с того проклятого
вечера. И просто сам Бог послал мне вас, я как-то вдруг пришла
в себя... Пустите мою руку, пора одеваться, скоро поезд из
Сен-Рафаэля...
-- Бог с ним, -- сказал я. -- Посмотрите лучше кругом на
эти красные скалы, зеленый заливчик, корявые сосны, послушайте
этот райский скрежет... Ездить сюда мы теперь будем уж вместе.
Правда?
-- Правда.
-- Вместе и в Париж уедем.
-- Да.
-- А что дальше, не стоит загадывать.
-- Да, да.
-- Можно поцеловать руку?
-- Можно, можно...
13 июня 1944
КАЧЕЛИ
В летний вечер сидел в гостиной, бренча на фортепьяно,
услыхал на балконе ее шаги, дико ударил по клавишам и не в лад
закричал, запел:
Не завидую богам,
Не завидую царям,
